В день премьеры инфаркт кажется не такой уж плохой идеей.
Лежишь себе тихонечко в больничной палате, опутанный гибкими трубками, слушаешь собственный сердечный шум, и лишь иногда размышляешь сквозь лекарственную одурь о том, нет ли всё-таки случайно жизни на том свете, и, если вдруг есть, нельзя ли будет как-нибудь устроить там встречу с Элвисом и Джоном Ленноном, а потом оргию у бассейна с лазоревой водой, чтобы окунуться в настоящее безумие всех сортов и видов, и после не было бы отходняка.
Но, несмотря на то, что сердце так прыгает в груди, что странно, от чего там всё не лопается к чертовой матери, никакого приступа не происходит.
А это значит, что на сцену всё-таки придётся выходить.
Пиздец, что за профессия, это всё равно, что напрашиваться на групповое изнасилование, выставляя себя перед всеми напоказ: “Не желаете ли кусочек?” И вот ты стоишь в лучах рампы, совершенно голый при всей одежде, а тебя кромсают внимательными взглядами, иногда сквозь бинокль, иногда просто сквозь лупу оценки и осуждения, пока ты пытаешься сосредоточиться на своих репликах и репликах партнера, а не на том, что в зале кашляют, перешептываются, а некоторые суки, которых надо было удавить при рождении, ещё и щелкают кнопками мобильных, как членистоногие твари клешнями.
Даже старые театральные актеры нервничают в этот день, но волнение бывает разным. Одно похоже на пьянящее возбуждение, как от бокала шампанского или прыжка с вышки, а другое на ощущение, как будто тебя засасывает в трясину, и надо успеть придумать подходящее выражение лица, когда завтра тебе будут говорить “Кажется, публика приняла постановку прохладно” и “Что вы думаете по поводу того, как Чарльз Спенсер назвал ваше исполнение слишком очевидным?”, а ты, захлебываясь скользкой тиной, пытаешься удержать лицо и не заорать “Что, блядь, означает это самое “слишком очевидным”, которое имел в виду ваш ёбаный Чарльз Спенсер?!”
И, конечно, последнее, что нужно тебе в день премьеры, это дополнительный источник волнений.
Дэвида не должно было быть в Шэффилде.
У него, вероятно, изменился телефон, или же он звонил откуда-то, поэтому Джон не узнал номер и даже успел подумать, может, не стоит и отвечать, но всё-таки ответил, мало ли кто это мог быть.
- Привет, - раздался в трубке знакомый голос, - это Дэвид.
Представляться ему было необязательно, Джон узнал его в первую же секунду, а, если бы и не узнал, мгновенно повлажневшие руки, из которых едва не выскочил телефон, и застопорившееся дыхание напомнили бы ему об этом.
- Привет, - сказал Джон, немного покашляв, чтобы прочистить горло, - а ты где?
- Я здесь. Неподалеку.
Он здесь.
Неподалеку.
То, что Дэвид Теннант существует вместе с ним в одном городе, в одной стране и даже на одной планете, уже представляло собой проблему.
А теперь он здесь.
Неподалеку…
“Кто-то действительно надо мной издевается… Да ещё и перед премьерой, вашу мать!”
Хорошо ещё, что до вечера было время, и можно будет придти в себя, собрать куски, осколки, ошмётки, повторить свой текст, прогнать в голове, это просто невероятно, что каждый раз до усрачки боишься забыть, каждый ёбаный раз, просто невероятно, “А несколько месяцев назад — я тебе не говорил — тоже была история. Мы с тобой как-то вечером встретились, посидели в баре. Около восьми я был дома, вхожу, Джудит говорит: привет, ты сегодня поздновато. Виноват, говорю, встретил Спинкса, немного выпили. Спинкса, говорит, как странно, он только что звонил, пять минут назад, хотел с тобой поговорить и ни словом не обмолвился, что вы виделись”, а ведь собирался ещё поспать днём…
- Мы можем встретиться? – спросил Дэвид, вроде бы, спокойно так спросил, но Джон почти увидел, как у него подрагивают руки, вот и правильно, пусть тоже попрыгает на раскаленных углях, сукин сын, он что, совсем ничего не понимает, действительно полный придурок, всегда таким был, и сомневаться в том не стоило, если бы я к нему притащился перед выступлением, ему бы это понравилось, а?!
- Ладно, - ответил Джон так же спокойно, как и Дэвид, чувствуя поползшие по спине противные струйки пота, - только ненадолго, - и добавил раздраженно, - У меня спектакль сегодня, между прочим.
- Я знаю, - сказал тот, даже не соизволив придать голосу извиняющуюся интонацию, - Так где тебя найти?
В баре при отеле, где остановился Джон, было темно и почти пусто, но он всё равно радовался, что Дэвид не снял солнечные очки, зеленоватые лампы на стенах отражались в их стеклах, как блуждающие болотные огни.
Они пытались разговаривать, но к ним вернулась вся та липкая неловкая скованность, которую они испытывали в самом начале, ещё до того, как бросились друг в друга, как в омут, только сейчас стало ещё хуже, это было почти невозможно выносить – сидеть и выдавливать из себя какие-то фразы, физически ощущая, как царапают глотку шероховатые незначительные факты, бессмысленные мелочи, словесные отображения каждодневной суеты, надеясь только, что сейчас не услышишь “Как семья?” или, того хуже, “Вспоминал обо мне?”
Наконец, Джон не выдержал.
- Зачем ты здесь? – спросил он резко, не сумев справиться со злостью. – Какого черты ты приехал?
Дэвид немного помедлил, затем тихо произнес, оставаясь всё таким же прозрачным, словно светился в рентгеновских лучах:
- Я хотел тебя увидеть. И спектакль посмотреть, никогда не видел тебя на сцене.
- Нет, - процедил Джон сквозь зубы, - не смей приходить сегодня вечером, ясно? В театре тебя быть не должно, ок?
Ни в театре, ни где бы то ни было ещё его быть не должно, стал выглядеть старше, по-прежнему такой же худющий, волосы короче, почему-то кажется уставшим, померкшим каким-то, батарейки, что ли, начали садиться, огоньки уже не бегают под кожей, глаза в этой полутьме похожи на капли смолы, всё ещё блестят, но как-то уже тускло, можно спросить с пародией на дружеский интерес “Давно не ездил отдыхать?” или бросить равнодушно “Неважно выглядишь”, или, чтобы не терять времени, порепетировать немного прямо сейчас из пьесы: “Мне нет нужды тебя вспоминать. Вспоминать нет нужды. Я помню. ”
- Хорошо, - сказал Дэвид, - я не приду, если ты не хочешь.
Он снял очки и потер глаза, одним жестом заставив Землю ринуться в космическую бесконечность, искрящуюся звездной пылью, допил своё пиво одним глотком, поднялся, оказавшись вдруг очень высоким, улыбнулся, пожелал Джону на вечер “Ни пуха, ни пера!”[21], скрылся за тонированными стеклами и пропал из вида.
После того, как он повторил этот трюк Пэка на бис, Джон опустил лицо в ладони и тихо застонал.
Он не поспал днём, не мог забыть об этой встрече ни на минуту и сумел выступить вечером лишь на чистом адреналине, превратившем кровь в горящий коктейль.
Когда ажиотаж прошел, и схлынула термоядерная энергия, державшая тело в вертикальном состоянии, он почувствовал, как готов растечься обессиленной лужей по ближайшей поверхности, извинился перед другими актерами, с которыми пил в пабе, и уехал к себе в гостиницу, надеясь добраться до постели, сразу же уснуть и, не дай Бог, не видеть никаких снов.
Выйдя из душа, он уже фактически спал на ходу, поэтому звонок донесся до него откуда-то издалека, и, нажав на кнопку приёма вызова, он смог выдавить лишь нечто нечленораздельное.
Столетия назад, когда люди хотели пообщаться с другими на расстоянии, они посылали почтовых голубей, это было медленно и ненадежно, многие письма терялись в дороге, так и не доходя до адресата, как Элвис пел “Return to sender, address unknown No such number, no such zone”, спрашивается, и чего людям было не остаться при голубях, насколько проще была бы жизнь…
- В каком ты номере?
Какая-то проблема со сном, только что он распахивался навстречу, и вот опять исчез, здесь, наверное, холодно, поэтому бьет озноб, даже если я разведусь, он-то сам не станет этого делать с таким крошечным ребенком на руках, и я не хочу видеть детей раз в месяц, и я даже не хочу представлять, как над ними будут издеваться сверстники из-за того, что выкинул их отец, дети – злые, такие злые, любят мучить других, вырастают и делают всё то же самое, Дэвид, что же ты делаешь со мной, что я с тобой делаю, о, Господи, Дэвид, никто ничего не поймет, да и не должен, “На словах это все знают. Весь мир знает. А по-настоящему никто не знает. И не узнает. Они в другом мире живут. Я обожаю тебя. Я потерял голову от любви к тебе. И если кто-нибудь что-то говорит сию минуту, я никому и ничему не поверю. Ничего у них не было. Не было. Только наше есть”…
- В шестьдесят пятом.
Дверь открывалась, как в покадровой съемке или как в бреду, Дэвид появился на пороге, и сразу стало ясно, что он не очень трезв.
- Как всё прошло у тебя сегодня? – спросил он.
- Просто прекрасно, - ответил Джон, - проходи.
Несколько секунд молчания, из открытого окна веет свежий весенний ветерок, сладко пахнет юными клейкими листочками, распускающимися цветами, надеждой, на улице светят фонари, гуляют люди, разговаривая между собой и весело смеясь, а где-то плачут от боли в теле или другого горя, у жизни столько лиц, есть и вот это – бледное, осунувшееся, с почти невидимыми сейчас веснушками, и это, выходит, в нём тускнеет, первые приметы возраста, но всё равно, всё равно…
- Мне, наверное, не стоило приходить, - сказал Дэвид, он стоял, чуть пошатываясь, держа руки в карманах, и был всё тем же мальчишкой, только слегка присыпанным пылью.
- Не стоило, - Джон согласно кивнул.
- Ты хочешь, чтобы я ушел?
- Нет.
- А чего ты хочешь? – спросил Дэвид с такой жалобной обреченностью, что его захотелось погладить по голове, она была у него отличной формы, всё в нём было хорошо и правильно, может, потому что несовершенно, значит, есть, за что можно любить.
- В Латинскую Америку. Только мы туда не поедем.
Никогда у них не было таких длинных искренних разговоров, настоящее откровение, интересно, будут ли ещё моменты грёбаной истины сегодня...
Усталость всё же давала о себе знать, Джон развернулся и пошёл к кровати, размотал полотенце, отбросил его в сторону и лег обнаженным поверх покрывала, прикрыв глаза.
- Я так вымотался сегодня, - он широко зевнул, - ну, ты знаешь, премьера. Вроде, я нормально сыграл, хотя, надеюсь, завтра лучше смогу.
Дэвид всё ещё стоял у двери, нерешительно топчась на месте, и опять казался очень высоким и очень одиноким.
Джон повернулся на постели, подпер голову рукой и посмотрел на него, впервые не пытаясь понять, как такое может быть, и почему вдруг получилось, и зачем, и, какого хрена это, в конце концов, не оказалась какая-нибудь восемнадцатилетняя блондинка с шикарными сиськами, потому что тогда бы отпала хотя бы часть вопросов.
В любом случае ни на один из них ему так и не удалось ответить.
- Иди сюда, - позвал он негромко.
Всё было, как и раньше, и всё было по-другому, ощущения чужеродности и узнавания переплетались между собой, кожа кажется не такой нежной, а губы суховатыми и потрескавшимися, но это та же кожа, те же губы, тот же вкус остается во рту, тот же изгиб шеи, излучина ключицы, те же густые взлохмаченные волосы на голове и мягкие волоски на груди, спускающиеся тонкой дорожкой по животу, а затем ниже, курчавясь в завитках, те же выступающие кости на бедрах, острый отточенный рельеф, и то же наслаждение – просто проводить рукой, просто чувствовать и быть рядом, а ещё – запах, он не меняется, всегда остается прежним, по нему невозможно не узнать и не вспомнить.
- Никакой смазки нет, - предупредил Джон и уставился на него выжидающе, даже с вызовом, мол, ну что, Доктор, знаешь, что положено делать в таких случаях?
Улыбка Дэвида вдруг сделалась безумной, и как когда-то совсем по другому поводу он стал походить на маньяка.
- Ты же не думаешь, что это меня остановит?
О, да, вот это блядское выражение лица точно выглядит знакомым и заводит точно так же, как прежде, но на сей раз это лишь маска самодовольства, ясно же, что ему страшно причинить боль, как и тогда, и дело даже не в том, что они не виделись почти два года и столько же не занимались этим - “это, этим”, интересно, как единственное короткое слово может заставить почувствовать себя грязным, как мальчишка, впервые листающий эротический журнал, и как герой-любовник, выкрикивающий признания предмету страсти, который торчит где-то там высоко, на балконе и в поднебесье, вдыхает аромат роз и по какой-то странной причине хорошо к тебе относится.
Дэвид медлит, значит, нужно вести его за собой, и нет – не трахнуть, потому что сейчас, как ни смешно, это означало бы воспользоваться его помраченным состоянием, а взять за руку и, удерживая тонкое запястье, облизать его пальцы, усмехнувшись, чуть прикусить, чтобы он легонько вскрикнул от неожиданности, и тут же лизнуть место укуса, высунув язык и дразня взглядом, зажать подушечки пальцев в губах, а теперь всосать их в рот, увлажнить достаточно, направить, податься навстречу и дать понять, что он всё делает хорошо и правильно, здесь не нужно играть и притворяться – то, что он делает, изумительно, то, что он делает, сводит с ума, “Я по тебе с ума схожу. Я говорю слова, которых никто никому не говорил. Разве ты не понимаешь? С ума схожу. Это смерч какой-то”, и теперь, когда он тоже потерял голову, когда почти не контролирует себя, до боли впиваясь ногтями, скалит зубы, как зверь, будто в него бес вселился, теперь-то его глаза, наконец, снова ярко блестят, это видно даже сквозь полуопущенные веки, темный сверкающий смерч вытеснил радужку, и, Бог ты мой, и все черти в преисподней, как же это красиво…
Они так шумели, что должны были прибежать люди, чтобы узнать, не убивают ли кого-то или не начался ли пожар, но никто их не потревожил.
Люди оставили их в покое.
Дэвид протянул руку к паре отметин у Джона на плече, нежно провел пальцами по красноватым полосам.
- Прости, я тебя поцарапал.
Однажды уже было такое, когда, казалось бы, ни с того, ни с сего, хотелось схватить его, потрясти, закричать от переполнивших эмоций, прижать к себе так крепко, чтобы ему стало трудно дышать, целовать так долго, чтобы пересохло во рту, сдавливать руки с такой силой, чтобы остались синяки, и никогда не отпускать, как в какой-нибудь идиотской любовной поэме, написанной бездарным стихоплетом.
- А, пустяки, - сказал Джон, - до свадьбы заживет.
- Ты видел моего Гамлета?
“О, Господи, Дэйв, ты всё-таки настоящий идиот, ни хера не понимаешь…”
- Нет, не видел. Я с тобой ничего не смотрю.
Чтобы загладить жесткий ответ Джон погладил его по руке, но тут же отстранился, когда Дэвид попытался задержать его ладонь.
Последние песчинки падали в совершенной тишине, весна дышала с улицы в окно, сон снова начал ложиться на глаза, и Джон сладко зевнул, вытягиваясь на постели.
- Когда ты уезжаешь, завтра? – спросил он.
- Планировал, - ответил Дэвид негромко и добавил ещё тише, - я мог бы остаться на пару дней.
Заоконные тени плясали на его лице, гротескно преображая черты, они не трогали лишь глаза, всё ещё лучисто блестящие, снова бежали где-то стрелки часов, какое оглушительное тиканье, как быстро мчатся секунды, минуты, часы, месяцы, годы, целая жизнь пробежала сейчас, просочилась сквозь пальцы.
Несколько дней ничего не решали, когда режут медленно – это пытка, когда быстро – операция, Доктор должен знать такие вещи…
- Не стоит, - сказал Джон, мягкая улыбка, спокойный голос, вот она, его оскароносная роль, как хорошо, что за неё не дадут золотую статуэтку, иначе сейчас он проломил бы ею себе голову.
Дэвид вздрогнул, как от удара по лицу наотмашь, дернул шеей и взглянул на Джона так, словно не до конца понимал, что тот сказал ему, будто ослышался, или здесь была какая-то ошибка, странное недоразумение, которое должно сейчас разрешиться.
- Но я люблю тебя, - сказал он как будто в продолжение разговора, который он вёл до этого, как будто произносил эту фразу уже десятки раз, так не признаются в этом впервые, дрожа от волнения, надежды и ужаса, и это было правильно, ведь они действительно говорили это друг другу очень часто, только никогда – словами.
- Да, - сказал Джон, а потом, - тебе пора.
Он зажмурился покрепче, чтобы не видеть, как Дэвид уходит, а когда дверь негромко хлопнула, подумал, что теперь ни за что не заснет, может, вообще теперь никогда спать не будет, это же просто невозможно, когда все внутренности у тебя горят, и провалился в сон почти сразу же.
На следующий день он играл лучше, чем накануне, стараясь переплавить в роль всё, что случилось с ним самим, чтобы, как говорил Дэвид, была хоть какая-то польза.
Спектакль принимали прекрасно, в финале публика разразилась настоящей овацией, Джон счастливо улыбался на поклоне, в зале не было его главного зрителя, но он всё равно оставался где-то – сейчас в другом городе, может, уже в другой стране, но на одной планете и под кожей, это была трагедия, комедия, мелодрама и немного фарс, то, что они отыграли, тонкая, как паутина, и держащая крепко, как стальная клетка, меняющаяся и неизменная история.
Как жизнь.
Поздно вечером Джон сидел один в баре в своей гостинице, там, где они встречались с Дэвидом, и, улучив момент, когда его точно не мог никто видеть, приподнял свой стакан.
- Не так уж плохо получилось, верно? – произнес он тихо и усмехнулся, представляя, что Дэвид может его слышать, и ответить тем же, и согласиться, а значит, они всегда будут недурно притворяться другими людьми.
В своем номере он вышел на балкон, вдохнул полной грудью весну, ночную синь неба, звезды, тот кусочек вселенной, который мог в нём уместиться. Где-то в другой выдуманной галактике мчался навстречу новым приключениям Доктор, где-то выдуманный Джерри, пьяный от любви, пытался высказать заплетающимся языком то, что говорят все, только каждый раз по-другому, потому что слова – лишь оболочка для сути, а суть у каждого своя, где-то был Дэвид, раздавленный, а, возможно, уже повеселевший, всё же дети иногда – концентрированная радость, а оставлять их – концентрированное предательство. А сам он стоял тут, немного уставший, немного развалившийся на куски, немного трусливый, способный причинять боль, а в самом конце – сумевший принять решение, может, такой он и был человек, такой же, как и все, про кого он сейчас думал, - настоящий.
Конец
