Структура символического многослойна и в наиболее чистом виде несет в себе в связь опыта мышления и бытия, сознания и поступания, отсылая к отчетливой позиционности Я. Символы дают интенсивность, индуцируют волю, власть, желание, направленные, как писал Хайдеггер, из здесь-бытия, поверх его и к нему. В символическом обрамлении они предстают как возможность ис-полнения, обретения полноты. При этом символы могут работать в Lebenswelt вообще без каких-либо дискурсивных разверток по принципу "короткого замыкания" символических констелляций, облекая в символическую оболочку тела и пространства, канализируя, тем самым, потоки интенсивности, воли, желания. Иными словами, существует как бы трансцендентальная эстетика в ситуации отключенной трансцендентальной логики, - работают только структуры трансцендентальной апперцепции. Символ появляется как зов-удар, как потрясение здесь-бытия, размыкая его. Символ всегда оказывается таким посланием, которое у всех на языке, все понимают, но никто не может произнести, проговорить то, что уже понятно и понято; он одновременно трансцендентален и регулятивен, имманентен и конститутивен, включая в себя трансцендентальные формы субъектности, активные синтезы и генезисы Я, опыт переживания, пассивные синтезы и генезисы, развертку позиционностей, ландшафты, горизонты, учреждая символические скрепы мест и времен. Хотя сам символ, напротив, нетемпорален и нетопологичен, или точнее, он внетопологичен и внетемпорален,---он равнодушен к месту, ко времени, но является именно условием возможности развертывания пространственно-временных разметок и вместе с тем выступает уставно как страж границ, порогов пространства и времени, как страж всего того, что содержится в пределах хранимых границ. Конечно, символы различны по своей генеративной структурности и различным образом дисперсированы в различные топологические сегменты.
В то же время символическое предполагает поразительную экзистенциальную точность, необходимую для работы с тончайшими символическими слоями, градациями смыслов, тональностями воли, желания, власти, - оно обслуживает актуализации смысловых полей, дискурсов, учреждая домен совместности между итендирующими субъектами, где они экс-зистируют «по отношению к». В пределах символического “Я” - это функциональная трещина в субъекте дискурса. Символизмы, стягивая дискурс и Я, налагают на Я обязательства, долг, требуя «верности», «fides»[92], причем «’верный’ воспринимал как оскорбление требование любых ‘обещаний’ и тем более ‘договоров’, способных его как-то связать, ибо они ставили под вопрос то самое естественное продолжение отношений, для которого и нужна искусственная гарантия»[93]. Дело в том, что разворачивает топологию с определенной геодезией власти, воли, желания, представляя пространство не просто как равнодушное к наполнению “вместилище”, а как развертку силовых линий, их особые сцепления, связанности, противоборства и т.п. Символические констелляции оформляют, форматируют интенсивность Я, интенсифицируют или ослабляют временные ритмы, стилизуют темпоральные потоки. В то же время они поставляют оче-видности и связанные с ними позиционности, перспективы, горизонты, ландшафты, пролагая на них маршруты. И они же вводят запрет на вопрошание очевидности, так как символической очевидностью надо жить, а не рефлексировать над ней. Тогда, как писал К. Юнг, «теряется все то, о чем не задумываются, что тем самым не вступает в осмысленное отношение с развивающимся сознанием»[94], а перед человеком «зияет ничто, от которого он в страхе отворачивается. Хуже того, вакуум заполняется абсурдными политическими и социальными идеями, отличительным признаком которых является духовная опустошенность»[95]. Символы, канализируя, эйдетизируя интенсивность Я, в то же время предупреждают о том, что выход за пределы символической определенности, уход в ситуацию десимволизации - это всегда символическая смерть, которая может быть страшнее смерти физической.
