В Хендерсонвилле

Живу здесь очень скромно. Сегодня я более или менее богат, но в понедельник и во вторник пришлось обходиться двумя банками тушенки, двумя апельсинами, банкой компота и двумя банками пива. В общем, кормился на 18 центов в день — подумать только, сколько за последние два года я отправил на кухню обедов, к которым даже не прикоснулся! Любопытно чувствовать себя бедным — в особенности когда печень не дает разгуляться аппетиту. Зато воздух тут хороший, и еда была мне по вкусу, да так или иначе другой все равно не предвиделось, я ведь боялся обменять оставшиеся чеки на наличность, и, кроме того, надо было экономить, чтобы хватило на марки, когда кончу рассказ. Все равно забавно было следить за почтительным портье, который не знал, что у меня в кармане, когда я входил в гостиницу, было меньше 40 центов, а на счете в банке значился дефицит в 13 долларов. Свою последнюю десятку я галантно отдал Скотти при расставании, а Флинны и прочие, разумеется, поражались, отчего это я «не возьму такси, чтобы успеть к обеду» (4 доллара да еще чаевые).
Однако не довольно ли этой комедии на сюжет банкротства — ее, должно быть, в последние четыре года не раз играли повсюду в США.
Впрочем, я не дошел в ней и до половины. А именно: когда я сюда приехал, все мое белье состояло из пары пижамных брюк — и только. Наконец-то сегодня я смог их сменить, купив себе трусы и майку. Два своих платка и рубашку я стирал каждый вечер, но пижамные брюки приходилось носить не снимая, и я их презентую музею города Хендерсонвилля. Носки тоже подошли бы в качестве экспоната, только от них ничего не осталось, так как им пришлось нести двойную службу, вечерами заменяя мне шлепанцы. Смешнее всего был комментарий какого-то забулдыги в лавочке, где я покупал эль: «Эти мне городские пижоны, понаехали с Востока да лезут везде со своими миллионами. Лучше бы нам малость отвалили».

В мире там и сям найдется немало мест, куда, кажется, надо только добраться, чтобы оказалось, что это «города, начиненные сюжетами для рассказов», как те пять городов, о которых писал О. Генри, — вроде бы сию минуту что-то должно случиться, но это иллюзия, которой поддаются главным образом люди, лишенные возможности путешествовать. Невыразимой скукой может повеять от ковбойского салуна в Монтане, и от китайского квартала, и от лондонского Лимхауса — может, по той причине, что мы ожидали слишком многого; если ты переступил известный возраст, тебе скучно и на самой шумной танцульке, где все дышит юным весельем, а если ты этого возраста не переступил, скука тебя настигает и в гондоле, плывущей венецианскими каналами; приглашенные скучают на вечеринках в Голливуде, а притоны настоящего подпольного мира неинтересны тем, кого на эти вечеринки не приглашают. Точно так же скучным может оказаться парижское кафе, или ночная прогулка по живописной дороге, или скамья в саду ранним утром — ну, хватит, вот как раз свободная скамейка, присядем на нее, чтобы убедиться в своей правоте, а заодно и передохнуть.

Всю жизнь мне хотелось повидать настоящего крупного воротилу, правда, в детстве я видел одного из самых знаменитых, но был тогда слишком юн, чтобы понять, что он лыка не вяжет. Эта порода стала вымирать, когда начался XX век, и замены не нашлось, не считая Генри Форда, только Форд был весь чистенький, прилизанный: на снимках всегда красовался в обществе Эдисона и прочих деятелей, составляющих его команду, которая обеспечивает успех. Один за другим умерли и Морган, и Гарриман, а со всех их преемников, вместе взятых, не наскрести блеска, чтобы соперничать хоть с начинающей голливудской звездой.

Новость дали на полосе, отведенной деяниям великих мира сего, и поместили фотографию, на которой косоглазая девица держала за руку джентльмена, блиставшего четырьмя рядами зубов. Так, во всяком случае, получилось на снимке, и публике нравилось думать, что при всех своих миллионах те люди все равно уроды, так что все были удовлетворены. Редактор светских новостей занял целую колонку описанием миссис Ван Тайн, отправившейся в плаванье на «Аквитании» в голубом дорожном костюме из накрахмаленного войлока и очень идущей к этому наряду квадратной круглой шляпе.

С некоторого расстояния можно различить известный порядок там, где поначалу различался один хаос, — например, вглядевшись в жизнь довоенного города на Среднем Западе. То общество включало два-три немыслимо богатых, известных всей стране семейства, но иерархия начиналась не с них, скорее, помимо них. Верхнюю ступень заняли те, чьи предки кое-что с собой захватили, переселяясь с Востока, поэтому здесь наблюдались признаки достатка и культуры; далее шли семьи крупных торговцев, которые создали свое благополучие собственными руками, отпрыски «старых колонистов» 60-70-х годов, американцев, англичан, шотландцев или же людей немецкого и ирландского происхождения: почет им оказывался именно в этой последовательности, причем к ирландцам относились хуже, чем к другим, не столько из-за религиозных различий — французских католиков, к примеру, весьма почитали, — сколько из-за того, что еще там, на Востоке, ирландцы снискали себе нелестную репутацию причастностью к политической коррупции. Далее следовали преуспевающие «нувориши» — люди с туманным прошлым, загадочные и, пожалуй, не внушающие доверия. Как и многие другие наши общественные структуры, эта тоже рухнула, оказавшись в водовороте денежных афер, начавшихся вместе с войной.
Эта преамбула необходима, чтобы объяснить непостижимую для европейца и действительно непростую (социальную) взаимосвязь, существующую между четырнадцатилетней Глэдис Ван Шиллингер и Бэзилом Дюком Ли, который старше ее на год. Отец Бэзила происходил из достойного рода в штате Кентукки, но оказался невезуч, а его мать Элис Рилли выросла в семье оптовика-бакалейщика, причислявшего себя к «пионерам». Как отметил Таркингтон, об американских детях судят по семьям их матерей, так что Бэзил был «сынок Элис Рилли», в то время как Глэдис Ван Шиллингер…