Социальные процессы на Востоке

Вторая половина столетия была отмечена резким убыстрением социального развития стран Востока. Речь шла не только о зарождении новых соци­альных слоев, классов, прослоек и категорий, но и об изменении качества самого общества. Печать модернизации и даже «вестернизации» все более отчетливо определяла социальный облик Востока, тем не менее оставшийся пестрым и многообраз­ным. Если можно себе представить западное общество в виде об­разца геометрически правильных форм и четких прямых линий, то восточное общество напоминает скорее сложный и прихотливый орнамент с асимметричностью и внешней алогичностью разнотип­ных узоров. Поэтому, наряду со все более часто встречающимся в социальных структурах Востока, особенно в конце XX в., запад­но-восточным синкретизмом, сохраняется и безусловное различие между обществами Запада и Востока, причем — не только в куль-турно-цивилизационном измерении.

Оставаясь многоукладным, пестрым и многообразным в социаль­ном отношении, восточное общество качественно менялось. В его со­ставе увеличивалась доля современных, модернизированных струк­тур и соответственно уменьшалась доля традиционных, архаичных. Модернизация любого восточного социума (сельской общины, ре­гиона или землячества, города или отдельного его квартала, этно-конфессии или входящего в нее религиозного братства) шла либо через «капитализацию», т.е. развитие частного предпринимательства и рынка, либо через насаждение государством «сверху» более совре­менных методов хозяйствования, политической и производствен­ной культуры, новейшей технологии и организации труда. Обыч­но сочетались оба канала модернизации. Но первый преобладал там, где инициатива принадлежала иностранному капиталу (почти во всех колониях или бывших колониях) или где успел заявить о се­бе национальный капитал (например, в Индии, Турции, Египте до 1952 г. и после 1970 г.). Второй канал имел преимущество в странах с военными или революционными режимами, в частности, в Бирме, Индонезии, Египте 1952—1970 гг., Сирии). Но и во втором случае огосударствление экономики всегда было неполным и объективно преследовало цель защищать слабую национальную экономику от внешних конкурентов, дав крышу и помощь местному предприни­мательству, находившемуся в трудной стадии становления.

Капитализм на Востоке стал развиваться во второй половине XX в. намного быстрее, чем в первой. Но шло это развитие разными путями и потоками, при­нимало разные формы и питалось из разных источников. Оно при­вело примерно в 1970—1980-х годах к образованию нескольких ка­питалистических укладов. Из них важнейшим следует признать мо­нополистический капитализм, представленный предприятиями транснациональных корпораций (ТНК) — наиболее крупными и современными, оснащенными новейшей техникой и непрерывно ус­ваивающими самую передовую технологию, использующими самую квалифицированную и высокооплачиваемую рабочую силу. Одна­ко господство ТНК ограничивалось в основном наиболее прибыль­ными (например, нефтедобывающими) или технически авангард­ными (например, электронными) отраслями. Кроме того, и в этих отраслях их стали теснить национальные монополии государств Востока, наиболее характерные вначале для Японии, Индии, Егип­та, Южной Кореи.

Южнокорейские «чеболи», т.е. монополии семейно-кланового типа, стали возникать уже в 1950-е годы. В 1980 г. полсотни «чебо-лей» давали до 10% ВВП страны, а в 1990 г. — до 16%. Объем их продаж тогда составил 130 млрд. долларов, причем 60% этой сум­мы пришлось на 5 «чеболей» во главе со знаменитым Самсунгом, крупнейшим концерном в сфере электронной, тяжелой и нефтехи­мической промышленности. Его владелец Ли Кун Хи за счет по­стоянного внедрения новейших научно-технических достижений добивался роста производительности труда в отдельные годы на 25—27%, неуклонно наращивая объемы производства и продаж, а также создавая свои филиалы за пределами страны. В частности, сборку телевизоров осуществляют его предприятия в 20 странах, включая Словакию. Концерн Дэу, уступая Самсунгу по объему про­даж (26 млрд. долларов против 49 млрд. в 1991 г.), охватил более широкий круг отраслей, включая машиностроение и автостроение.

Его продукция теснит продукцию известных японских «дзайбацу» (монополистических трестов) на рынках самой Японии! Кстати, все «чеболи», сотрудничая и с «дзайбацу», и с западными ТНК, посто­янно стремятся занять второе после японцев место. В 1995 г. из 100 крупнейших компаний Азиатско-Тихоокеанского региона (АТР), наряду с американскими и японскими было 6 южнокорейских, но 13 — тайваньских. Тайвань благодаря своим банкирам, судовладель­цам и коммерсантам стал вторым после Японии крупнейшим кре­дитором в мире. Он является крупнейшим инвестором практичес­ки во всех странах Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии.

В Индии буржуазия, пожалуй, первой на Востоке достигла ста­дии монополистического капитала. Межкорпоративные инвести­ции, переплетение интересов различных фирм, власть «контроли­рующих семей» над множеством предприятий самого разного профиля превратили элиту индийской буржуазии в своеобразного «коллективного монополиста». Уже в 1960-е годы в экономике страны ведущее место заняли 75 монополистических групп во гла­ве с богатейшими семействами Таты, Бирлы, Мафатлала, Тхапара, сохранившими и даже усилившими свои позиции к 1990-м годам. Семи из этих групп принадлежали 3/4 индийских инвестиций за рубежом, в том числе 40% из них — группе Бирлы, заграничные активы которой превышали ее активы в Индии. Таким образом, де­ятельность монополий Индии, так же как японских монополий или корейских чеболей, имела международный характер, распространив­шись от Бирмы и Малайзии до Африки. В то же время есть примеры активности египетских монополистов (в частности, Османа Ахмеда Османа) в Индии и Юго-Восточной Азии. Монополии Индии свя­заны и с западными ТНК: в лидировавшей в 1993—1996 годах ком­пании страны «Хиндустан Левер» 51% акций — у англо-голландс­кой ТНК «Юнилевер». Вместе с тем индийские монополии теснили везде на Востоке своих конкурентов за счет дешевизны рабочей силы, оплата которой в 1990-е годы составляла, например, около 5% оп­латы работников соответствующей квалификации на Тайване.

Помимо монополистической буржуазии, повсюду на Востоке чрезвычайно сильна бюрократическая буржуазия. Финансово-экономическая мощь монополий (как ино­странных, так и национальных) позволяла им ставить себе на служ­бу значительную часть государственной бюрократии. Ее предста­вители во главе предприятий госсектора (достаточно сильного в боль­шинстве стран Востока) были, как правило, связаны с частным капиталом и на деле обычно увязывали свои действия с интересами крупной, особенно монополистической, буржуазии. В 1960-х годах в Индии из 339 высших управляющих госсекторы 136 представляли крупный бизнес, а 55 сочетали (несмотря на формальный запрет) го­сударственную службу с частным предпринимательством. Высокие оклады верхушки бюрократии (уже в 1960-е годы они превосходили минимальную зарплату в госсекторе Египта в 30 раз, в Индии — в 64 раза, в Пакистане — в 40 раз, в Бирме — в 32 раза) с учетом всех льгот, добавок и дополнительных выплат составляли огромные суммы. Уже в 1960-е годы доход среднего предпринимателя в Индии составлял 1—4 тыс. рупий в месяц, а у министра или высшего бюрократа — от 5 до 7 тыс. рупий. Кроме того, крупные бюрократы, помимо прямых хищений из казны и взяток, ухитрялись фактически торговать раз­личными лицензиями, льготами, разрешениями, патентами, выда­чей госкредитов, освобождением от налогов и т.п.

Обращая все свои законные и незаконные доходы в капитал, бю­рократия превращалась в бюрократическую буржуазию, концент­рировавшую в своих руках и власть, и богатство. Этот паразити­ческий слой, не заинтересованный, в отличие от буржуазии в «чистом виде», в развитии производства, так как это требовало реинвестиции хотя бы части прибылей, более того — опасавшийся любых перемен, способных ослабить его господство, неизбежно тяготел к коррупции и стагнации, к консерватизму и реакционнос­ти. Сотни и тысячи менеджеров госсектора в Индии, Индонезии, Малайзии, Пакистане, Тунисе, Турции в 1960—1980-е годы либо были, либо становились на деле представителями бюрократичес­кого капитала, неотделимого от фаворитизма, застоя и черного рын­ка. По некоторым подсчетам, подобная «паразитическая» буржуа­зия уже в 1960— 1970-х годах присваивала до 30% национального дохода Индонезии и до 40% — в некоторых арабских странах. Мно­гие главы государств — Садат в Египте, Сухарто в Индонезии, Мар­кое на Филиппинах — активно стимулировали процесс обуржуазива-ния бюрократии. Головокружительно быстрое обогащение этих, как их называли в Египте, «жирных котов» привело к наличию в этой стране в 1980-е годы около 500 семейств, каждое из которых владе­ло собственностью не менее чем в 10 млн. египетских фунтов.

ВИндонезии кабиры (капиталисты-бюрократы) с 1970-х годов стали переходить к чисто предпринимательской деятельности, а их место стали занимать родственники президента Сухарто и свя­занные с ним выходцы из военной и чиновничьей элиты, наде­лившие правившего более 30 лет президента титулом «отец разви­тия». Все возглавляемые ими 12 монополистических групп были тесно связаны с капиталом местных хуацяо, меньше — с японским или американским капиталом. На Филиппинах подобное же поло­жение заняли «крони», т.е. «дружки» из окружения многолетнего президента — диктатора Маркоса. В Малайзии так называемая го­сударственная, или «политическая», буржуазия была образована в основном выходцами из малайской аристократии и бюрократии, при поддержке государства старавшихся вытеснить ранее захватив­шую экономическое господство крупную буржуазию хуацяо. В Та­иланде тем же самым занялась «королевская» буржуазия, тесно свя­занная с семьей монарха. Но силу китайского капитала в этой стране в основном поставила себе на службу верхушка армии, образовав­шей своеобразную военно-бюрократическую буржуазию.

Военные фракции бюрократической буржуазии возникли в дру­гих странах — Южной Корее, Индонезии, Пакистане, Бирме, Егип­те, Ираке. Они также задавали тон в Южном Вьетнаме и других стра­нах Индокитая в 1964—1975 гг. Военная бюрократия при этом постепенно эволюционировала в частнопредпринимательскую бур­жуазию (как в Таиланде, Индонезии, Египте), либо в администра­тивную и партийно-политическую бюрократию (как в Сирии и Ал­жире, Бирме и Ираке). Тем более, что военно-бюрократические режимы нередко терпели крах либо вследствие военного поражения (в Юж­ном Вьетнаме), либо по экономическим причинам (в Индонезии).

В еще сохранившихся кое-где на Востоке монархиях — в Марок­ко, Иордании, Иране (до 1979 г.), в Брунее и арабских государствах Персидского Залива возникла особая социальная общность — ФБК (феодально-бюрократический капитал). Это, пожалуй, наиболее мощная группа правящих элит, сочетающих одновременно исполь­зование методов экономического и внеэкономического принужде­ния, преимущества знатного происхождения и наследственного правления, патриархально-кланового и религиозного авторитета, освященного обычаем и традицией. Прослойка ФБК наиболее ярко представлена феодальными семействами Марокко, которые одно­временно составляют ядро элиты бюрократии и верхушки бизнеса. Примерно то же относится к правящему Саудовской Аравией клану Саудидов из 7 тыс. эмиров и 5 тыс. принцесс, большинство которых сочетает свою принадлежность к знати с выполнением администра­тивно-управленческих, хозяйственных, военных и предпринима­тельских функций (в том числе — в качестве представителей ТНК и прочих иностранных фирм). ФБК доминирует также в Кувейте, Катаре, Омане, Объединенных Арабских эмиратах и некоторых других странах.

Как правило, феодалы на Востоке (за исключени­ем лишь некоторых государств, вроде Афганиста­на, Непала) сохранили социальное влияние лишь в составе более широких общностей вроде ФБК, феодальной бюрократии или духовенства. В социально-хозяйственном отношении феодалов, как я «чистого» феодализма, на Востоке уже нет. Однако феодальные структуры и отношения, феодальные представления и обычаи, фе­одальные традиции и мышление еще сохранились, как правило — в тесном сплетении с другими категориями — патриархальными, буржуазными и прочими.

Важной чертой социальных процессов второй по­ловины XX в. на Востоке была ускоренная урба­низация. Если в 1950 г. среди 10 сверхкрупных го­родов мира были лишь 3 восточных (Токио — 6,7 млн. человек, Шанхай — 5,3 млн., Калькутта — 4,4 млн.), то в 1990 г. их было уже 5 (Токио — 18,1 млн. человек, Шанхай — 13,3 млн., Калькутта — 11,8 млн., Бомбей - 11,2 млн., Сеул - 11 млн.). В 1950-1985 гг. городское население стран Азии и Африки росло ежегодно на 3,6— 4,2% (при 2-2,5% естественного прироста). В городах Азии к 1990 г. проживало 975 млн. человек, т.е. треть населения континента. На западе Азии (в 1990 г.) в городах проживало 63%населения, на се­вере Африки — 45%.

В основном, население городов увеличивалось за счет мигран­тов из деревень, преимущественно разорившихся бедных кресть­ян, которые и в городе, как правило, не находили работы, ибо про­цесс распада традиционных сельских структур и коллективов обгонял процесс становления современных новых отраслей эконо­мики. Этим отраслям и не требовалось так много свободной рабо­чей силы, к тому же -неквалифицированной. Наплыв сельских миг­рантов в города поэтому, сливаясь с разорением и обнищанием коренных горожан (ремесленников, мелких торговцев, потерявших работу наемных работников), приводил к разрастанию городского «дна», т.е. низших слоев горожан-люмпенов и пауперов. Даже тем из них, кто не потерял надежду вернуть себе прежнее положение и не утратил профессиональных трудовых навыков, было почти не­возможно возродиться к новой жизни.

Экономика Востока в течение всего второго полустолетия XX в. никак не могла стать на ноги ввиду ее постоянного обескровлива­ния. Довольно быстро почти у всех молодых государств Востока образовалась колоссальная задолженность либо бывшим метропо­лиям, либо крупным международным банкам, либо государствам-кредиторам (Японии, Тайваню, США и другим). Наращивавшиеся с каждым годом грабительские проценты все более отдаляли перс­пективу освобождения от долговой кабалы. В большинстве стран Востока постоянная нехватка капиталов (их было вообще мало, да и выгоднее было их инвестировать в экономику развитых стран), ресурсов (которые было более прибыльно продать) и квалифици­рованной рабочей силы (ее проще было импортировать, чем обу­чить) не давала возможности развернуть ускоренное экономичес­кое развитие. Ввиду этого лишь отдельные группы и элементы населения (в основном — эмигранты в Западную Европу и Север­ную Америку) могли вырваться из состояния отсталости и приоб­щиться обычно — при участии иностранного капитала или в рам­ках госсектора, к модернизации и даже «вестернизации». Уделом же основной массы оставались безработица, нищета и полная бес­перспективность. По разным данным, пауперы и люмпены, а также прочие социальные низы (главным образом городские) составля­ли в I960—1980-х годах от 20% до 40% населения Азии, Африки и Латинской Америки. Образовав мощный (от 1/5 до трети всех горожан) пласт городского населения афро-азиатского мира, пау­перы и люмпены не столько были под влиянием более высокораз­витых классов и слоев (кадрового пролетариата, интеллигенции), сколько сливались воедино с другими обездоленными группами — беднейшими ремесленниками, наиболее низкооплачиваемыми слу­жащими, неквалифицированными рабочими. Всем им, вместе взя­тым, были свойственны отчаяние, озлобление и склонность к край­ним формам социального протеста.

Это имело самые важные последствия для жизни Востока. Во-первых, низшие слои города давили снизу на всю социальную пи­рамиду, искажая нормальные отношения между ее «этажами», т.е. классами и слоями, размещавшимися на разных ступенях социаль­ной иерархии. Во-вторых, городские низы составили основу всех массовых экстремистских движений второй половины века. Доста­точно привести в качестве примера события 1978—1979 гг. в Ира­не, где только в крупных городах тогда насчитывалось до 1,5 млн. маргиналов (т.е. лиц, выброшенных из экономической, социальной, иногда — просто из более или менее человеческой жизни). Именно они составили базу «исламской революции» Хомейни, изгнавшей шаха и учредившей в Иране исламскую республику. В Египте, где даже в столице сельские мигранты, в основном ставшие городски­ми маргиналами, составили в 1970-е годы более половины (56%) жителей, они образовали обширную питательную среду религиоз­ного экстремизма, остающегося именно поэтому важнейшим фак­тором социальной жизни.

В середине XX в. маргиналы были также основой левого экстре­мизма, анархизма, троцкизма, коммунизма, преимущественно — в фор­ме маоизма. Их влияние было значительным, естественно, в Китае и в основной массе хуацяо, среди таких угнетенных народов, как пале­стинцы и курды, среди некоторых фракций турецкой и иранской оппозиции, а также — по всей Юго-Восточной Азии. Однако после разгрома в 1965 г. крупнейшей в ЮВА компартии Индонезии и отхода от лево-экстремистов основной части хуацяо в Малай­зии, Таиланде, на Филиппинах и в странах Индокитая, после ос­лабления в ходе многочисленных расколов комдвижения в Индии маргиналы в основном сменили ориентацию и перешли от лево-эк-стремизма к реакционному консерватизму, преимущественно — ре­лигиозного характера. Начиная с конца 1970-х и начала 1980-х годов они стали главной опорой исламских фундаменталистов Ирана, Сирии, Ливана, Бангладеш, Турции, Туниса, Алжира и других стран.

Конечно, кроме формирования монополий, ФБК и разных групп бюрократического капитала, а так­же помимо разорения и обнищания, порождавших маргинализацию восточного общества, афро-азиатский мир переживал и другие со­циальные процессы. В частности, отмечался рост наемного труда. В 1970—1990-е годы уже до 40-50% жителей Востока работали по найму. К началу 1990-х годов только в Азии насчитывалось 190 млн. наемных работников (до 30% самодеятельного населения), в том числе — около 50 млн. рабочих в промышленности, строительстве и на транспорте. Однако на 20-30% они были заняты на мельчай­ших предприятиях неформального (т.е. неорганизованного, нецен­зового) сектора и представляли собой нефабричный, т.е. малоква­лифицированный, низкооплачиваемый пролетариат, в социальном отношении более близкий к маргиналам, нежели к своим братьям по классу. Лишь 25-34% (в зависимости от конкретной страны) промышленных рабочих были квалифицированными профессио­налами. Но эта своеобразная верхушка рабочего класса весьма до­рожила своим положением и высокой оплатой, как правило, не вы­ступая поэтому против работодателя (государства или частного предпринимателя, не важно — иностранного или «своего»). Так что было бы неверно считать рабочий класс и рабочее движение на Во­стоке второй половины XX в. единой и самостоятельной обществен­ной силой. Рабочие низы были скорее наиболее активной частью маргиналов и руководствовались в своих совместных с ними выс­туплениях (когда они были) не столько классовыми, сколько об­щенациональными, религиозными, этнообщинными, кастовыми (в Индии и сопредельных странах) и прочими «непролетарскими» соображениями. А рабочие верхи, как правило, стремились к соци­альному консенсусу, к соглашению с государством и частным ка­питалом, во многом занимая позицию не пролетариата, а средних слоев, к каковым они, в конкретных условиях восточного общества фактически и принадлежали и по уровню доходов, и по уровню культуры (в том числе — по степени модернизированное), и по реальному положению.

Что же касается средних и промежуточных слоев Азии и Африки, то их путь в рассматриваемые пол­века был более извилист и непрост. Прежде всего, под средними слоями понимаются лица, не владеющие средствами производства, но обладающие образованием, знаниями и квалифи­кацией, необходимыми для организации, ориентации и удовлетворения потребностей экономической и духовной жизни современ­ного общества. В основном — это интеллигенция, служащие, офи­церство, студенчество и другие жители как города, так и деревни, органически связанные с городом, школой, университетом, СМИ и т.д. В отличие от них промежуточные слои — это мелкие и мель­чайшие владельцы средств производства, в социально-экономичес­ком смысле категория переходная, расположенная между наемным трудом и бизнесом. В эту категорию входит прежде всего хозяй­ствующие крестьяне и городские мелкие собственники. Они как бы составляют социальную подпочву национального капитализма, имея тенденцию «врасти» в него снизу. Вместе с тем, в конкретных условиях многоукладности восточного общества, именно промежу­точные слои наименее модернизированы и наиболее связаны с тра­дицией, общинностью, патриархальщиной, с ограниченностью эт­нического, конфессионального и регионалистского характера.

Политическое и социальное развитие Востока в рассматривае­мый период постоянно стимулировало рост средних слоев. Их нехватка на первых порах компенсировалась инонациональными и приезжими кадрами. Например, в Египте в 1947 г. 18,6% лиц с высшим образованием составляли иностранцы (а среди всего населения страны иностранцев было менее 1%). В Алжире даже в 1966 г. иностранцев среди высших технических кадров было в 5,5 раза больше, чем алжирцев. В дальнейшем, однако, удельный вес иностранцев неуклонно снижался как в общей численности жителей любой страны Востока, так и в средних слоях. В то же время наблюдался бурный рост почти всех категорий средних слоев. В Египте только за период 1960—1976 гг., т.е. за годы наиболее интенсивной индустриализации, численность лиц сво­бодных профессий и технических специалистов увеличилась с 224 тыс. до 725 тыс. человек (т.е. с 3,2% до 7,5% всего самодеятельного населения), количество административно-управленческих кадров — с 35 тыс. до 109 тыс. человек (с 0,5% до 1,1%), конторских служащих — с 324 тыс. до 704 тыс. человек (с 4,7% до 7,3%). Иными словами, доля средних слоев (преимущественно городских) возросла в Египте за 16-17 лет с 8,4% до 15,9%, т.е. почти вдвое. Соответствующие темпы роста средних слоев были характерны и для других стран Востока. В Иордании число лиц с высшим образованием в 1953—1967 гг. увеличилось впятеро — с 3163 до 15657 человек и в дальнейшем продолжало неуклонно расти. В Марокко только госаппарат в 1956—1970 гг. возрос с 35 тыс. до 200 тыс. человек, вследствие чего количество чиновников здесь в полтора раза превысило количество квалифицированных рабо­чих. В Алжире число служащих госаппарата в 1961—1970 гг. увеличилось с 30 тыс. до 285 тыс. человек, в Сирии (в 1960—1989 гг.)— со 128 тыс. до 431 тыс. человек. Улучшение качества образования и потребности развивающейся экономики определили ускоренный рост численности специалистов самого разного профи­ля практически всюду в Азии: в Индии в 1971—1981 гг. с 4834 тыс. до 7094 тыс. человек на 47%), в Индонезии (в 1971-1980 гг.) с 884 тыс. до 1917 тыс. человек (на 72%), в Иране (в 1966-1976 гг.) - с 203 тыс. до 557 тыс. человек (на 174%), в Малайзии (в 1970-1979 гг.) — со 129 тыс. до 246 тыс. человек на 89%), на Филиппинах (в 1970-1980 гг.) - с 284 тыс. до 559 тыс. человек (на 97%).

Конечно, не все эти лица могут считаться представителями со­временных средних слоев, в частности — проживавшие вне городов. Например, «чистых» горожан среди них в 1970-е годы в Индонезии было не более 700 тыс., на Филиппинах — около 300 тыс., в Таилан­де — около 150 тыс., в Малайзии — до 90 тыс. человек. Однако, сель­ский учитель или врач среди них был, пожалуй, более «современен», чем встречавшиеся и среди горожан представители духовенства, раз­личных семейств знати, феодальные идеологи и вероучители, главы сект, братств, тайных обществ и т.п., причисляемые обычно к тради­ционной интеллигенции консервативного типа Безусловно, к сред­ним слоям относится научно-техническая интеллигенция (2328 тыс. человек в Индии к концу 1970-х годов, 1218 тыс. в Индонезии, 1084 тыс. на Филиппинах, 708 тыс. в Турции, 218 тыс. в Иране, 101 тыс. в Пакистане, 20 тыс. в Таиланде). Однако при этом надо помнить, что в конкретных условиях афро-азиатского мира инженеры и фи­зики, врачи и адвокаты, учителя и студенты не отделены китайс­кой стеной от мира традиций, религии, национальной мифологии, племенных обычаев и клановых связей. Тем более, что почти во всех странах Востока сохранились так называемые традиционные социальные общности, не имеющие аналогов на Западе.

Наиболее типичны из них касты в Индии, существующие также среди индийцев за рубежом и даже среди мусульман Пакистана и Бангладеш. Профессиональный характер каст (с ориентацией на разные занятия — ткачество, забой скота, исполнение музыки и т.п.) ныне во многом дополняется (и заменяется) взаимоподдер­жкой, сплоченностью, материальной, финансовой и прочей взаи­мопомощью. В Индии и Пакистане только в 1960-е годы насчиты­валось до 14 торгово-ростовщических каст, позволявших их богатой верхушке объединять вокруг себя, особенно — через кредитные и жилищные кооперативы, сеть фондов, школ и больниц до 15 млн. человек, в основном — лавочников и служащих. В то же время низ­шие касты и хариджаны (неприкасаемые) составляли от 2/3 до 3/4 жителей деревни, постоянно пополнявших городские низы. Освященность тысячелетней традицией их приниженного положения не­сколько смягчало, обуздывало их социальное недовольство, с од­ной стороны, стимулировало верность кастовой солидарности — с другой, независимо от положения человека в нетрадиционной, мо­дернизированной структуре современных секторов общества.

Традиционными общностями являются и сохра­нившиеся во многих странах Азии и Африки пле­мена, мелкие этносы или этноконфессиональные общины, сословные группы и социокультурные коллективы. Пе­чать их влияния, особенно — на менталитет и психологию людей, даже экономически и организационно давно живущих вне тради­ционных отношений, еще прослеживается всюду на Востоке — от Марокко и Сенегала до Китая и Филиппин. В Марокко историчес­ки сформировавшееся в XIII—XVII вв. сословие «фаси» (из потом­ков мусульман, изгнанных из Испании) постепенно образовало эко­номическую и духовную элиту страны, в XX в. сблизившись также с арабской аристократией и составив верхушку бюрократии и бизнеса. С 1930-х гг. им противостоят «суси» — выходцы из берберов южной области Сус, разрушающие монополию «фаси», но преобладающие пока что в средних и низших слоях буржуазии, чиновничества и ин­теллигенции. И те, и другие имеют свои политические партии, куль­турные ассоциации, органы печати и рычаги влияния на монарха.

Этнонациональный вопрос — один из важнейших на Востоке. Берберы в Алжире и Ливии, курды в Турции, Сирии, Ираке и Ира­не, азербайджанцы в Иране, туркмены, узбеки и таджики в Афга­нистане, патаны (пуштуны) в Пакистане, многочисленные мень­шинства в Мьянме (Бирме), монголы, тюрки и тибетцы в Китае, хуацяо по всей Юго-Восточной Азии, тамилы в Шри Ланке, так же как арабы на западе Африки, а индийцы на ее востоке и юге — все они еще ждут решения своего этнического существования в рамках новых государств Востока. Но решение этнической проблемы еще более осложняется наличием проблемы конфессиональной, наиболее ярко иллюстрируемой положением южан в Судане, коптов в Египте, христиан по всему Ближнему Востоку, шиитов — в Лива­не и Ираке, исмаилитов — в Афганистане и Таджикистане, мусуль­ман и сикхов — в Индии, мусульман — в Китае и на Филиппинах.

Весь этот традиционный груз социальной и социо­культурной архаики во многом мешает процессам модернизации Востока, особенно — процессу фор­мирования и развития «демократического капита­ла», т.е. мелкого и среднего предпринимательства удачливых мелких торговцев, разбогатевших ремес­ленников, зажиточных крестьян и даже бывших рабочих., особен­но часто сколачивавших состояние во время эмиграции в Европу или в зону Персидского залива, где нередко встречались палестин­цы и египтяне с пакистанцами и южнокорейцами. Мелкие и сред­ние предприятия всегда преобладали на Востоке, несмотря на ги­гантоманию, которой страдали многие индустриализирующиеся страны. В Египте в 1960—1970-е годы 94% предприятий имело ме­нее 10 работников каждое. В Сирии 97% предприятий были мелки­ми, в Ливане - более 99%, в Индии - до 75%. Во многих странах, тем не менее, предприятия этого растущего снизу «демократического ка­питала» давали до 50% всей промышленной продукции и объединя­ли под своей эгидой до 39% всех занятых в промышленности.

Долгое время одной из главных коллизий социального разви­тия Востока была борьба между «демократическим» и «бюрокра­тическим» капиталом. Это объяснялось многими причинами:

1. Засильем иностранной буржуазии, особенно ТНК, подчиняв­ших себе афро-азиатскую бюрократию и связанные с ней парази­тические и компрадорские группировки;

2. Привычкой бюрократических элит, особенно — связанных с феодалами и военными, управлять самовластно и произвольно;

3. Наконец, своекорыстием бюрократической буржуазии, стре­мившейся все держать под своим контролем и довольно эффектив­но перекрывавшей все пути роста национального предприниматель­ства снизу путем высоких налогов, искусной политикой различных льгот и субсидий.

Лишь подрыв или устранение влияния триединого блока ТНК, инонационального (или компрадорского) капитала и местных бю­рократических групп прозападного толка открывали возможности роста «демократического капитала». В ряде стран (Марокко, Алжир, Сирия) правящие элиты в 1960—1970-е годы сами скорректировали курс государственной политики, начав поощрение мелкого и сред­него предпринимательства.

Картина социальных процессов на Востоке будет неполной, если не обозначить, хотя бы приблизи­тельно, тенденции социально-экономического развития на бывшем советском Востоке, в част­ности — в республиках СНГ. Эти новые постсовет­ские государства, как бы «возвращаясь» на Восток, с которым они оставались связаны в историческом, цивилизационном и социо­культурном отношении, за годы политико-идеологической «разлу­ки» с ним в чем-то зарубежный Восток обогнали, а в чем-то от него отстали. Безусловно, они ушли вперед в плане модернизации, ур­банизации, образования, а также — по многим экономическим по­казателям. Однако распад экономического пространства СССР и кризис всего постсоветского общества круто изменил положение. Негативно сказался также отток русского и русскоязычного насе­ления, составлявшего значительную (в некоторых отраслях — пре­обладающую) часть местных квалифицированных кадров. Этот отток продолжается и не может не влиять на положение, ибо около трети населения в восточных республиках СНГ всегда было неко­ренным, а только русские составляли в 1991 г. 7% жителей Грузии, 3% -Армении, 8% — Азербайджана, 41% — Казахстана, 13% — Тур­кмении, 11%-Узбекистана, 22% — Киргизии, 10% — Таджикистана. Уходит и население прочих некоренных национальностей, ибо вспыхнувшие еще до 1991 г. этнические конфликты дополнитель­ным бременем легли и на экономику, и на социальную обстановку, и на духовный климат постсоветских государств. В них повсемест­но наблюдается снижение роли ранее традиционно уважавшейся интеллигенции, выдвижение на первый план новых властных элит (этнократий) и ранее запретной идеологии — национализма (по­рой доходящего до ксенофобии), возрастание роли местных воору­женных сил и мафиозных клик. Все эти социальные явления полу­чили свое концентрированное и законченное выражение в Чечне, где в 1990-е годы образовался взрывоопасный синтез таких факто­ров как слияние воедино клановых (тейпы) и конфессиональных (вирды) структур, семейных и мафиозных связей, криминализации бизнеса и крайнего обострения социальных проблем (безработицы молодежи в первую очередь), резкого взлета этноцентрализма и по­пулярности харизматического лидера Дудаева, выбравшего удач­ный момент для отделения от переживавшей кризис и поглощен­ной своими внутренними проблемами России.

Определенную роль сыграло и некоторое социальное отстава­ние постсоветского Востока от остального Востока. Для мусульман­ских регионов СНГ (включая российский Восток) характерно бо­лее глубокое влияние суфийских братств, которые в советские времена частично выполняли роль «исламского масонства», т.е. тай­ной системы сохранения исламского наследия. Отсюда и опреде­ленная самостоятельность братств и их ответвлений, в первую оче­редь — на Кавказе и в Центральной Азии, более высокий, чем за рубежами бывшего СССР, авторитет суфийских наставников — устазов, вакилей, ишанов и т.п. Вместе с тем сохранению здесь в более консервативных формах типичных для традиционного об­щества отношений личной зависимости, внеэкономического при­нуждения, патриархальной коллективности и земляческой близо­сти способствовал низкий (раза в 2-3 по сравнению с русскими и русскоговорящими) уровень миграции в города. Для среднеази­атских и кавказских сельчан в целом всегда были показательны тяга к сельскому укладу жизни в «большой семье», неприятие индуст­риально-урбанизированной модели развития и неизбежного разру­шения в городе внутрисемейных и внутриобщинных норм. Эконо­мически это подкреплялось также широким распространением личного подсобного хозяйства (формально — в рамках колхозно-совхозных порядков), которое давало очень большую долю дохо­дов как в деревне, так и в городе. На остальном Востоке это было редким явлением, ибо даже после аграрных реформ 1960—1970-х годов в большинстве стран Азии и Африки сохранялись малоземе­лье и аграрное перенаселение, толкавшее к миграциям. А в районах интенсивного и высокодоходного земледелия вне СНГ, как прави­ло, господствовало плантационное и фермерское хозяйство, также стремившееся избавиться от «лишних людей».

В целом экономическая, технологическая и социо­культурная модернизация Востока во второй поло­вине XX в. шла повсеместно, хотя и неравномерно. Она протекала более стабильно на Дальнем Восто­ке и в Юго-Восточной Азии в силу сочетания ряда обстоятельств (исторически выработанных, в том числе — в русле религиозных учений синтоизма, буддизма, даосизма, конфуцианства, таких качеств как дисциплинированность, лояльность, трудолюбие, нетребовательность) и внешних факторов (сильного влияния США, «экономического чуда» Японии, энергии хуацяо). Она гораздо ме­нее гладко, но все же эффективно шла в странах, отличившихся большей многоукладностью и межцивилизационной контактнос­тью (в Малайзии, Таиланде, Индонезии), еще сложнее — в странах Южной Азии, особенно в Индии, где модернизация наталкивалась на кастовость, коммунализм (засилье общин), сословность, этничес­кое, религиозное и языковое многообразие. В разных и еще более сложных вариантах то же наблюдалось в Пакистане, Бангладеш и Шри Ланке, которые, к тому же, были зоной повышенной конф­ликтности в этноконфессиональном плане.

Особый регион Азии представляют Китай, Монголия, Северная Корея, Вьетнам, Лаос, Камбоджа. Ныне это государства с централь­но планируемой экономикой, доказывающие (за исключением КНДР) возможность «рыночного» варианта подобного централиз­ма. История пока не дала окончательного ответа на вопрос, может ли существовать в конкретных условиях Востока подобная модель общества, хотя успехи его развития несомненны.

Наконец, модернизация наиболее трудно идет на Ближнем Вос­токе и в Северной Африке. Причин тому много. На Западе главной из них считают ислам как религию, наиболее полно регулирующую и контролирующую жизнь верующих, к тому же — более тысячи лет активно враждующую с Западом и, естественно, с «вестерниза-цией». Значительная доля истины в этом есть. Но можно вспом­нить о том, что в Малайзии и Индонезии ислам не стал препятстви­ем для модернизации. Очевидно, не менее важной причиной является географическая близость Ближнего Востока к Европе и традиционность противостояния с ней, а также — более непосред­ственная и более остро ощущаемая угроза миру ислама со стороны военно-политической, экономической и культурной экспансии За­пада. Необходимость сотрудничать с ним является лишь дополни­тельным источником раздражения. При этом страны Дальнего Во­стока и Юго-Восточной, да и Южной Азии сумели превратить это вынужденное сотрудничество в мягкую форму полуконкуренции — полупартнерства, полусоглашательства — полукритики, ибо чув­ствуют себя более уверенно в экономическом отношении. Этого не может чувствовать Ближний Восток, более болезненно, к тому же, реагирующий на любое умаление роли ислама и любое подчерки­вание Западом своего военного, финансового или технологическо­го превосходства. «Политизация» ислама и другие формы исламо-экстремизма являются логичным выражением этой реакции. Кстати, переадресование России многих упреков (например, в ко­лониализме), ранее направлявшихся лишь Западу/объясняются, по­мимо метаморфоз постсоветской эволюции, еще и сближением Рос­сии с Западом, начиная с 1989—1990 гг.

Таким образом, неоднородность и неравномерность процесса модернизации Востока во многом определяется, искажается и «подправляется» как различием условий в разных регионах Востока, так и воздействием на них политики Запада, действий Японии и Китая, а также — сложных процессов на постсоветском пространстве.