Литературные заметки

В прозе теперь уже непозволительны сценические условности вроде случайной встречи героев.

Обычно непосредственный отклик находит разговорный стиль а-ля Джойс.

И все же неподдельно высоким остается стремление Эрнеста быть чистосердечным в литературе, иначе говоря, по возможности отбрасывать все неискреннее, «приводить дом в порядок».

Единственная причина, по которой суждения художника предпочтительнее других, состоит в том, что, заботясь прежде всего о собственном произведении, он куда более, чем все прочие, беспристрастен по отношению к возвышенным идеям и всевозможным озарениям или разочарованиям людей: в отличие от философов он может в любую минуту опровергнуть ход собственной мысли, а в отличие от ученого он вправе считать себя наиболее близким к природе вещей. Он вновь и вновь отрицает самого себя, разыгрывая не то драму мученичества, не то клоунаду. Не обязательно в этой связи, но все-таки можно вспомнить о Шоу, о леди богемы миссис Сван и всей этой компании.

Бунт против всех этих лихих молодцов, пытающихся меня похоронить заживо.

Книги для меня вроде братьев. Я был единственным ребенком в семье. Гэтсби — мой воображаемый старший брат. Энтони — предмет моих тревог. Дик более или менее подходит под образ добродетельного брата, но при этом всех их жизнь разбросала по свету. Если бы мне достало мужества вновь затеплить в сердце своем огонек стародавней согревающей привязанности к дому, вот тогда…

Стендаль изобразил байронического юношу и создал «Красное и черное», точно так же и я могу, изобразив в моем Филиппе Эрнеста, создать портрет доподлинно современного человека.

Нет ни одной хорошей биографии настоящего романиста. И не может быть. Потому что романист, если он чего-то стоит, — это множество людей в одном лице.

Впечатляющая попытка Д. Г. Лоренса синтезировать начала духовные и животные — но и его умолчания при этом. В сущности, он остановился на пороге марксизма. Точно так же, как я, в сущности, стал марксистом.

«О пионеры!» — воскликнул Уолт Уитмен, и этим он сказал все.

Суждения Хемингуэя сводятся, в общем-то, вот к чему: если бы Том Вулф научился отделять вычитанное им из книг от почерпнутого непосредственно из жизни, он стал бы самобытным писателем. Из книг можно почерпнуть только чувство ритма и знание литературной техники. В художественном отношении Вулф еще наполовину ребенок — такой вывод точнее, чем мнение Эрнеста. Но, нападая на него (как бывало несколько раз в наших разговорах), я потом испытывал раскаяние. Вкладываю оружие в руки людей, недостойных встать с ним рядом.

Описывай экстремальное так, словно речь идет об обычном, — вот первое правило искусства прозы.

Несформулированная теория Конрада.
Он знал, что в людях, независимо от их воли, проявляются какие-то существенные черты. Чтобы помочь этому обнаружению, он правдиво описывал героев, но вместе с тем создавал второй план, что, однако, вело к композиционной нестройности. Все же в его прозе, как у каждого крупного писателя, доминирует желание подражать самой жизни. Интересно, не окажется ли, что и я в этой книге руководствуюсь тем же стремлением?

У англичан нет живописи, потому что они все выражают словом.

Высокое искусство неизменно создается в такие эпохи, когда художник, в общем-то, восхищен своей страной и жаждет признания своего народа. Это все равно так, даже если волею обстоятельств художник избирает полем своей деятельности сатиру, ведь сатира — это лишь изысканная форма лести тому или иному меньшинству, которое тоже остается частью народа. Величайшие художники принадлежат именно таким эпохам, вырастая из них, как из благодатной почвы вырастает самая могучая кукуруза. Может показаться, что эпоха на них не оказывает воздействия, но на деле это иллюзия.

Я думал, что Уолдо Фрэнк — просто псевдоним, избранный группой других писателей для журнальных перепалок.

Две важнейшие сказки из всех известных миру — это «Золушка» и «Джек, победитель великанов»: истории о женском очаровании и о храбрости, отличающей мужчин. XIX век восславил трусливого отпрыска купеческого рода. Теперь мы видим реакцию отрицания.

Сцена из романа Стейнбека. Я не причастен к такой жизни. Здесь есть точность наблюдения.

Мгновения (как люди поступают)

Дороти Паркер все больше напоминает даму викторианских времен; она недурно зарабатывает на прошлом, оплакивая его, — своего рода регресс по доброй воле.

Вернувшись в гостиную, он принялся снова ходить из угла в угол; сам того не подозревая, ступал он в точности так, как его отец, судейский чиновник, умерший тридцать лет назад; он гордо нес образ судьи, как на параде.

Когда он захлопнул за собой дверь, кончилась их помолвка, но не кончилась ее любовь к нему и не оборвалась надежда, а действовать она только начинала.

Она подошла к трюмо так, будто собственное отражение в зеркале было единственным обществом, достойным ее.

Похоронная процессия — в последнем автомобиле мужчина дымит сигаретой.

Мать семейства, величественно окунающая рукава халата в кофе.

В ванной она расплакалась, устроившись на стульчаке, ведь она не знала другого такого места для уединения.

Чувство, что наконец-то она принадлежит ему, возникло у него где-то между лопатками и заскользило вниз, как будто он надевал пальто.

Мысль металась у него в голове, словно слепой, потерявшийся в заставленной мебелью комнате.