Книга вторая 2 страница

В книге «Искусство актера в его настоящем и будущем» Демидов стремится установить творческие критерии театраль­ного искусства, разбирает причины снижения этих критериев и раскрывает потенциальные возможности искусства актера и будущего театра. Книга посвящена обоснованию и утвержде­нию того «полюса», к которому направлена вся методология, вся педагогика Демидова, — процесса непроизвольной жизни актера, перевоплотившегося в действующее лицо пьесы — каждый раз, на каждом из повторений спектакля.

Как и свойственно Демидову, он подробно, диалектичес­ки анализирует понятие правды в творчестве актера, намеча­ет пути художника к высшим достижениям художественнос­ти; тонко, со знанием дела вскрывает многие «рифы», кото­рые могут возникать на пути к правде, оговаривая при этом, что правда — не конечная цель, а лишь необходимое средст­во для достижения высших результатов в творчестве.

Эту книгу Демидов, в рабочем порядке, называл «про­граммной», и отнестись к ней следует с особым вниманием, ибо без понимания устремлений Демидова невозможно пра­вильно понять и по-настоящему овладеть его методологией.

Методология «этюдной техники» Демидова — это способ овладения грамотой актера, первая ступень к достижению вершин художественного творчества. Без овладения «грамо­той» нельзя двигаться дальше, это — как гаммы у музыкан­та — тренировка на всю жизнь. «Этюдная техника» Демидо­ва «оттачивает» внутреннюю технику актера, служит «камер­тоном» в его творчестве.

Станиславский создавал свою «систему», — свидетельствует Демидов, — с той же целью — как грамоту творчества актера. Так ее и следует рассматривать — утверждает Демидов. «Всю ли грамоту нашел он или только часть, всё ли, найденное им, верно и безупречно — не в этом, в конце концов и дело. Он первый указал путь к созданию науки по искусству театра и актера»²⁵, — пишет Демидов. Пусть это только попытки создать науку о творчестве, но этот шаг Станиславского Демидов рас­сматривает по аналогии с гениальным шагом в воздухопла­вании — от воздушных шаров к аппаратам тяжелее воздуха. Более тридцати лет работая со Станиславским — то совмест­но, то параллельно — над вопросами психотехники творчест­ва актера, Демидов неизменно считал себя «в неоплатном долгу» у великого реформатора сцены. Свои поиски и наход­ки Демидов всегда рассматривал как органическое продолже­ние и развитие учения Станиславского о театре «пережива­ния»; как шаг вперед в отношении научности и «преодоления некоторых его недостаточно проверенных установок»²⁶. Деми­дов был далек от мысли, что все новое, открытое и найденное им, Демидовым, «неизменно всегда и на все времена». «Появят­ся новые знания, — пишет он, — и, в свете этих новых знаний, наши теперешние покажутся невежеством»²⁷.

Однако в те годы, по признанию самих ученых, изучающих природу творческих взлетов в различных областях человече­ской деятельности, Демидов в своих подходах, находках и вы­водах был в этом деле уже далеко впереди. Так, доктор био­логических наук, видный ученый-психолог С. Г. Геллерштейн в своей рецензии на вышедшую из печати книгу Демидова «Ис­кусство жить на сцене» отмечал: «Некоторые положения и вы­воды, к которым приходит Н. В. Демидов в результате тонкой, вдумчивой работы по воспитанию творчества у актера, могут без всяких натяжек быть перенесены на другие сферы твор­чества. Более того, ученые, занимающиеся стимулированием творческих способностей в научной деятельности, в спорте, в различных видах трудовой деятельности, лишь сейчас при­ходят в своих исследованиях к выводам, весьма и весьма близким <тем>, к которым задолго до них пришел Н. В. Де­мидов. <...> Написанная еще в те годы, когда наука о твор­честве находилась в зародышевом состоянии, книга эта во мно­гом предвосхитила искания ученых, посвятивших себя углуб­ленному изучению творческих процессов. <...> В книге этой мы находим подлинные признаки предвидения путей, по ко­торым должна развиваться наука о творческом процессе»²⁸.

Материалы, подготовленные Демидовым для следующих своих книг, показывают, что сам Демидов никоим образом не останавливался на достигнутом, а шел вперед, все дальше и дальше по пути к заветной цели — высшим художественным достижениям в творчестве актера.

Содержание этих материалов много шире буквально по­нимаемой работы над ролью — это исследование, может быть, наиболее скрытого, «интимного» периода работы актера. Во­просы возникновения «эмбриона» роли и его развития, вопро­сы перевоплощения, становления «образа», взаимоотношения актера и «образа». Вопросы, пожалуй, впервые поставленные и исследуемые в теоретическом плане.

Круг интересов и исследований Демидова чрезвычайно широк. Он касается как — по его выражению — «высшего пилотажа» в творчестве актера, так и общих вопросов, философско-теоретического характера.

Достаточно взять наугад несколько тем, по которым велись исследования, чтобы понять глубину и новизну (особенно в то время) направлений мысли Демидова: «О раздвоении созна­ния», «О подготовлении себя к репетиции и к спектаклю», «О виртуозности переживания. Максимальность», «Рефлекс и воля», «Образ — автоматизм», «Природные инстинкты и ак­терское творчество», «Техника восприятия публики», «Интуи­ция. Попытки объяснить ее рефлексологически», «Подсознание. Различные уклоны подсознательной реакции», «Управле­ние рефлексом», «О дыхании» и др., — перечисленное далеко не исчерпывает всего теоретического наследия Демидова.

Так воплощалась в делах главная идея всей работы, всей жизни Демидова: «...во что бы то ни стало вперед, к дости­жению идеала! Идеала и не меньше! Никаких компромиссов, иначе сползешь к потребительству, к посредственности, к по­пустительству»²⁹. Таков был девиз Демидова, которому он не изменял всю свою жизнь.

 

Март 2003 г.

М. Ласкина

1. Станиславский К. С. Работа актера над собой. Собр. соч. в 8 т. М., 1954. Т. 2. С. 8 (далее все ссылки на это издание).

2. Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1998. М., 1999. С. 160 (далее — ПКНО с указанием страницы).

3. Там же. С. 166.

4. Там же. С. 163.

5. С.-Петербургская государственная Театральная библиотека. ОРиРК. Ф. 59 (Н. В. Демидов), далее при ссылках на этот фонд — Ф. 59.

6. ПКНО. С. 161.

7. Из работы «Типы актера», см. наст. изд., с. 400.

8. Станиславский К. С. Т. 2. С. 24.

9. Там же. С. 25.

10. Демидов Н. В. Искусство жить на сцене. М., 1965. С. 41.

11. Там же. С. 51.

12. Там же. С. 52.

13. ПКНО. С. 162.

14. Станиславский К. С. Т. 8. С. 93.

15. Ф. 59.

16. ПКНО. С. 171.

17. Станиславский К. С. Т. 2. С. 8.

18. Ф. 59.

19. Станиславский К. С. Т. 2. С. 357.

20. Там же. С. 6.

21. Станиславский К. С. Т. 8. С. 412. (Письмо к брату, Вла­димиру Сергеевичу Алексееву, от 21 августа 1935 г.)

22. Ф. 59. Рецензия проф. А. М. Аршаруни.

23. Ф. 59. Письмо Демидова к Ф. А. Соколову.

24. ПКНО. С. 168.

25. Ф. 59.

26. ПКНО. С. 162.

27. Ф. 59.

28. Геллерштейн С. Наука о творчестве // Театр. 1968. № 7. С. 77, 78.

29. Ф. 59.

Эта книга — скромный венок на безвестную могилу мое­го отца, которому я обязан всем самым лучшим. Еще в са­мом раннем детстве он посадил в мою душу золотые зерна правды в искусстве. Только благодаря ему я и мог воспри­нять верно то многое, что я слышал от всех моих вольных и невольных учителей. Этот одинокий и феноменально чистый и гордый человек, этот огромный стихийный та­лант только потому остался в тени, что не обладал теми человеческими недостатками, без которых не делается карьера, известность, слава в театральном мире искусств. В других искусствах у подобных художников остается кое-что хоть после их смерти, а в нашем — ничего.

Н. В. Демидов

 

Книга первая

ИСКУССТВО АКТЕРА
В ЕГО НАСТОЯЩЕМ
И БУДУЩЕМ

 

 

 

ВСТУПЛЕНИЕ

ОТСТАЛОСТЬ ТЕАТРА. ВЕЛИЧИЕ ЕГО ЗАДАЧ

В 1923 году (когда главная часть труппы находилась в аме­риканской гастрольной поездке), — в Московском Худо­жественном Театре состоялось экстренное собрание, на ко­торое, кроме руководящего состава, не вошедшего в по­ездку, были приглашены руководители и режиссеры всех четырех существовавших тогда студий Московского Худо­жественного Театра.

Цель собрания: выяснить — как теперь играть и как ста­вить? Октябрьская революция привела в театр очень стран­ного и неприятного для актера зрителя: он смеялся там, где, казалось бы, надо было плакать, и угрюмо молчал, где следовало бы, как будто, смеяться... Зрителя, который уходил большею частью мало тронутый спектаклем, тол­куя о своих делах и заботах.

Художественный Театр за 30 лет своего существования, по правде сказать, был порядочно избалован публикой. Она любила, она верила в него. Помня все его прежние побе­ды и ожидая новых, — она готова была простить ему все случайные и даже неслучайные оплошности, и поэтому приветствовала каждый спектакль... а тут, вдруг — такое отношение.

Театр забеспокоился: дальше так идти не может — на­до выяснять: в чем дело?

Берет слово один молодой режиссер и говорит прибли­зительно следующее: «дело очень простое: пришла некуль­турная публика.

Где же ей понять все прелести и тонкости нашего ис­кусства. Она даже и не подозревает, что такое искусст­во. Она пришла-то не как в театр, а как будто на сеанс в самое захудалое кино: в валенках, в косоворотках, лу­щит семечки, толком ничего не видит и не слышит, зева­ет, разговаривает во время действия... Тут ничего не по­делаешь: пока публика не вырастет, — чтобы быть ей близким и понятным, нужно отказаться от всех тонкостей и действовать другими, более грубыми средствами. Вещи надо выбирать попроще да позазвонистее; сидеть над ни­ми долго не следует: в общих чертах сляпал и довольно. Играть надо похлеще, погрубее; ставить — побольше му­зыки, иллюминаций всяких, шума, треска... Декорации ме­нять почаще — вот, тогда они будут довольны и скажут: "здорово!" А искусство... придется попридержать до по­ры до времени».

Встает другой режиссер и говорит: «за последние 9 лет (начиная с 1914 года) мы пережили чрезвычайно много: империалистическую войну, гражданскую войну, разруху, голод, эпидемии... кто из нас не видал смерть лицом к ли­цу? кто не потерял своих родных, близких, друзей?..

И все те, кто приходит в валенках к нам в театр, все они пережили если не больше, то во всяком случае не меньше нас. И по правде сказать, им не до церемоний: ва­ленки, так валенки. И я скажу: слава богу, что есть они — чего ж в них плохого? А вот что плохо слушают нас, что семечки лущат, что уходя восторгов не выражают, — это, конечно, неприятно. Только в этом, может быть, не они, а мы виноваты?

В былые давние времена чувствительный зритель до­вольствовался малым: посредственный актер прокричал трагический монолог с натугой и фальшивым пафосом, — он и "потрясен", или, во всяком случае, "взволнован" — ведь сам зритель до сих пор такого рода трагедий не пе­реживал и кругом себя не видал (жизнь его текла плохо ли, хорошо ли — в общем ровно и довольно спокойно), по­этому и от театра он требовал малого. Достаточно намека на чувство, достаточно видимости чувства, — детальное он дорисовывал фантазией.

Не так воспринимает современный зритель. Он ведь САМ пережил трагедию — как же вы собираетесь обма­нуть его плохой подделкой? Вот он и скучает, вот и лу­щит семечки, вот и уходит из театра, ни одним словом не обмолвясь о том, что вы только что ему показывали. Так, не прав ли он? Признаюсь, и мне самому что-то частень­ко скучновато бывает в театре. Думаю — тоже поэтому. Вы говорите: зритель мало культурен... А вы что хотите? Что­бы все знатоками были? Не просчитайтесь. Знатоков существует только два рода: подлинные, которые видят все тонкости, которые замечают и радуются малейшим просвет­лениям, но которые не пропустят также ни одной вашей ошибки, — что ж говорить о таких? Где они? Раз, два, да и обчелся. Другой же род — воображающие себя знато­ками, бывающие на всех премьерах, знающие поименно всех московских актеров. В громадном большинстве своем, это люди с извращенным восприятием. Нечто вроде того, как бывают любители-гастрономы с извращенным вкусом: све­жая, здоровая пища им не по нутру, — им нужно с душ­ком, с гнильцой.

Такие извращенные ценители (а еще того хуже, если они в то же время и критики) едва ли вас устроят. Я, во всяком случае, предпочитаю не столько высоко культур­ного зрителя. А более всего предпочитаю зрителя непосред­ственного. Вот именно такой-то зритель к нам и пришел. Пришел и сразу соскучился... Вы говорите: не понял, не дорос... а, может быть, и понимать-то нечего? Может быть, "король-то — голый"?

Вы предлагаете играть и ставить "покрепче", да "позазвонистее"? Что ж... это ничего: подействует... Для не­го это будет, пожалуй, интереснее, занятнее... Но хода к его сердцу и уму вы этим способом не найдете. Тот, кто только занятен, — не будет нами уважаем: ни в друзья себе, ни в учителя мы ведь не возьмем его.

Хотите ли вы ограничиться ролью "занимателя", "раз­влекателя", ролью почти что шута? Нет? Я тоже не хочу.

Взглянем же правде в глаза и будем говорить откро­венно: когда-то мы играли и ставили не плохо. Вернее, не столько мы, сколько наши старшие товарищи — наши учи­теля и вдохновители. За эти последние 9 лет мы совер­шенно раздвоились: часть души отдаем нашему искусст­ву, а другую, большую часть берет у нас жизнь — труд­ная, жестокая, иногда страшная. Мы втянулись в это и разницы со своим прежним не замечаем, — думаем, что так и надо, что так и всегда было. А от этого, незаметно для себя спустились с наших высот и привыкли, вот что серь­езнее всего: привыкли к нашему новому обыкновению.

Искусство всегда требует всех душевных сил, а сейчас... сейчас, чтобы иметь право считать себя художником, ар­тистом, — нужно не меньше того, что отдавали мы рань­ше, а больше, гораздо больше.

Если вы хотите захватить зрителя, если хотите взять в свои руки сердца и умы, — сейчас нужно играть и ставить... не будем бояться слов: гениально. Да, да, товарищи! На ремесле, на "благородной халтуре" и на всяких фокусах сейчас далеко не уедешь. Поэтому я предлагаю обсудить вопрос: что сделать, чтобы мы могли играть и ставить прежде всего максимально хорошо?»

Приблизительно так говорил этот принципиальный че­ловек. Со времени этого заседания прошло больше двух десятков лет. Каждый из участников и не участников его шел присущим ему путем, каждый в своем роде совершен­ствовался. Совершенствовались и театры. Они не скати­лись на тот легкий путь, на который толкал малотребова­тельный к себе приспособленец. Они многого достигли, мно­го нашли нового и значительного. Но далеко не достигли той победной крайней точки, на которую звал их режис­сер-максималист.

А зритель?.. За эти годы он привык к театру, втянул­ся в него. И, так как ничего другого не видал, то, веро­ятно, решил, что вот это и есть искусство. Приладился к этому и волей-неволей удовлетворился.

Не пора ли нам созвать еще «собрание»? Созвать не для выслушивания отчетов о том, сколько тысяч зрителей «обслужил» каждый из нас, сколько поставил спектаклей, сколько учеников выпустили театральные школы... А так­же и не для разговоров о том, как теперь нам играть, что­бы удовлетворить потребности зрителя; что ставить и как подхлестнуть наших драматургов, чтобы они писали нуж­ные нам и зрителям пьесы...

Совсем не для того следует нам «собраться».

А для того, чтобы честно, как подобает «взыскатель­ным художникам», задать себе и друг другу вопрос: мо­жем ли мы считать пределом достигнутое нами и успокаиваться на этом? И главное: в том ли направлении идут наши искания и усовершенствования?

Подумайте, что создала за это время техника и наука. Посмотрите на гигантский Днепрогэс, на наши комбина­ты, на аэропланы, летающие со скоростью чуть ли не ты­сячи километров в час, на пушки, пробивающие метровую стальную броню; на электронный микроскоп, увеличива­ющий в 12000 раз; на открытия микробиологии... Поду­майте о радио, о телевидении; вдумайтесь в чудеса Мичу­рина, перестраивающего природу растений. Посмотрите, какие задачи взяли на себя химики: создание молекулы белка. А что это значит? Ни больше, ни меньше, как в дальнейшем создание из неорганических составных частей живой материи! Что делают физики? Изучают строение атомного ядра, космические лучи. А к чему ведет их мысль? К разложению и превращению элементов! А Циолковский, с его ракетами, открывающими путь для перелета на дру­гие планеты!

Что ни наука, то — колоссальная проблема; что ни откры­тие, то — великое счастье, данное в руки человечества.

А что сделали мы в нашем искусстве? Какие чудеса? Какие открытия? Чем новым и великим осчастливили мы человечество? Подумаем, и нам станет очень, очень стыд­но. Мы не только плетемся в самом хвосте этих благоде­телей человечества, — мы просто стоим на месте. Стоим и прозёвываем все, что случай подсовывает и подсказывает нам. И это не только в искусстве актера, а и вообще в ис­кусстве: был Рафаэль, Леонардо, Рембрандт — казалось бы, после них уже нельзя рисовать плохо, а разве это так? Кое-что, правда, схвачено, но что? Разве самая суть? Самое волшебство их кисти? Совсем нет — только какие-нибудь примитивные законы. Стали мы после них рисовать не­сколько грамотнее, но суть проглядели. Проглядели и про­глядываем каждый день. Ведь они живы, эти картины, они перед нами, а мы смотрим и не видим.

Видим только, что это хорошо, что небывало хорошо, а почему хорошо? В чем секрет этого совершенства? Стро­им теории и объяснения, а попробуем на основании этих объяснений писать — ничего и не выходит. Значит, пло­хое объяснение, неверные теории...

Тогда выдвигаем главное объяснение: это делал гений. А отсюда вывод: значит, для простых смертных это непо­стижимо и недостижимо. И успокаиваемся.

То же самое и в театре. Когда играл Мочалов, не один раз бывало: занавес опускался, и только тут зрители за­мечали, что они стоят. Стоят все как один. Как это слу­чилось? Когда они встали? Долго ли стоят?

Никто не помнит!

Видали ли вы что-нибудь подобное в наших театрах? Попробуй-ка кто-нибудь встать, вы сами первый посади­те его, чтобы не мешал, не торчал перед вами. И совсем не потому, что все сделались такими поклонниками поряд­ка, а просто потому, что так увлечься в театре нам не слу­чалось. Мы даже и представить себе не можем такого са­мозабвения.

А почему? Люди стали другие? Более холодные? Ни­чуть не бывало. Достаточно пойти на какое-нибудь состя­зание — например, футбольное, — и увидишь такие степе­ни самозабвения, что глазам своим не веришь! Эти «бо­лельщики» до того забываются, что не только вскакивают с мест и выражают свои восторги или гнев всякими вы­криками, а просто превращаются в диких зверей: орут ис­тошными голосами, извергают из себя какие-то нечлено­раздельные звуки, сваливаются с трибуны или в увлече­нии или в экстазе схватывают ни в чем не повинных соседей и начинают их трясти, мять, толкать...

Нет. На публику сваливать нечего. Она способна за­быть всё на свете. Лишь бы было — ради чего забыть.

Если она способна так забыться из симпатии и привер­женности к той или иной футбольной команде, так же она может всё забыть ради Фердинанда и Луизы, ради Гам­лета, Отелло, Лира.

Надо как будто бы совсем не так уж и много: надо, что­бы Фердинанд, Луиза и другие сделались так близки и дороги, как близки и дороги эти, по существу говоря, со­вершенно чужие нам здоровенные милые парни, изо всех сил старающиеся вколотить ногами в чужие ворота мяч.

Требования совсем небольшие. А между тем мы, хоть и с некоторым волнением, но все-таки без всяких эксцес­сов смотрим, как Луиза подписывает ужасное письмо, подсунутое негодяем Вурмом, как, ничего не подозревая, вы­пивает яд...

Но что же тогда будет? — с негодованием возопят не­которые из правоверных поклонников театра — если зри­тель так себя поведет, что же тогда будет!? Какой же это театр?! Базар! Вавилонское столпотворение!

Вот тогда-то театр и станет, наконец, тем, чем он дол­жен бы быть: могучим, ни с чем не сравнимым воспита­тельным средством... Высочайшим из художественных на­слаждений, где сочетались воедино и автор, и музыкант, и художник-живописец, и портной, и машинист, и электро­техник, и, наконец, сам актер — артист-художник, игра­ющий на самом чудеснейшем из инструментов: своей че­ловеческой душе!

Не совершеннейшее ли это из искусств? Не самое ли сильное и всем, всем понятное?

Посмотрите, что способно сделать с нами, не все сра­зу, а хотя бы только одно из этих, вошедших в тесный со­юз искусств.

Кому из нас не приходилось в юности, а может быть и в зрелом возрасте, прослезиться над книгой?

Кому не случалось после прочитанной книги ходить под ее впечатлением и день, и два, и неделю...

Есть книги, под влиянием которых, отказывались от со­вершения уже решенного неблаговидного поступка.

Есть книги, ознакомившись с которыми, люди настоль­ко изменялись, что смотрели на мир другими, более зря­чими глазами.

Есть книги, под влиянием которых изменялся весь жиз­ненный путь людей.

Есть такие сильные, такие волнующие книги и в то же время такие сложные по своему содержанию, что, прочи­тав их, чувствуешь, что ты прожил вместе со всеми опи­санными там людьми все их жизни... и теперь стал на мно­го, много старше, мудрее. Начал лучше понимать и что такое жизнь и что такое люди...

Таковы романы Толстого, «Человеческая Комедия» Бальзака, и другие — для каждого человека — своё — смо­тря по возрасту, по развитию, по воспитанию, по складу характера.

Если такова сила писателя, — какова же сила театра? Ведь писатель вошел сюда только как часть. Раскрыв книгу, вы прочитываете только слова, написанные ровным стан­дартным шрифтом на мертвой бумаге, а здесь вы слышите эту трепетную живую речь, видите сверкание глаз, прони­каете в душу страдающих, любящих героев... Они действу­ют на вас музыкой своего голоса, своим магнетизмом, они захватывают вас... И вот результаты:

«Никакое перо, никакая кисть не изобразит и слабого подобия того, что мы тут видели и слышали. Все эти сарказмы, обращенные то на бедную Офелию, то на королеву, то, наконец, на самого короля, все эти краткие, отрывис­тые фразы, которые говорит Гамлет, сидя на скамеечке, под­ле кресел Офелии, во время представления комедии, — все это дышало такой скрытой, невидимой, но чувствуемой как давление кошмара, силою, что кровь леденела в жилах у зрителей, и все эти люди, разных званий, характеров, склонностей, образования, вкусов, лет и полов, слились в одну огромную массу, одушевленную одною мыслью, одним чувством, и с вытянувшимся лицом, заколдованным взором, притая дыхание, смотревшую на этого небольшого черно­волосого человека с бледным, как смерть, лицом, небреж­но полуразвалившегося на скамейке. Жаркие рукоплеска­ния начинались и прерывались недоконченные; руки под­нимались для плесков и опускались обессиленные; чужая рука удерживала чужую руку; незнакомец запрещал изъ­явление восторга незнакомцу, — и никому это не казалось странным... <...>

Убийца,

Злодей, раб, шут в короне, вор,

Укравший жизнь, и братнюю корону

Тихонько утащивший под полой,

Бродяга...

Все эти ругательства ожесточенного негодования были им произнесены со взором, отвращенным от матери, и голосом, походившим на бешеное рыдание. Стоная, слушали мы их: так велика была гнетущая душу сила выражения их... И так-то шло целое представление»¹. (Отрывки из статьи Белинско­го: «"Гамлет", драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета».)

Понимает ли театр эту свою власть? Знает ли актер в себе эту силу? Он должен знать. Обязан! Искусство де­ло не безразличное, особенно искусство актера. Хочет или не хочет актер — его искусство действует: поднимает в стратосферу мысли, чувства, морали или опускает в без­дну обывательщины, мещанства, лжи, ничтожества и по­рока...

Раз уж ты взялся за это дело, так по крайней мере хоть знай, что оно за дело.

Дело не простое, не мирное. В руках твоих страшные вещи: огонь и взрывчатые вещества.

Хочешь или не хочешь: ты поджигатель! Хочешь не хо­чешь — взрывник. Ни выбора, ни отговорок нет тебе. И быть не может.

Когда же актер по нерадению, по лености, по недомыс­лию тушит огонь свой, свой факел в болоте повседнев­ных забот и быта, когда рассыпает драгоценные взрывча­тые вещества по дороге или вместо удобрения — в огород, под картошку, — разве не растратчик он и не преступник?

Где наши бронебойные орудия, пробивающие метро­вую стальную броню, которой окована душа человека?

Где сила взрыва, способная сносить целые города по­шлости и самодовольства?

Где ракеты мысли, перекидывающие нас на заветные планеты высшей морали, постижения жизни, ее задач и путей будущего человечества?

Где чудеса прививки мыслей и чувств великих худож­ников всех времен нашей земли — прививки повседневно­му зрителю нашему?

Где наши науки, созидающие артиста-гиганта, артиста чудодея и волшебника?

Нет их...

СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ТЕАТРА

Может показаться, что все это одно упоение собственным героизмом, «жюльвернство» и безответственное фанта­зерство. Ничуть. Только реальность, только практика. Ведь вот те, только что описанные случаи с Мочаловым, были? Были.

А были другие, подобные им? Сотни, тысячи! Каждый из нас видал если не такие могучие взрывы и взлеты, то хоть и меньшие, но всё же проявления просветлений в иг­ре актеров. Смотришь, и вдруг тебя задело, увлекло, на секунду ты позабыл, что это театр. Секунда прошла, ты очнулся, но что ж такого? Ведь она была? Значит, она возможна? Возможна еще и дальше?

И почти в каждом спектакле, даже самом беспомощном, вдруг и мелькнет там ли, тут ли такая секунда...

А вы, актер! Разве вы не знаете за собой таких секунд проблесков и просветлений, когда вдруг, словно толкнет кто изнутри — вот «ОНО»... вот это — «ОНО»!..

Не может быть, чтобы не знали!

Ради этого-то, ради предчувствия таких просветлений, вы и в театр-то бросились.

А совсем не за тем, что в конце концов вы нашли там...

Значит, эти секунды, эти мгновения нисколько не фан­тазия, а полная реальность. А, что вы не хозяин им — что ж такого? Понаблюдаем, подумаем, изловчимся, да и ух­ватим чудесную жар-птицу.

Вся беда в том, что какие-то мы легкомысленные, по­верхностные, несерьезные да нерадивые. Ну, было... ну, про­шло... ну, и ладно... вещь обыкновенная: случайность! Ни­кто нас не подгоняет, вот мы и живем — благоденствуем...

А между тем, посмотрите, как в подобных случаях по­ступает механика, техника. Изобретается аппарат, на ко­тором можно разбежавшись с горы пролететь над землей несколько сажен.

Ну, что ж? Игрушка. Куда она годится! Забава для ярмарки! Да еще и не для всех, а в руках какого-нибудь сорвиголовы — акробата.

Однако люди трудятся, усовершенствуют, доходят до того, что аппарат может летать часами.

Трезвые скептики на моей памяти говорили: «Ну, и что же? Все-таки игрушка! Попади эта ваша гордая птица в бурю — и конец!»

Однако дело повертывается совсем по-другому, и мы доходим до наших могучих самолетов, облетающих одним махом вокруг земного шара, не считаясь ни с бурями, ни с грозами...

Почему бы не встать и нам в искусстве на эту единст­венно правильную точку зрения?

Беда: надобности нет.

Не усовершенствовать летательный аппарат мы НЕ МОЖЕМ. Иначе его усовершенствуют наши соседи-вра­ги и разобьют нас в первом же бою. И вот, волей-неволей мы стараемся, думаем, не жалеем трудов и затрат.

А в искусстве, в театре... прекрасно можно и так про­жить, не развивая никакой особенной «полетной» техники.

И вот, плетемся по знакомому, спокойному, твердому грунту — устраиваем себе тут удобные дороги, шоссе, мос­ты... Только бы не летать!

Однако, так ли всё спокойно кругом? В безопасности ли мы? Верно ли, что нет никаких «соседей-врагов»? И ни­кто не собирается нападать и бить нас? Так ли?

Уж бьют, да и как бьют!

Кино бьет. В Америке кино уже вытесняет театры. Для кино там строятся дворцы, а театры помещаются где-то чуть ли не на задворках. Кино да ревю, вот чем живут за гра­ницей, а театры смирно, тихо сдают свои позиции и уми­рают.

А, может быть, и пусть? Не стоит и защищаться? Ки­но-машина, она, конечно, сильнее человека. Вытесняется же из городов лошадь... Так и с театром.

Нет, актер, не знаешь ты силы своего искусства, и не видишь ты его блестящего пресветлого будущего.

Машина... Машина не враг актера, а самый лучший его друг и спаситель!

Пройдет каких-нибудь 30 — 50 — 100 лет, и экраны теле­видения будут в каждой квартире, в каждом уголке земно­го шара... С наступлением вечера каждая семья в трепет­ном ожидании рассаживается около своего телевизора...

Вот оно, когда наступит торжество театра! Вот когда можно развернуться, показать себя! На весь мир!

Без всяких преувеличений: играй, — весь мир, все че­ловечество смотрит на тебя!

Чего еще можно хотеть?!

Нет, машина не враг актера.

Только... что к тому времени ты, актер, сможешь по­казать «всему человечеству»? Чем порадовать? Неужели и через 100 лет мы собираемся кормить людей все тем же примитивным искусством, каким кормим и сейчас? На что мы рассчитываем? На безграничность долготерпения че­ловечества? Такой театр не будет передаваться. Он не сто­ит того. Передаваться будут акробатические номера, ба­лет, сольные выступления певцов, музыкантов и, вероят­но... кино. И здесь — кино!