От автора 15 страница

Убегать Морготу доводилось часто, но, пожалуй, никогда ситуация не представлялась ему столь безнадежной и столь опасной для жизни. До контейнеров оставалось не больше пятидесяти метров, когда он рванулся вперед из последних сил, но собаки все равно бежали быстрей, можно сказать, наступали на пятки, – всего метрах в трех позади него. Ему казалось, он видит их огромные, тяжелые прыжки, каждый из который сокращает расстояние между ними.

В десяти метрах от ближайшего контейнера Моргот едва не споткнулся о выбоину в асфальте, и это чуть было не помешало ему сделать последний, решающий прыжок. Но он успел выпрямиться, последние шаги пролетел, не чуя под собой ног, подпрыгнул, цепляясь пальцами за край контейнера, и в мгновенье ока оказался на крыше – зубы клацнули, прихватывая штанину, но сначала Моргот даже не разобрался, задели они ногу или нет.

Огромный пес попытался запрыгнуть наверх вслед за Морготом, и Моргот с ужасом вспомнил о том, что эта тварь может перепрыгнуть двухметровый забор. Ему некогда было рассуждать и загадывать, сможет собака залезть на крышу контейнера или нет, он и без того достаточно напугался, поэтому поспешил по крышам добраться до того места, где контейнеры стояли один на другом, и уже без всякого разбега, с трудом вскарабкался еще выше.

Несколько минут Моргот сидел на крыше, сложив ноги по-турецки, приходил в себя и глубоко дышал, а обе собаки, нюхая ветер, рыскали между контейнеров в поисках ускользнувшей жертвы: Моргот сверху видел их отлично, стоило только чуть пригнуться в сторону. Сумерки сгущались, но ночь обещала быть ясной и довольно светлой.

Кровь на брючине он заметил только через четверть часа, но его довольство собственной быстротой, ловкостью и хитростью как раз достигло пика и привело в самое что ни на есть благодушное настроение; пережитый страх приятно бередил кровь легкой эйфорией, и Моргот воспринял обнаруженный собачий укус спокойно. И боли он почти не чувствовал, что прибавило ему оптимизма, – собачий клык оставил на щиколотке одну дырку, глубокую, но едва заметную снаружи, а вот джинсовую штанину рассек словно ножом, до самого низа.

Собаки продолжали бродить вокруг контейнеров, время от времени поднимая голову кверху, но Морготу хватило ума их не дразнить, хотя ему очень этого хотелось.

Мерзнуть он начал примерно через полчаса: ясная ночь не была холодной, но металлическая крыша тянула в себя тепло. Он прошелся по контейнеру туда-сюда, чтобы согреться, но это не помогло. Вот тогда ему и пришло в голову нарисовать план расположения контейнеров, а потом пометить на нем их номера. В маленькой записной книжке – чтобы влезала в карман – ему пришлось изрисовать с десяток листов, которые он собирался склеить, добравшись до дома. И с номерами ему повезло: они были написаны белой краской вверху контейнеров, большими, жирными цифрами, и разве что не светились в темноте. Однако через два часа Моргота уже колотило от холода, и укус на щиколотке заныл почти нестерпимо; иногда Моргот садился на крышу и, уткнувшись лицом в колени, пережидал боль: чем больше он ходил и перепрыгивал с контейнера на контейнер, тем сильней из ранки сочилась кровь, тем сильней она болела, и тем сильней он хромал. Макс бы непременно посмеялся над ним и назвал нытиком, но Макса рядом не было, и Моргот не очень-то изображал из себя раненого командира в строю. Одиночество и отсутствие зрителей, с одной стороны, позволяли ему расслабиться, но, с другой, мешали держать себя в руках: с каждой минутой он чувствовал себя все более несчастным. Кроме всего прочего, выспаться днем не удалось, и часам к трем ночи его сильно клонило в сон.

Он успел нарисовать план задолго до рассвета, но обнаружение контейнеров с номерами, найденными в розовом блокноте, радости ему уже не принесло: он слишком продрог, слишком устал, хотел спать и мучился от боли. Хозяйка собак заметила его на крыше контейнера около семи утра – Моргот дремал, примостившись на краю, и собаки не отходили от него ни на шаг. Хозяйка забрала своих кровожадных волкодавов, позвала двоих охранников, которые притащили лестницу и помогли слезть вниз хромающему и стучащему зубами Морготу.

Никому и в голову не пришло, что он вор, а тем более – шпион. Да его никто даже не спросил, что он делал на площадке в одиннадцать вечера, напротив, усадили в будке охраны поближе к масляной батарее и налили горячего чая с коньяком. Хозяйка собак чувствовала себя виноватой, сокрушалась по поводу укуса и поднимала глаза к потолку, шепча то ли ругательства, то ли молитвы, представляя себе, что бы произошло, если бы Моргот не успел убежать от волкодавов.

Только при солнечном свете Моргот разглядел, что на щиколотке у него вовсе не маленькая дырочка, как показалось ему ночью, а существенная рваная рана, синяя, опухшая и все еще кровоточащая. Хозяйка волкодавов, набившая руку на укушенных ранах, сделала ему аккуратную повязку с какой-то мазью, которую, по ее словам, всегда носила с собой: Моргот был не первым и не последним пострадавшим от зубов ее питомцев. Зашивая ему джинсы, она рассказала несколько веселеньких историй, например о том, как кобеля поливали водой из шланга, чтобы оторвать от какого-то мужика.

 

Моргот вернулся в подвал рано, мы только что проснулись, скакали на кроватях и кидались подушками – была у нас такая традиция, если в подвале не ночевали ни Моргот, ни Салех. И конечно же, как это и бывает по закону подлости, подушка, пущенная Бубликом мне в голову, попала в Моргота, когда он только вошел в дверь, потому что я пригнулся.

– Ваще обалдел? – Моргот швырнул подушку обратно в Бублика, да с такой силой, что Бублик не удержался на ногах и плюхнулся на задницу, прижимая подушку к себе, словно вратарь, поймавший мяч в воротах.

– Ничего себе! – восторженно выдохнул Силя.

– Моргот, а когда нам можно будет гулять? – не в тему влез Первуня: одежду мы так и не отстирали, а в спортивных штанах с вытянутыми коленками на улицу идти боялись – нам казалось, все сразу догадаются, что у нас нет нормальных брюк, и примут нас за беспризорников. Поэтому мы играли только на развалинах института, где никто нас не видел. Но мы опасались даже намекнуть Морготу на то, что нам надо купить брюки: по нашим меркам, это стоило довольно дорого.

– Хоть щас, – проворчал Моргот, – и чем быстрей, тем лучше.

– Моргот, ну как же мы без брюк будем гулять? – со свойственной ему простотой продолжил задавать вопросы Первуня.

– Как хотите, – Моргот направился в свою каморку, и только тогда мы заметили, как сильно он хромает.

Мы только-только умылись, когда в подвал пришел Макс.

– Непобедимы! – радостно заорали мы хором в ответ на его приветствие – на этот раз чуть более осмысленно, поскольку успели прочитать две книжки про героев войны и чувствовали некоторую причастность к судьбам страны.

Моргот не выскочил к нам немедленно, как это бывало обычно, и Макс сам распахнул дверь к нему в каморку.

– Вставай, герой!

– Пошел к черту, – сонно проворчал Моргот.

– Вставай, говорю, – Макс улыбался во весь рот. – Я через два часа уезжаю.

– Наконец-то. Надеюсь, надолго…

– Я завтра вернусь.

Моргот сел на кровати.

– Макс, ну какого черта, а? Я не спал две ночи. Я же сказал, чтобы ты приходил вечером. Чего тебя с утра пораньше-то принесло? У меня башка раскалывается.

– Да ну? А чего тогда повязка на ноге? Сползла?

– Сползла… Если бы ты видел чудовище, которое хватануло меня за ногу, ты бы не смеялся.

– Чудовище звали Шариком? – продолжил издеваться Макс.

– Сам ты… Шарик… – Моргот встал и натянул брюки. – Ну иди, чайник включай, раз уж приперся.

– Я лучше телевизор включу, – Макс подмигнул Морготу, – сейчас новости будут.

– Опять взорвали три вагона со стратегическим сырьем – древесиной?

 

 

The game is on again, A lover or a friend, A big thing or a small, The winner takes it all.[2] Из записной книжки Моргота. По всей видимости, Морготу не принадлежит

 

Сенко мне нравится: он не производит впечатления интеллектуала-отличника-технаря, каким я его себе представлял. Напротив, он больше похож на рабочего с плаката времен Лунича – прямоугольное лицо с тяжелой челюстью, прямой взгляд и широкие ладони. Он единственный из всех, придя, осмотрелся по сторонам; он долго разглядывал меня, прежде чем заговорить. Он единственный (не считая Моргота) не отказался от коньяка, но за все время нашего разговора не выпил ни капли, лишь мучил широкую рюмку в больших грубых руках, едва не переломив ей ножку; иногда нюхал коньяк, иногда делал вид, что его пригубил.

– Я почему-то всегда жалел Громина. Он был заложником каких-то странных комплексов, выдуманных им самим правил. Он каждую секунду оглядывался: что про него скажут или подумают? И при этом не боялся выглядеть подлецом. Я никак не мог понять, что он пытается из себя изобразить, что за извращенное представление о человеке вбито ему в голову и кем? Например, он тщательно скрывал от всех однокурсников, сколько времени тратит на учебу. По-моему, он сам придумал версию о том, что сдает сессии лучше многих, потому что за него всегда заступается кафедра физвоспитания. А сам приезжал ко мне дня за два до экзамена и корпел над моими конспектами по сорок-пятьдесят часов подряд, не отрываясь, не отдыхая, без еды и сна. Но если кто-то из наших заходил ко мне в это время, он всегда делал вид, что зашел ко мне выпить и поболтать, и так искусно, что я сам иногда в это верил. Он никогда ничего не спрашивал, хотя все знали: я с удовольствием объяснял другим то, что понял сам. Нет, Громин не унижался до такой степени, он и конспектами-то моими пользовался, испытывая неловкость, – то есть был нарочито груб и изображал полное равнодушие. Он не любил быть должником, и если не мог «погасить долг» сразу, то попросту его игнорировал.

Я усмехаюсь: Сенко подметил это довольно точно.

– У него была какая-то ненормальная, непомерная потребность в независимости. И если он не мог этой независимости добиться, он ее изображал. Его, кстати, несколько раз едва не выгоняли из сборной университета: он ездил как хотел и не признавал никаких правил. Но ездил он действительно отлично; я думаю, если бы во времена Лунича мы не жили в изоляции, Громин мог бы добиться на этом поприще гораздо больших результатов. У нас же не было таких болидов, как в настоящей «Формуле», и наши доморощенные соревнования никто в мире всерьез не воспринимал. Но Громин был гонщиком от природы. Мы же ходили на соревнования, видели. Однажды мне довелось встречать его у финиша: он взял какой-то очередной кубок, мы тогда толпой кинулись его поздравлять – обычно посторонних не пускали, а тут все оказалось открытым. Он вылезает из машины, снимает шлем, а у него пот льется по лицу ручьями, губы белые и руки трясутся. А глаза – как у наркомана, сумасшедшие глаза, блестят и не мигают… – Сенко замолкает, снова начинает оглядываться по сторонам, и я спешу продолжить:

– А почему он перестал заниматься гонками, когда открылись границы?

– Я не понял. Ему тренер предлагал уехать, он пришел тогда ко мне, напился до чертиков и все говорил, что мальчиком, который приносит теннисистам мячики, не будет даже за большие деньги. Он был очень, очень тщеславен, но не в плохом смысле, скорей – болезненно тщеславен, и страдал от этого только он сам. Я думаю, ему предложили что-то не вполне достойное – с его точки зрения. Здесь он был победителем, а там до конца жизни крутился бы на вторых ролях. С другой стороны, там надо было пахать и прогибаться, чтобы пробиться даже на эти вторые роли, а здесь он числился любителем и тратил на это столько времени, сколько считал нужным. А потом все как-то завяло, в одночасье… Какие гонки, какие болиды, когда жрать нечего?

 

Мамы Стаси как раз не оказалось дома – Моргот не знал, хорошо это или плохо, его на самом деле с каждым днем все сильней утомляло общение с секретаршей Лео Кошева.

– Ты хромаешь? – едва не с порога спросила она.

– Поранился случайно, – Моргот не собирался рассказывать ей о посещении юго-западной площадки.

Но, увидев повязку на ноге, Стася загорелась желанием оказать ему медицинскую помощь – почему-то женщины всегда стремились к этому, даже когда повод для этого был слишком мал. Моргот ненавидел любые перевязки и хотел послать ее подальше, но она оказалась чересчур настойчивой, чтобы его сопротивление выглядело естественным.

Надо отдать ей должное, Стася была нежна и аккуратна, каждую секунду спрашивала, не больно ли ему, и отдергивала руки, стоило только Морготу сжать кулаки. А ему дорого стоило не засветить ей пяткой в лицо, когда она отрывала присохшую марлю от раны: он действительно не мог терпеть боль и предпочел бы отсутствие перевязок до полного выздоровления.

– Это… это пуля?.. – задохнувшись, спросила она.

Моргот едва не расхохотался, но промолчал, отводя глаза в сторону. Конечно, всякое бывает, но для пули весьма затейливая траектория…

Нежность ее в этот вечер превзошла всякие границы, даже слегка развеяла ее природную холодность. Моргот тискал в руках ее щуплое тельце и целовал большие, чувственные губы – единственную чувственную часть ее тела, – когда раздался звонок в дверь.

– Ой! – Стася подпрыгнула и машинально одернула приподнявшуюся кофточку. – Я никого не жду…

– Ну и не открывай, – равнодушно пожал плечами Моргот.

– Что ты! А вдруг что-то случилось? Может, это соседи? А может, от мамы?

– Телефона, что ли, нет? – проворчал Моргот, выпуская ее из рук.

Но это были не соседи. Стася распахнула дверь, не спрашивая, кто там (хотя, наверное, мама учила ее интересоваться этим перед тем, как впустить незнакомцев в дом).

– Виталис? – Стася отступила от двери, и Моргот скрипнул зубами.

– Привет, сестренка. Надеюсь, ты мне рада?

Моргот посчитал необходимым выйти в прихожую, чтобы дать понять Кошеву, насколько «сестренка» рада появлению «братишки». На его несчастье, Кошев пришел не один, а в компании известной в узких кругах поэтессы, которую Моргот видеть здесь (как и в любом другом месте) совсем не хотел.

– Громин! – радостно завопил Кошев. – И ты здесь! Какая встреча! Вечер становится интересным!

– Действительно, – вполголоса сказала поэтесса, смерив взглядом сначала Стасю, а потом Моргота.

Стася посмотрела на него извиняясь: выгнать Кошева ей не позволяло воспитание, а вовсе не зависимость от его отца.

– Проходите, – пролепетала она, уступая гостям дорогу в единственную комнату.

Кошев снял ботинки в прихожей, и сделал это демонстративно, сопровождая процесс еле слышными комментариями вроде: «У Стасеньки тут чисто, а домработниц нет» и поглядывая при этом на босые ноги Моргота. Поэтесса туфель снимать не стала и первой прошла в комнату: взгляд ее тут же отметил и помятую постель, и накрытый на двоих стол.

– Зная Стасенькину скромность, я принес только бутылку вина и немного фруктов, – Кошев сказал это Морготу. – Ты любишь фрукты, Громин?

– Еще как, – ответил Моргот, разваливаясь на стуле с видом хозяина.

– А я фрукты не люблю, – сказала Стела, изящно опускаясь на Стасино место и доставая из футляра свой длинный мундштук.

– Бутерброд с сарделькой не желаешь? – спросил у нее Моргот. – Отличные сардельки, сочные.

– Спасибо, нет, – поэтесса легко улыбнулась и подмигнула ему.

Кошев поставил бутылку вина на стол и сунул Стасе в руки пакет с фруктами.

– Я сейчас, – Стася покрутила головой в поисках, куда бы его деть, – надо, наверное, достать бокалы…

– Стасенька, бокалы я достану сам, – сказал ей Кошев, – ты помой фрукты и выложи их куда-нибудь.

– Хорошо, – вздохнула она и с подозрением посмотрела на поэтессу.

Стела дождалась, когда Стася выйдет на кухню и включит воду, и сочувственно покачала головой.

– Бедняжка… До чего же страшненькая! На лягушечку похожа.

– Это ты о гостеприимной хозяйке дома? – Моргот с ухмылкой чуть пригнулся в ее сторону. Ей нравилась развязность и грубость, ей нравилось ощущать его превосходство и легкое презрение. Ей даже нравилось ревновать его к Стасе, это придавало ее интересу пикантность, окрашивало его в более яркий цвет. И Морготу все это играло на руку – вырулить из созданной Кошевым ситуации и никого из двух не оттолкнуть.

– О ком же еще? – поэтесса невозмутимо пожала плечами и сделала загадочное лицо.

– Вот они, бокальчики… – Кошев звякнул стеклом серванта за спиной у Моргота. – Нашлись! Громин, тебе правда нравится Стасенька?

– Очень, – кивнул Моргот.

– Я боюсь в это поверить, – Кошев жестом опытного бармена поставил на стол четыре бокала.

– А ты не бойся, это не страшно, – усмехнулся Моргот.

– Совсем не страшно? – Кошев продолжал стоять, глядя на Моргота сверху вниз. – Наверное, купаться по ночам гораздо страшней? Или бегать босиком по темному лесу? А?

– Кому как, – Моргот хотел положить ноги на соседний стул, но тут же вспомнил о ране на щиколотке и закинул ногу на ногу.

Стася принесла фрукты в большой глубокой тарелке, навевающей воспоминания о заводских столовых и коммуналках.

– Ты загадочный человек, Громин, – Кошев элегантно подхватил тарелку с фруктами на три пальца и приподнял над головой. – Сволочь, конечно, но мне с тобой так интересно! Расскажи мне что-нибудь.

– Тебе о Луниче или о нынешней экономической ситуации в стране?

– Нет… – Кошев водрузил фрукты в центр стола, и лицо его приобрело романтическое выражение. – Сегодня мне хочется говорить о любви…

– Кошев, я тебя не люблю, ты же знаешь, – хмыкнул Моргот. – Мне, как ни странно, больше нравятся женщины. Так что о любви тебе придется поговорить с кем-нибудь другим.

– Да! – воскликнул Кошев, приподнимая палец. – Именно! Женщины! Громин, тебе нравятся все женщины без исключения?

Стася присела на край стула между Морготом и Стелой.

– В определенном возрастном промежутке, – кивнул Моргот.

– Прекрасно! Это прекрасно, – Кошев закатил глаза.

– Я, пожалуй, сяду поближе к окну, – сказала Стела с милой улыбкой, – у меня крепкие сигареты.

Стол был круглым, и, пересев, она оказалась с другой стороны от Моргота.

Стася не возразила, хотя была противницей курения в квартире, даже перед открытым окном. Впрочем, Моргот всегда курил в комнате, стряхивая пепел в блюдечко.

– Стасенька, ты не принесешь штопор? – Кошев приобнял ее за плечо и поцеловал в макушку. – Я думаю, нам надо выпить вина, чтобы разговор стал еще более непринужденным.

– Дай-ка сюда, – Моргот протянул руку к бутылке и знаком показал Стасе, чтобы та оставалась на месте.

– Пожалуйста-пожалуйста! – расплылся Кошев. – Только учти, это хорошее вино и настоящая пробка, не надо заталкивать ее внутрь.

Моргот смерил его взглядом, положил бутылку на стол и как следует крутанул.

– Ой! Громин! Мы играем в бутылочку? – Кошев наконец сел за стол между Стасей и Стелой и подпер подбородок ладонью. – Неужели только начало разговора о любви настроило тебя на столь романтические подвижки?

– Как-то это не остроумно, – Моргот раскрутил бутылку в другую сторону.

– Ну, не всем же быть такими острыми и умными, как ты!

– Конечно, не всем, – согласился Моргот, взял бутылку в руки и с силой ударил по донышку. Пробка вылетела с хлопком, словно это было шампанское.

Демонстрировать навыки опытного дворецкого Моргот не стал и передал открытую бутылку Кошеву. Трюку с пробкой он научился у отца – тот любил показывать этот фокус гостям; Морготу же это умение пригодилось в школе, когда они с Максом только начинали пить бормотуху в подворотнях.

– Браво, Громин, и снова – браво! – Кошев развел руками, едва не пролив вино. – Мне надо брать у тебя уроки. Ты одинаково хорошо владеешь как риторикой, так и искусством любви, а теперь еще выясняется, что ты непревзойденный мастер справляться с бытовыми проблемами! Наверное, ты и машину без ключа можешь завести с такой же легкостью?

Про искусство любви Стася не поняла, хотя Кошев сказал это для нее: цели Кошева Морготу стали ясны с самого начала. Он не только подозревает, куда подевался его розовый блокнот, он чует, куда дует ветер и зачем Моргот встречается с секретаршей его отца. Но он ничего не может доказать! Конечно, Моргот с радостью кинул бы ему намек на скупку акций, на контейнеры на юго-западной площадке – только чтобы посмотреть на лицо Кошева и на несколько минут почувствовать себя победителем. Но он понимал, что за такие знания убивают. И если Кошев до сих пор не натравил на него никого посерьезней своих знакомых мордоворотов, то только потому, что сам боится «покупателей»: блокнотика с записями, к тому же потерянного, ему не простят.

Так что Кошеву оставалось только удалить Моргота от источника дополнительной информации, а заодно подстраховаться: вдруг Стася что-нибудь сообщит его отцу раньше времени?

– Я? Машину без ключа? Да что ты, Кошев? – Моргот укоризненно покачал головой. – Я же не уголовник какой, я воспитанный молодой человек из хорошей семьи.

Он подхватил бокал с вином и отхлебнул, смакуя вкус.

– Хорошее вино, Кошев.

– Заметь, при Луниче такое вино пили только избранные.

– А сейчас, можно подумать, его пьют в каждой семье по воскресеньям… – проворчал Моргот.

– Ну, сейчас любой может пойти в магазин и его купить!

– Очередь не стоит, нет?

– Громин, ты опять за свое! Здоровый рынок избавил нас от очередей!

– Да уж конечно. Если полстраны лишить денег на покупки, а вторую половину поставить за прилавок, даже не знаю, какой из двух половин будет веселей.

– Ну, мы-то с тобой не скучаем, верно? – миролюбиво заметил Кошев и приподнял пустую баночку из-под крабов, которую принес Моргот. – Я смотрю, ты тоже не бутерброды с сардельками здесь жевал.

– А я, Кошев, не скучаю никогда, – Моргот осклабился и глотнул еще вина.

– Я заметил, – кивнул Кошев, следуя его примеру. – Действительно, прекрасное вино. Пей, Стасенька, не стесняйся. Я еще куплю, если надо.

– Так мы будем говорить о любви или нет? – томно спросила поэтесса, выдыхая дым в центр стола.

– А что вы называете любовью? – неожиданно спросила Стася – слишком твердо и вызывающе для гостеприимной хозяйки. Прозвучало это скорей как «что вы понимаете в любви?».

– О… – протянула Стела. – У меня есть одно стихотворение об этом, но я не люблю читать свои стихи вслух.

– Что, все над ними смеются? – спросил Моргот.

– Нет, они не всем доступны для понимания. На слух. Есть вещи, которые не предназначены для аудитории, с ними надо некоторое время побыть наедине, вчитаться, чтобы ими проникнуться.

– А… – мечтательно кивнул Моргот. – Тогда конечно. Надо будет дома потренироваться – побыть наедине со стихами, чтобы проникнуться, так сказать…

– Ты циник, – снисходительно улыбнулась поэтесса.

– Я? Да ну что ты.

– Мы о любви, Стела, – вмешался Кошев. – Итак, что ты называешь любовью, моя красавица?

– Это провокационный вопрос, я не стану отвечать на него первая.

– Ну, – обиженно скривился Кошев, – так неинтересно. Стасенька, и ты тоже не станешь?

Моргот поднялся и, стараясь не хромать, подошел к книжному шкафу, где на нижней полке стоял нестройный ряд толстых словарей.

– У меня есть картина, – Стася заметно покраснела и посмотрела на Моргота, – я ее покажу…

Моргот хотел ей посоветовать не метать бисер перед свиньями, но она быстро встала и вышла из комнаты – ее картины хранились в кладовке, она никогда не вешала их на стены. Моргот тем временем вытащил с полки увесистый том толкового словаря и, демонстративно послюнив палец, начал с шумом листать страницы. Найденное привело его в восторг.

– Вот! Почитаем первоисточник. Если читать первоисточники, не будет никаких проблем и непонимания. Итак. Любовь… «Чувство привязанности, основанное на общности интересов, идеалов, на готовности отдать свои силы общему делу». Как вам? А? По-моему, исчерпывающе.

– Громин! – захихикал Кошев. – Посмотри, автор словаря случайно не Лунич?

– Да нет… – Моргот заглянул на титульную страницу, – академик какой-то…

– Выбери другой словарь, – улыбнулась Стела, – времена изменились.

– Да ну? А я и не заметил. Только сдается мне, что со времен Лунича не было издано ни одного толкового словаря. Кроме бизнес-энциклопедий, разумеется. Может, поискать любовь в бизнес-энциклопедии?

Кошев попросил у Стелы прикурить – сегодня у него были свои сигареты, тоже длинные и тонкие, как у Моргота, но слабые, с белым фильтром. Как водится, зажигалку он потащил себе в карман, но Стела вовремя поймала его за руку – Кошев ничуть не смутился и зажигалку вернул.

Стася вошла в комнату, прижимая к груди картину в простенькой деревянной рамке – лицом к себе.

– Вот, – она остановилась на пороге, – я принесла…

Моргот ни разу не просил ее показать, что она рисует: не хотел попасть в дурацкое положение, в котором придется изобразить восторг. Наверное, это было бестактно с его стороны, но он обрадовался, когда его первый приход в эту квартиру не стал посещением выставки молодой талантливой художницы Стаси Серпенки.

Он и теперь испытывал неловкость, приготовился задержать дыхание и тихо ахнуть от восхищения – и сделать это так, чтобы поддержать роль, которую уже принял на себя и выходить из которой не хотел.

– Показывай скорей, – сказал Кошев и развернулся к ней вместе со стулом.

– Да, хотелось бы взглянуть, – поджав губы, поддержала его поэтесса.

Моргот, не выпуская из рук открытого словаря, сделал вид, что с нетерпением ждет демонстрации.

– Я назвала ее «Эпилог», – Стася порозовела еще сильней, – но это о любви…

Морская пена в лучах восходящего солнца неопрятными пятнами расходилась по водной глади. И полупрозрачные руки со скрюченными пальцами вовсе не тянулись к небу – они хватались за воздух. Вместо светлой печали сказки с плохим концом безобразие смерти выпячивало себя из формальной романтики. Моргот не любил живописи, тем более доморощенной, хотя и неплохо разбирался в ней. За всю жизнь он видел не больше десятка картин, от которых ему долго не хотелось отводить глаз, которые трогали натянутые струны в глубине души. Стасино полотно коротко дернуло эти струны, едва не оборвав. Словно в ее предвидении он увидел свою собственную смерть – совсем другую, легкую и блестящую. Мысли о смерти завораживали его, в них он находил странное удовлетворение. Но, глядя на эту картину, почувствовал страх.

– Очень, очень недурно, – с видом знатока кивнул Кошев. – Ты выставляла ее где-нибудь?

Стася покачала головой.

– Напрасно, девочка моя, – укоризненно сказал Кошев, – я думаю, ее можно дорого продать.

– Правда? – Стася подняла брови.

– Я поговорю, – Кошев снисходительно улыбнулся. – Как тебе, Стела?

Поэтесса пожала плечами.

– В общем, неплохо. Конечно, есть недочеты, но мне не хочется заострять на них внимание. Конечно, тематика неожиданная, ассоциации неясные, аллюзии не просматриваются, но в целом…

– Эк ты загнула… – Моргот вернулся к столу и взгромоздил словарь перед собой. – Я бы так не смог.

Стася стояла посреди комнаты с картиной в руках и как будто не знала, что делать дальше, но Кошев пришел ей на помощь:

– Поставь на сервант. Мы будем говорить о любви и смотреть на твою картину.

– Может быть, мне ее унести? – спросила она неуверенно.

– Ни в коем случае! – Кошев поднял палец. – Должно же быть в этой комнате что-то прекрасное! Кроме дам, конечно!

Стася неохотно послушалась его и села за стол – как всегда, на краешек стула.

– Давайте выпьем за Стасенькин успех, – Кошев приподнял бокал.

Моргот вдруг почувствовал, что ему хочется оглянуться. Как будто кто-то смотрел ему в спину, прожигая ее взглядом. Ощущение было не столько неприятное, сколько дразнящее, будоражащее.

– Мы говорили о любви, – напомнила Стела, забивая в мундштук новую сигарету.

– Да, – подхватил Моргот, подсматривая в словарь. – Итак, чувство привязанности, основанное на общности интересов, идеалов, на готовности отдать свои силы общему делу. Кто-то хочет возразить уважаемому академику?

– Не смеши меня, Громин! – захихикал Кошев.

– А что же ты увидел в этом смешного? – Стася посмотрела на него, подняв брови. – Разве в этом есть что-то плохое? В общности интересов и идеалов?

– Ну, для морального облика строителя коммунизма это очень подходяще, – скривилась поэтесса. – Как у Веры Палны… Но, насколько мне известно, общность интересов не помогла ей спать с мужем в одной постели.

– Но ведь не в этом счастье! – искренне сказала Стася.

– А в чем? В готовности отдать свои силы общему делу? – снисходительно усмехнулась Стела.

– А почему же нет? Ведь общим делом может быть воспитание детей, например.

– А вы, милочка, знаете, откуда берутся дети? Если спать в разных комнатах, никаких детей не будет! – поэтесса снова выдохнула дым на середину стола.

Моргот не мог избавиться от ощущения взгляда в спину, оно мешало и походило на зуд, ему мучительно хотелось оглянуться и понять, что его тревожит.

– Я не стану говорить об интимном, – Стася вскинула на нее глаза, – это не подлежит обсуждению.

– Девочки! Не будем ссориться! – погрозил пальцем Кошев. – Стасенька скромна, Стела раскованна. Давайте отодвинем в сторону постельные вопросы и поговорим о чувствах. Громин, поддержи меня, скажи что-нибудь о чувствах.

– О чувствах? – Моргот закатил глаза. – Чувство голода, чувство страха, чувство локтя… А? Тебе о чем?