Аннотация романа Для «Пост» Мой удачный год

Эту историю нельзя рассказать без резких преувеличений. Если бы я попытался рассказать ее сдержанно и тонко, в духе Джозефа Конрада, получилась бы фальшь, потому что в этом рассказе все кипит и бурлит — назовите книгу грубой, неизысканной, это самое точное определение.

Першинг расстреливал за трусость в 1918 году.

Пьеса, в которой действуют куклы, — они растут и меняются с возрастом.
I акт. Детство кукол.
II акт. Кризисная пора в жизни кукол.
III акт. Куклы старше и мудрее людей.

О персонаже: ему и в голову не приходило, что он тоже кое за что отвечает.

У нее ведь прекрасно отлаженный механизм забывания. Оттого ее все и любят: не сердце, а просто гостиница, битком набитая постояльцами. Если бы она не умела забывать, в гостинице давно уж не осталось бы ни одного свободного номера.

Девушка в прозрачном зеленом дождевике — словно искусно подобранный профессионалом букет.

Дождливый день — все время такой звук, словно два автомата играют друг с другом в пинг-понг.

Роман, составленный из отрывочных эпизодов (Дос Пассос, Ромэн и др.), может получиться великолепным, но все равно в нем будут только эпизоды, а значит, это не вполне роман. Вы находитесь в обществе персонажа, пока он не надоел автору, после чего наступает разлука. В истинном романе вы никогда не расстаетесь с персонажем, вы словно бы живете с ним вместе; появляется глубина понимания этого человека.

Сюжет рассказа: какое-то укрытие или мешок, где персонаж находит все, что он в жизни терял.

Декабрь 1929 года, конец дня. Центральные кварталы Нью-Йорка и все его небоскребы еще сияют электрическим светом, но после пяти этаж за этажом начинают гаснуть окна, хотя отдельные ряды их еще долго горят в морозной тьме.

Весна; нигде ни единого сухого листика, потрескивающего под ногой, самый громкий звук — собачий лай, доносящийся из соседнего округа.

В рассказе у героя должно быть денег ровно столько, чтобы купить один костюм. А не так, чтобы собирать по частям свой гардероб. Ошибешься, выбирая ботинки или галстук, и этого уже не поправить.

Ну конечно, эти юнцы серьезнее, чем были мы, — они ведь из поколения, с детства видевшего собственных мамаш в подпитии.

В воздухе теперь веяло весной, и только весной, — слабый аромат вроде чуть слышного трепетания прошлогодних листьев.

Учеников в Гротон-колледже побуждают спать на кроватях из золота и мыться из-под платиновых кранов. Это их закаляет, и они с легким сердцем отказываются потом помогать бедным.

Типичные украшения квартиры в 1925 году: новый роман Джозефа Хергесхаймера и рулон цветной туалетной бумаги.

Вид с воздуха на наши южные штаты: мозаика бейсбольных полей, окруженных небольшими темными лесами.

Рассказ о тюрьме. Девушка, которая не выносит городскую жизнь, знакомится с выпущенным на свободу преступником. Помогает ему в краже, а когда он снова попадает за решетку, она туда следует за ним.

Записи периода работы над «Последним магнатом»

Выглядело это печально и нелепо, как пятидесятилетняя женщина, натянувшая цветные чулки по последней моде.

Мне кажется, большинству женщин свойственно надеяться; умение хранить надежду — их сильная сторона.

Настало позднее лето, пришедшееся на тот опасный возраст, когда ожидать от жизни уже нечего и пытаешься жить только настоящим, а если нет и настоящего, придумываешь его. (Не использовано ли?)

Начало августа — время опрометчивых романов, импульсивных и немотивированных преступлений. (Не использовано ли?)

Эрнест непременно протянет руку помощи тому, кто на скале стоит ступенькой выше, чем он сам.

Умно выраженное отрицание любой общепринятой идеи может оказаться бесценным.

Испытав такое состояние, когда тебе безразлично, погибнешь ты или уцелеешь, — так было и со мною, — трудно вернуться к жизни. Пример — Комптон Маккензи. Трудно вновь в себя поверить, ведь ты словно бы что-то в себе убил.

Моя романтическая мечта о прочности — ощутить себя воздушным змеем, которого крепко держат за веревочку, чтобы не унес ветер.

Но он так этого и не забыл, с ним так навсегда и осталась, возникая снова и снова, эта картина — окутанный сумерками город и медленно воспаряющая над ним девушка, которую подхватил и держит чудесный воздух и влечет вперед сама воплощенная золотая мечта, словно акцию, вдруг стремительно поднявшуюся, а все-таки ненадежную.

Двое молодых людей бросили свою службу — они были клерками в гостинице — и все лето жили на пособие по безработице (девять долларов в неделю), от зари до зари валяясь на пляже. Одному из них предложили работу на сорок долларов в неделю, но он отказался — ведь бездельничать было так чудесно. А старику цирюльнику, у которого был непорядок с головой, и со здоровьем, и с денежными делами, и — господи, с чем у него был порядок? — они сказали, чтобы проваливал с их дороги, да побыстрее.

Та крохотная доля чудесного, что перепадает нам раз-другой в жизни.

Такое чувство, точно бы перед нами без конца проходила доподлинная жизнь, схожая с кинолентой и заслуживающая внимания не больше, чем фильм.

И отправились на озеро понырять, проплыть по этой сказочной грани, отделяющей окутанный туманом мир воды от пропитавшегося сыростью небосвода.

Трагедия этих людей в том, что ничто в жизни не задело их по-настоящему глубоко.

В жизни слишком многое решается удачей, в драме слишком много зависит от судьбы.

Если кадр за кадром воспроизвести жизнь большинства из нас от первого до последнего вздоха, фильм не вызвал бы никаких иных чувств, кроме скуки и отвращения. Словно бы на пленке был не живой человек, а почесывающаяся обезьяна. Вам нравится, когда друзья показывают после ужина фильм о собственном ребенке или о своей последней поездке? Тоска смертная, правда?

Потом я увидел на катере Скотти в обществе прыщавого юнца и с горечью (или ревностью) убедился, что он ей нравится. Она находит в нем что-то живое.

Джон О’Хара постоянно пребывает в состоянии человека, только что понявшего, что мир скверно устроен. Медиум вечно выглядит так, словно с полчаса назад его крепко ударили и он еще не до конца опомнился. Нэнелли Дж. говорит, что он похож на идиота, которому кто-то дал прекрасную автоматическую камеру, и теперь он бродит по городу, не зная, что снимать.

Мои суждения весомы, потому что подкреплены опытом неудачника, суждения Эрнеста — потому что подкреплены опытом любимца судьбы. Нам с ним больше не о чем говорить.

Люди вроде Эрнеста и меня когда-то были очень впечатлительны и столько перевидали, что больно становилось при одном воспоминании. Люди вроде Эрнеста и меня рады всех и каждого сделать счастливыми, они изо всех сил к этому стремились. А потом люди вроде Эрнеста и меня взбунтовались и принялись наказывать других за глупость Люди вроде Эрнеста и меня…

Я не был умен не по годам, просто я был нетерпелив (или вечно торопился?).

Совет начинающим писателям: читайте Толстого, Маркса и Д. Г. Лоренса. А еще? Еще — читайте Толстого, Маркса, Д. Г. Лоренса.

Как писатель я стараюсь постичь все многообразие, скрытое в человеке, все зло, на которое он способен, но как личность я остерегаюсь таких крайностей. Не могу сказать о себе, что я безукоризнен, но рыцарствен, и, сколько помню, даже рыцари Круглого стола лишь стремились к этому.

«Сын Америки». Хорошо написанный невзыскательный роман ужасов, идея которого явно сводится к тому, что для общего блага хорошо, когда слабоумный негр утрачивает над собой контроль.

Страх объясняют ощущением, что ты беспомощен в этой ситуации, или поиском выгод в ней. Последнее возможно, но что касается первого… Придет день, когда никто не вспомнит о психоаналитиках, а книги Э.Х. будут читать как замечательные исследования психологии страха.

Литературная биография — самый лживый жанр. Это оттого, что не существовало китсовского мироощущения до Китса, как до Линкольна не существовало линкольновского образа мысли.

Комплекс неполноценности возникает всего лишь из ощущения, что ты не смог сделать всего, на что способен, — «пьянство» Эрнеста было просто формой такого комплекса.

Я последний романист, других теперь не будет долго.

Проблемы. Большинство проблем легко решается в начальной своей стадии, и многие твои проблемы как раз находятся в стадии зарождения. Они возникают не настолько неожиданно, чтобы не успеть и глазом моргнуть. Жизнь осложняется с женитьбой, она усложняется из-за денег или еще чего-нибудь, а когда она становится и вправду сложна, разрешение трудностей решительно невозможно, если не считать самого простого разрешения, которое представляет могила.

У Достоевского не существует того, что принято называть «второстепенными» персонажами.

Девушке подобает смирение, как раз его-то и недостает Вулфу, Сарояну, Шлесинджеру, и меня это гнетет точно так же, как беспросветная мрачность О’Хары.

Назначение прозы — пробудив страстное любопытство, потом неожиданно удовлетворить его со всей щедростью. Разве не того же самого мы ждем от всех, с кем сталкиваемся?

«Ночь» ближе к кульминации становится не так интересна из-за того, что там нет диалога. Глаз ищет его и пропускает важные места, ведь предпочитают, чтобы персонажи раскрывались не в ходе авторского исследования, как бы препарирующего их, а — как это у меня и бывает — в своих поступках, логично вытекающих из всего предшествующего. Тем важнее становится точный эмоциональный расчет.

Это вроде бы как «Повесть о двух городах», которую написал Эрнест, хотя такое сравнение и не слишком удачно. Я хочу сказать, что это, в сущности, довольно поверхностная книга, которая, однако, содержит в себе столько же глубоких вещей, как «Ребекка».

Хочу создавать сцены пугающие и не поддающиеся имитации. Не стараюсь, чтобы современники понимали меня столь же легко, как Эрнеста, о котором Гертруда Стайн сказала, что он уже сейчас становится достоянием музеев. Убежден, что я достиг большего и обеспечу себе скромное бессмертие, если сумею поддерживать свой уровень.

Действие есть персонаж.