На животе у Дэвида есть старый шрам от аппендицита.
Полустертый временем перламутровый росчерк, заметный, только если внимательно приглядываться.
Если хотеть увидеть то, что из чего Дэвид состоит.
Джон узнал про шрам почти через полгода после того дня, после поцелуя, после сна в не летнюю ночь.
На вечеринку в честь премьеры “Путешествия проклятых” он отправился вместе с Кейт.
Обычно именно с нею он всегда и старался везде появляться, чтобы даже на самом зубодробительно скучном мероприятии рядом был человек, с которым приятно общаться.
Правда, в этот раз, когда на премьере обещали присутствие Пола Маккартни, на которого Джон был согласен смотреть хоть всю вечеринку даже без алкоголя, лишь тихо молясь на давнего кумира и надеясь сохранить нормальное выражение лица без явных намеков на обморочный восторг, то есть, обеспечив себе полную занятость на много часов, рядом с собой ему требовался не просто человек.
Там, где ему предстояло очутиться, был нужен спасательный круг.
За минувшие почти полгода Джон сделал всё для того, чтобы не просто стереть из памяти случившееся, но и по возможности забыть, как Дэвид Теннант выглядит.
Кое-что ему даже удалось, хоть и пришлось основательно поработать ластиком. Он перестал смотреть сериал, встречая или слыша где-либо опасное слово, намеренно думал про стоматологов, которых до смерти боялся с детства, не обсуждал ни с кем из знакомых свои съемки в “Докторе Кто”, и память потихоньку сдавалась, превращая цветную фотографию образов и ощущений в черно-белую, выцветающую постепенно до блеклой желтоватой сепии, покрывавшейся рыжиной, с заломами ветхой бумаги, рассохшейся и истончившейся до того, что почти ничего не осталось.
Что до капризов подсознания, то сон на тревожную тему приснился ему всего однажды, да и то какой-то совсем непримечательный, с Мартой Джонс в главной роли. Во сне спасительница человечества почему-то обернулась его школьной учительницей химии, на уроке у которой он однажды взорвал какие-то вещества, названия которых так и не сумел запомнить, хотя это было домашнее задание. Шум был жуткий, вонь омерзительная, и всё это было так здорово, за исключением, конечно, вызова к директору родителей и спаленных ресниц, хотя и это было здорово тоже, придало ему ненадолго налет крутизны, в те времена он ещё не научился её имитировать, а для подхлестывающих уверенность в себе стимуляторов был тогда слишком мал.
Джон подумал, что этот тривиальный сон хороший знак, и что он всё-таки убил Доктора, пусть всего лишь в собственной голове. Но его только она и интересовала. Пусть летает где-нибудь там, в своей ТАРДИС, ему-то что?
Семья, дела, заботы, работа отвлекали от ненужных мыслей отлично, даже рука, наконец, прекратила дергаться. Ещё немного, и вся эта история превратится в обычный жизненный анекдот, распространяться о котором, конечно, не стоило, но думать о котором без ощущения удушья удавалось уже без проблем. Несмешной и пошлый анекдот, на самом-то деле. Попытка завести романчик с тем, с кем снимаешься в одном фильме? Хуже только истории про босса и секретаршу. Джон брезгливо кривил губы, с удовольствием ощущая, что презрение действует даже лучше всего остального, опуская все произошедшее до уровня дешевого фарса. Нельзя увлекаться тем, из-за чего тебе кажется, будто в нос бьет дурной запах.
И всё же он старался не слишком расслабляться, поэтому обрадовался тому, что Кейт сможет пойти на премьеру вместе с ним.
Оказалось, что волноваться совершенно не стоило.
Для человека, сидевшего с ним за одним столом, Теннант – теперь Джон называл его про себя только по фамилии – проделывал просто блестящую работу по его игнорированию.
Джона это совершенно устраивало, тем более, в зале действительно был Пол Маккартни, и большинство мыслей сосредоточилось на том, что он находится в одном помещении с легендой и может при желании дотронуться до музыканта пальцем, хоть, пожалуй, стоило приложить усилия и не сделать этого, в конечном итоге. Наверняка после случая с Ленноном все участники Beatles должны очень настороженно относиться ко всем, кто пытается их потрогать.
Теннант был в ударе. Беззаботно шутил, рассыпал улыбки, сочился обаянием и посмотрел на Джона ровно один раз, когда ведущий осаждал их вопросами. Всё складывалось прекрасно, Джон был просто счастлив от такого безразличия к своей персоне.
Он был счастлив десять минут, затем двадцать, а потом полчаса.
На тридцать первой минуте этого счастья Джон вдруг ощутил такую ярость, что потемнело в глазах, и, едва не кусая губы от злости, задал про себя вопрос: “Какого хрена этот ублюдок делает вид, что меня тут нет?!”
У него ушло около шести месяцев на то, чтобы вернуть в нормальное русло свою жизнь, а полоумный Теннант, кажется, проделал всё то же самое секунд за тридцать, а то и вовсе делать ему ничего не пришлось, словил порцию интереса к себе, гребаная дива, и тут же забыл об этом, как только шагнул тогда за порог, оставив Джона буквально биться головой о стену и чувствовать, как не только разверзлась под ногами земля, но и как сдвинулись тектонические плиты у него в голове.
Когда Теннант весело защебетал о чем-то смазливой пухлой блондинке, которую привел с собой на премьеру, Джон почувствовал, что с его руками опять какая-то проблема, но распознал её на сей раз очень быстро: это чесались кулаки от желания врезать по ухмыляющейся физиономии человека, который не только имел наглость разбудить в нём эмоции сродни тем, что испытывает утопающий, но и притворяться, как последняя сука, что всех этих вещей, едва не сведших самого Джона с ума, попросту не было.
Он уже не думал о том, что ведет себя точно так же, весь вечер едва замечая Дэвида Теннанта, и что тот ничего ему не должен так же, как он сам ничего не должен ему.
Джону были нужны объяснения, и он твердо решил, что их получит, даже если это закончится тем, что их будет разнимать охрана, и плевать на всё.
Улучив момент, когда они оказались в толпе, он приблизился к Теннату с бокалом и, не глядя на него, махнул рукой так, что пролил вино ему на рубашку, какую-то совершенно идиотскую розовую или сиреневую, словом, абсолютно нелепую, девчоночью, такую в любом случае стоило испортить.
Теннант охнул, и Джон обернулся к нему, с удовольствием глядя на то, как по ткани расползается красное пятно.
- О, черт, извини! – безупречно разыграл он смущение от неловкости, перекрикивая громкую музыку. – Надо это смыть, а то все решат, что ты истекаешь кровью. Пойдем, провожу тебя, я знаю, где тут.
Удивляясь собственной смелости и даже наглости, он крепко схватил Теннанта за руку и повёл его за собой. Тот не сопротивлялся и не делал попытку разжать пальцы.
“Хорошо, - подумал Джон удовлетворенно, - значит, чувствует, что нужно поговорить”.
До того, как разыграть свое маленькое представление, он успел обнаружить подходящее место для беседы и притащил Теннанта туда, где было пусто и тихо, даже, наверное, слишком тихо и пусто, как в морге, потому что, очутившись там, Джон ощутил такую нервозность, и ему стало так холодно, что едва не застучали зубы, как от озноба.
Но злость на Теннанта пересилила даже нервную дрожь, поэтому, резко выпустив его руку, будто стряхнул грязь с рукава, Джон взглянул на него, вскинув голову и сузив глаза в недобром прищуре.
- Ничего не хочешь мне сказать? – выдавил он сквозь зубы.
“Ничего не хочешь мне сказать, ты, маленькое дерьмецо, полезшее за каким-то хером ко мне целоваться, когда всего-то надо было сделать вид, что ничего не было, чтобы я мог жить нормально, а не пытаться каждый долбанный день забыть о твоем существовании?!”
Теннант приоткрыл рот и облизнул губы, застыл, и время опять застыло вместе с ним, что это он такое умеет делать со временем, действительно, что ли, ёбаный Тайм Лорд, мать его…
- Хочу, - сказал он негромко, - я очень надеялся увидеть тебя здесь.
Джон Симм пожалел, что не прислонился к какой-нибудь твердой поверхности. Тело превратилось в желе, кости из него исчезли, мускулы разжижились, в голову набили какую-то труху, и ему потребовалось впиться ногтями в ладони, чтобы привести себя в чувство и не пошатнуться на месте.
- Тогда почему ты, тогда почему, - промямлил он неразборчиво, и на этом его красноречие иссякло, и всё это было так жалко, и убого, что всё в его жизни, казавшееся до этого убогим и жалким, могло бы сравниться сейчас с вознесением к сияющим высотам, победой в гонках Формулы-1, получением Оскара за выдающиеся достижения в кинематографической карьере и вручением Нобелевской премии за открытие лекарства от рака одновременно.
Но Дэвид, кажется, так совсем не думал. По какой-то неведомой причине ему не казалось, что всё это убого, и что Джон достоин только жалости, иначе не посмотрел бы на него с мягкой и понимающей улыбкой и не сказал бы:
- Кругом люди.
Только это, больше ничего, но этого было достаточно, и тогда впервые Джон подумал, что их, возможно, что-то связывает и что, может быть, они не совсем никто друг другу.
- Сможешь встретиться тут со мной после вечеринки? – спросил Дэвид.
Пятно от вина на его рубашке высохло, стало бурым, и его вряд ли удалось бы теперь отстирать.
Пожалуй, оно действительно было похоже на засохшую кровь. Люди, которые кругом, будут пялиться.
Они всегда так делают.
Кажется, ему задали какой-то вопрос.
Когда не знаешь толком, что отвечать, говорить нужно одну вещь.
- Ок, - сказал Джон, развернулся и пошел прочь, пока труха в голове не успела сложиться в вопрос “Ты вообще соображаешь, что делаешь?”
Он не хотел соображать.
Это было проблемой, потому что ему впервые надо было думать о том, чего бы такого соврать Кейт так, чтобы при этом по возможности не вывернуло от отвращения к самому себе.
Но врать не пришлось.
Кейт позвонила няня, сидевшая с детьми, и сообщила, что у неё только что случилось какое-то жуткое происшествие – умерла мать, или любимая канарейка, или квартира сгорела от забытого в розетке утюга, Джон не очень внимательно слушал, ему мешал сердечный стук, заглушивший все остальные звуки.
- Увидимся дома, ладно? – Кейт склонилась к нему, поцеловав в щеку на прощание.
От неё пахло легкими цветочными духами и абсолютным доверием.
- Ок, - сказал Джон.
“Я гнусная сволочь”, - думал он, глядя вслед жене, и мысль эта, резонировавшая с сердечным стуком, окончательно превратила все остальные звуки во вселенной в бессмысленный белый шум.
Первым звуком, появившимся среди немого потрескивания статики, стал голос Дэвида Теннанта.
- Тебе понравилось шоу? – спросил он.
Вместо бурого пятна на рубашке у него теперь было мокрое бурое пятно. Потрясающее достижение.
- Что? – удивился Джон.
- Шоу, - повторил Дэвид и пояснил в ответ на изумленный взгляд, как будто разговаривал с кем-то очень тупым, - “Путешествие проклятых”, ты его только что смотрел. Ну, знаешь, сериал “Доктор Кто”, он тебе ещё не очень нравится.
Глаза у него искрились смешинками, и Джон был не в состоянии поверить, что кто-то может быть таким спокойным и веселым сейчас, когда жизнь поворачивается на сто восемьдесят градусов. Может, он просто идиот, Дэвид Теннант, и не понимает таких элементарных вещей? Или с ним нечто подобное случается постоянно, вот он уже и привык.
- Понравилось, - ответил Джон, наконец.
Эпизод он помнил смутно, в основном то, что там довольно много всего взрывалось, а Доктор был в смокинге. Смокинг ему шел.
- Смокинг тебе идет, - сказал он, обрадовавшись, что оформилась осознанная мысль, - хорошо выглядел.
- О, спасибо, - просиял Дэвид.
Он так легко сияет, как электрическая лампочка. Возможно, этот человек работает на батарейках, как заяц Energizer, вот откуда берется его маниакальная энергия, кажется, загадка разгадана.
- А то, в чем ты сейчас, тебе не идет, - сказал Джон злорадно, чтобы посмотреть, как Дэвид Теннант выключится из сети, - выглядишь, как полный мудак.
Но Теннант не выключился из сети.
Вместо этого он улыбнулся, ещё шире, ещё ослепительнее, и на щеках у него появились ямочки, в которых захотелось поковыряться ногтем.
- Я заметил, что, когда ты волнуешься, то становишься очень грубым и вульгарным, - произнес он безмятежно и, облокотившись на стену, принял такую расслабленную и красивую позу, что хоть сейчас снимай для рекламы транквилизаторов.
- Да? И что ты ещё во мне заметил? – поинтересовался Джон недоброжелательно.
Дэвид чуть откинул голову назад, и сияющая улыбка засверкала ослепительным самодовольством.
- Что я тебе нравлюсь, - ответил он, - и поверь мне, я сужу не только по тому случаю, когда мы с тобой валялись на земле.
Джон вдруг почувствовал, что сыт по горло собственным волнением, особенно теперь, когда Теннант открыто бравирует тем, как спокойно себя ощущает.
Возможно, сам он не испытывает ничего подобного, возможно, ему опять хочется провалиться под землю, и, возможно, он сжег за сегодняшний вечер больше нервных клеток, чем за предыдущие лет пять.
Но играть он по-прежнему не разучился.
Кто нужен ему для этой роли?
Кажется, это вполне очевидно.
Через секунду он улыбнулся Дэвиду в ответ, медленно проступающей на губах, зловещей, опасной улыбкой, источающей достаточно яда, чтобы прожечь сотни дырок в любом самодовольстве.
- А знаешь, что заметил я? Что нравлюсь тебе не меньше, - промурлыкал он низким голосом, - и поверь мне, я сужу не только по тому, что ты позвал меня сейчас на наше отложенное свидание.
Глаза Дэвида вспыхнули, он закусил губы, чтобы не рассмеяться, услышав знакомые интонации, но он, черт подери, тоже умел играть, поэтому сдаваться не собирался.
- Так что было с тобой за это время? – поинтересовался он почти безразлично, слегка вздернув бровь. – Вспоминал меня?
- Более или менее, - ответил Джон так же небрежно, пожав плечами, азарт захватывал его все больше. – Тебя, видишь ли, много по телевизору. Ну, и как это чувствуется, а? Быть такой большой звездой? Все эти поклонники осаждают тебя, шумиха, пресса, папарацци, подкарауливающие тебя на каждом шагу… “Можно ваш автограф, мистер Теннант? Как долго вы собираетесь оставаться на шоу, мистер Теннант? Что будет с Доктором дальше, мистер Теннант? Доктор, мы любим тебя! Доктор, Доктор, Доктор…” Ты просто бог в эти дни!
- Прекрати это! – воскликнул Дэвид сердито, попадание было абсолютным, и Джон рассмеялся, совсем, совсем не по-доброму, ощущая странное торжество, довершить которое можно было лишь одним способом.
Он схватил Дэвида за ворот его уродливой и изуродованной ещё больше винным пятном рубашки, с силой притянул к себе и усмехнулся с неприкрытой издевкой.
- Ты знаешь, что должен сказать, - произнес он нараспев, - знаешь, что мне нравится слышать.
Он ждал, что услышит одно имя, но услышал совсем другое, свое, оно прозвучало, как непристойность, как грязное словечко, или то, что произнес его Дэвид Теннант, сделало его таким.
- Джон, - выдохнул Дэвид, замерев с полуоткрытым ртом и часто дыша.
Пустое полутемное помещение крутанулось перед глазами, и пол накренился, планета сдвинулась с оси, хотя, возможно, случилось всего лишь землетрясение.
Последний раз Джон целовался так под “экстази”.
Тогда тоже все вокруг вертелось, вспыхивало, дробилось, разбивалось на фрагменты, только было много света вокруг, зеленый, синий, красный, желтый, калейдоскоп танцпола, интересно, как Дэвид танцует, интересно, Дэвид пробовал что-нибудь, хотя он, вроде, тихий домашний мальчик, вряд ли тусовался когда-то по-настоящему, как жаль, что они не были знакомы тогда, в те времена, чтобы можно было скормить ему пару таблеток и посмотреть, что будет, как заискрится этот человечек, работающий от сети, каким будет его лицо в разноцветных огнях – зеленом, синем, красном, желтом, как он двигается, когда стимуляторы взрываются в крови, какие у него при этом глаза, наверняка, расширятся, станут в пол-лица, и в них будет то самое прекрасное безумие, сопротивляться которому невозможно, я бы затащил его куда-нибудь в темный уголок, пока гремит музыка, вытесняя тебя из себя, оставляя лишь чистую энергию кислотной радуги, и целовал бы его вот так, снова и снова, пил бы его слюну, царапал губы зубами, и, ёб вашу мать, я бы трахнул его, или, может быть, даже позволил… Дэвид, о, Господи, Дэвид…
Не веря в то, что делает это на самом деле, Джон дернул молнию на его джинсах, просунул руку под белье, нащупал отвердевший наполовину член, несильно сжал в кулаке и едва не кончил сам, услышав его стон, голова кружилась, растаявшая реальность принимала новые невиданные очертания, Дэвид твердил его имя, и это было опять – как грязное словечко, как “Я хочу тебя”, как то же самое, но иначе, всё было – иначе, и в тот миг, когда струя пролилась ему в руку, Джон понял, что увидь он сейчас себя в зеркало, то не узнал бы своего лица.
Дэвид сполз по стенке, как-то жалобно постанывая. Его жуткая рубашка задралась, и вот тогда-то Джон и заметил шрам внизу его живота.
За весь этот вечер, в который всё окончательно перевернулось с ног на голову, он почему-то запомнил это лучше всего, мелкую незначительную деталь.
Джон увидел этот шрам, и его сердце дрогнуло.
Потом, почти сразу же, пришла мысль.
“У меня проблемы”.
Интонации в этой мысли не было, лишь констатация факта, сухая, как детская присыпка, которую, он вспомнил, Кейт просила его купить, позвонив, когда он был сегодня в магазине, а он всё равно ухитрился забыть, потому что думал только о том, что вечером увидит Дэвида Теннанта.
Тот пытался привести себя в порядок, и это были почти шекспировские бесплодные усилия. Его волосы разлохматились ещё больше обычного, пятно на рубашке, пятна на джинсах, раскрасневшееся лицо и чуть припухшая нижняя губа, которую Джон, не удержавшись, слегка прикусил. Он походил на жертву нападения.
Если ему удастся сейчас сделать вид, что ничего не произошло, то Джон решил, что отдаст ему своего Оскара.
Он не понимал, почему стоит, и, держа в карманах кое-как оттертые руки, смотрит на него.
- Ты ещё думал о Гамлете? – спросил Дэвид.
“Боже, он всё-таки действительно полный придурок”.
- Каждый раз, когда вспоминал тебя, - ответил Джон с такой насмешкой, что почти сам поверил в то, что врёт.
- Ха-ха, - Дэвид скорчил физиономию, - а вот я думал.
- И какие откровения тебя озарили? – градус насмешки повысился.
- Ничего нового, - тяжкий вздох, - по-моему, я безнадежен. Надеюсь, увижу когда-нибудь, как играешь ты. Может, хоть это мне поможет.
- Ты что, собираешься подражать мне? – поразился Джон.
- Нет, наоборот, но, чтобы понимать, я должен видеть, от чего отталкиваться, - ответил Дэвид туманно, и его глаза задорно блеснули, -
“Моя неловкость вам послужит фольгой,
Чтоб мастерство, как в сумраке звезда,
Блеснуло ярче”.
Джон усмехнулся, опять подыграв ему:
- “Вы смеетесь, принц”.
Дэвид ответил рассеянной улыбкой, у него был немного сонный вид, и можно было представить, как он надевает сейчас пижаму с мелкими рисуночками ТАРДИС и ложится в постель, обнимая плюшевого Далека.
“Или Джека Харкнесса в натуральную величину”, - подумал Джон и чертыхнулся про себя.
Кажется, чудачество Теннанта было заразительно.
Они обменялись телефонами, и это было невероятно глупо, словно они только что познакомились и собираются как-нибудь встретиться, чтобы пропустить по стаканчику.
Попрощались и расстались они тоже скованно, и Джон, со своей обычной мнительностью, даже вообразил, что Дэвид избегает смотреть ему в глаза.
Они не договаривались о новой встрече, вообще ни о чем, и по дороге домой в такси Джону начало казаться, что, возможно, как ни удивительно, но на этом всё и закончится, и какая-то часть его понадеялась, что так оно и будет, и взвыла от ужаса, когда телефон завибрировал в кармане, и на экране появилось сообщение, в котором было место, время, и стоял вопрос рядом со словом “завтра”.
Эта его часть забилась в припадке, ослепленная паникой, ушла в пятки, заставила холодный пот течь по спине, и скрутила внутренности в тугой ком вины, отдаваясь в ушах словом “предательство”.
Но другая, проклятая другая часть души вознеслась к долбанным сияющим высотам, представив, по всей видимости, что выиграла гонки Формулы-1, получила золотую статуэтку и Нобелевскую премию одновременно, когда вслед за этим телефон снова пропел “I think I'm gonna be sad, I think it's today” [7], и голос ехавшего сейчас куда-то к себе домой Дэвида Теннанта проступил за буквами на крошечном экранчике, и раздалось
идиотское, слащавое, тошнотворно романтичное, уносящее куда-то в космос “…как в сумраке звезда…”
