Описания: природа, атмосфера

Френсис Скотт Фицджеральд Из записных книжек

Ветерок прошуршал бумагами, качнул белые гардины и, словно испугавшись нарушить эту красоту, вылетел в окно, спустившись по желобу на углу.
Ветер пробежал по саду. Вздрогнули ветви, закрывавшие стену, и вот они снова легли на красные плиты тяжелой зеленой занавесью, обтрепанной, обмахрившейся, — словно старое знамя, словно глубокая вода, по которой плавают розовые лепестки, словно женское платье, — а к подоконнику все так же тянулись прихотливые побеги, навевая ощущение покоя, недвижности, мимолетности.
Минута тишины — и ветер опять коснулся гардин. Он был как обиженный ребенок, которого пришлось отругать. Что-то было и прошло. Было совсем недолго, неощутимый миг. Воздушный свет еще раз вспыхнул — показалось, это скерцо, нет, скорее прелюдия, обещающая вечную весну, вечное цветение, — и тогда ему стало стыдно за все, что он говорил, за все, что думал.
Теперь воцарилась полная тишина. Лишь единственный листок высвечивал зеленым пятном на подоконнике. И точно бы прятался за ним кто-то, испытавший чувство счастья.

Приятный, с оттенком щегольства бульвар был застроен через ровные промежутки особняками во вкусе Новой Англии колониальных времен, разве что вестибюлям недоставало моделей судов. Модели наконец-то достались детям, когда отсюда выехали последние обитатели. А на следующей улице можно было найти все образцы архитектуры западного побережья, когда еще не закончилась эпоха бунгало и испанских построек; два квартала в сторону — и со всех сторон тебя обступали круглые башни и цилиндрические окна, которые так любили в 1897 году, — теперь автобусы и троллейбусы быстро мчались мимо этих равнодушных, унылых домов-пережитков, приютивших под своей крышей странствующих браминов и йогов, гадалок, портных, учителей танцев, основателей художественных школ и врачей-шарлатанов. Невесело было гулять по этим закоулкам, особенно если ощущал, как быстро стареешь.
На бульваре, там, где оставались газоны, дети, чьи перепачканные колени свидетельствовали, что когда-то из этой земли извлекали ртуть и хром, возились с игрушками, у которых было практическое назначение: кубики учили искусству строить, солдатики воспитывали мужественность, а куклы внушали призвание материнства. Детям эти куклы начинали нравиться после того, как, затянутые туго-натуго, уже не выглядели детьми и становились просто куклами. Все вокруг — даже мартовское солнце — создавало ощущение новизны, свежести, надежды и неуюта, как это и должно было быть в городе, чье население утроилось за пятнадцать лет.

Неприятен, как навязчивый сон.

Потом они все ехали и ехали куда-то, пока не отыскали самый центр этой летней ночи и там остановились, прислушиваясь к тишине, обступившей их со всех сторон, как обступали деревья первых людей на земле.

В Хендерсонвилле, Сев. Каролина, напротив моего окна сияет реклама новых фильмов (правда, как раз посередине несколько лампочек обычно перегорают). Сегодня можно прочитать вот что: «Рыцари. Безумная страсть женщины, очутившейся между лагерями противников».
Отличная идея, и, чтобы лишний раз убедить, что именно женщина (не вообще женщины, а непременно одна какая-нибудь женщина) в любом деле играет главную роль, предлагаю еще один прием в том же роде:
«Гекльберри Финн. Девушка вошла в жизнь паренька из Миссури и переломила ее».

Район застроен монотонными доходными домами, воплощающими самую суть города, — ночью они кажутся таинственными и зловещими, днем безлики и скучны.

Городской особый ритм любви, рождения, смерти, придающий нечто романтическое этой бесцветности и нечто карнавальное, театральное этой тоскливой ординарности.

Весна наползала с гор, атакуя долину копьями и клинками своих зеленых побегов.

Ей вспомнилось жужжание электрических вентиляторов в маленьких ресторанчиках, где в витринах красуются омары на льду, а жемчужные вывески поблескивают, переливаются своими огнями на фоне тяжелого городского неба — темного и жаркого. И всюду, на каждом шагу, преследовало ее ощущение какой-то ужасающе странной и неотвязной таинственности, исходившей и от этих крыш, и от пустых квартир, и от белых платьев женщин, гуляющих по парку, и от звезд, словно тянущихся к земле своими пальцами, и от похожей на округлившееся лицо луны, и от непостижимых этих людей, беседующих друг с другом, хотя они едва знали, как зовут собеседника.

Канн в разгар сезона. Он сидит в кафе, чьи огоньки кажутся особенно яркими на фоне белых тополей, покрывшихся свежими листьями, на которых ему привиделись какие-то особенно веселые полутона, а вокруг сверкают туалеты по последней парижской моде и плывет особый запах цветов, шартреза, только что сваренного черного кофе, табака, все это в сочетании еще с одним ароматом — таинственным и волнующим ароматом страсти. Над белыми столиками соприкасаются в пожатье унизанные перстнями пальцы, белые манишки и яркие платья сближаются, когда посетители наклоняются друг к другу, и подрагивает пламя спички, поднесенной к медленно загорающейся сигарете.

Честь, Долг, Родина, Уэст-Пойнт — выцветшие знамена под стеклом в старой часовне.

На Чарлз-стрит небо, похожее на застывшую копоть.

— Как хорошо, что я американка, — сказала она. — Тут, в Италии, словно одни мертвецы кругом. Все эти карфагеняне, древние римляне, пираты-мавры, средневековые князья с их перстнями, в которых скрыт яд…
Сумрачный покой округи передался им всем.
Ветер усиливался, постанывая в темных старых деревьях вдоль шоссе.

На мостовой становилось скользко, а растаявший снег по обочинам превратился в грязный шербет.

Городок в Нью-Джерси: даже воскресенье здесь — только недолгое и неспокойное затишье среди безумного грохота поездов.

Сент-Пол в 1855 (или 1866): наспех отстроенный городишко, похожий на большую рыбу, которую только что вытащили из Миссисипи, — она еще бьет по земле хвостом и хватает ртом воздух.