Достигается потом и опытом безотчетного неба игра…» Осип Мандельштам и Данте.

Первые подступы к погружению в пространство Данте Осип Мандельштам совершает в самом начале тридцатых годов. Осип Эмильевич в это время – почтенная тень блистательного самого себя, мумия ушедшей эпохи. На поэтическом небосклоне Мандельштама давно как нет, в памяти поколений читателей и творческих деятелей его юный «щегловитый» образ стремительно теряет очертания. С 1925 по 1930, его поэтический голос молчит. Мандельштам пишет прозу, много переводит, но стихотворений нет. \На дворе – «черный Бархат Советской ночи». Поэт и человек «мечутся по табору улицы темной». Губы шевелятся, но шевеление это не проходит даром. В воздухе пахнет свежей хвоей и топором.

Возвращение к творчеству, возвращение к жизни для Мандельштама начнется с путешествия в Армению, с голоса древнего мира, с опыта жизни первых людей. Далее будут Ленинград, арест, ссылка, неприкаянное шатание по стране, прыжок из окна, снова тюрьма, больница, ссылка. И вот, весь этот морок, все это хождение по мукам, способные не просто заставить умолкнуть любого гения, но и способные просто-напросто похоронить любого человека, будто только «щекочут Мандельштаму бок», будто только раздувают плавильное пламя его поэзии. Происходит совершенно необъяснимое чудо – тень и мертвец обретают ангельский голос. Это все тот же Мандельштам – удивительно органичный, чувствительный к звуку, единственный, кто в советской стране работает в поэзии с голоса, но это уже и другой человек, другой поэт – умерший и воскресший. В этой поэзии Воскресения гораздо меньше смерти, и лобных мест – в них все больше холмов, земли и неба.

Я должен жить, хотя я дважды умер,

А город от воды ополоумел:

Как он хорош, как весел, как скуласт,

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте,

А небо, небо -- твой Буонаротти...

1935г Воронеж. [3]

В жизни после смерти, в преодолении смерти и всего того, что она сковала (в том числе и живые поэтические силы) – можно и должно искать то новое качество, которое приобретает возрожденное слово Мандельштама. Удивительнее же всего то, что это происходит в страшное, мучительное время, время по сравнению с которым «времена Веспассиана» - дворовое хулиганство.

Повторимся, что речь идет не об эскапизме, не об отрыве поэзии от образов грешной и липкой земли и предпочтении им лазури Микеланджело. Поэзия Мандельштама Новых стихов и Воронежских тетрадей – поэзия, прежде всего кровавого пота, морового опыта, личного мужества, и гражданской честности. Эта поэзия уже не делает различий между гражданской лирикой и элегическим пейзажем. Здесь быть подлинным современником своего века так же важно как быть художником в перспективе вечности. Первое неминуемо подразумевает второе и наоборот. Повторимся - погружение в львиную пропасть своей эпохи и есть залог прорыва к бесконечному и (Мандельштам подчеркивает!) прижизненому небу.

Я скажу это начерно, шепотом,

Потому, что еще не пора:

Достигается потом и опытом

Безотчетного неба игра.

И под временным небом чистилища

Забываем мы часто о том,

Что счастливое небохранилище -

Раздвижной и прижизненный дом.

9 марта 1937 [4]

Истинный поэт двадцатого века есть тот же Дантовский Улисс, прорывающий некую преграду между миром и собой. В Мандельштамовском «Пора вам знать – я тоже современник!» слышны ноты призыва героя Трои к своим спутникам. Улиссовский выход за границы мира, прорыв к новому знанию и свету - все это суть поступки Мандельштама-автора (самого себя при этом называющего щеглом!) В этом контексте совершенно не удивительно (хотя чудо этого синергетического эффекта необъяснимо) что «Квартира..» и «Мы живем, под собою не чуя страны…», формально послужившие причиной ареста и ссылки поэта, рождаются contemporaneamente[5] с вершиной русской поэтической науки - «Восьмистишиями», в которых язык и слово Мандельштама приобретают свойства «дуговой растяжки» - смысловой молнии.

И я выхожу из пространства

В запущенный сад величин

И мнимое рву постоянство

И самосознанье причин.

И твой, бесконечность, учебник

Читаю один, без людей,

Безлиственный, дикий лечебник,

Задачник огромных корней.

ноябрь 1933 — июль 1935. [6]

Именно на этом тайном сломе поэтического творчества, когда падение в глубины века есть суть расширение пространства языка и мира мы и должны вернуться к предмету нашего разговора - разговора о Данте. И по своему структурному построению-маршруту и по своей форме-идее «Комедия» - есть не что иное, как отражение некоего внутреннего опыта падения, переходящего в полет. Вернее даже – она и есть сам полет. Данте падает в гигантскую общественно-экономико-политическую воронку современной ему Европы, другими словами – Ад, и, что удивительно, не ломает ни единого ребра. Закрыв глаза и открыв их снова, он обнаруживает себя в Земном Раю, но и это еще не предел. Пространство ширится, мир уже не вмещается в слова, не помогают ни вожатые, ни доктрина, ни сам язык. Страх, который претерпевает поэт в Эмпирее – не уступает, а то и превосходит по своей силе всю сумму человеческих ощущений от пребывания в девяти кругах Северного полушария. Но страх этот иного плана – это страх творца перед творением, страх художника перед белым листом, в нем - ощущение восторга перед открывающейся в своей полноте бесконечностью мира.

Шесть веков спустя Осип Эмильевич Мандельштам возьмет на себя тот же Дантов (Сизифов ли?) труд преображения земного в небесное. Его жизнь и творчество (что в конечном итоге одном и тоже) в середине тридцатых годов всецело устремятся по путям великого Флорентинца. И в этом плане нет ничего удивительного, в том, что в 1933 году, в самый «неподходящий» временной период, Мандельштам пишет в стол! гигантский «Разговор о Данте» - своего рода доктринальное, классическое по меркам самого Мандельштама произведение о материи поэтического творчества вообще, о его возможностях и путях выживания в настоящем и будущем. Суровый русский (да и что греха таить) всеевропейский Дант для Мандельштама предстанет в совершенно новом качестве – качестве гумуса, плодородного слоя земли, в который должно опустить росток живого слова, для того что бы оно напиталось соками, дало всходы. Данте Мандельштама - это партитура, которую необходимо разыгрывать заново бесконечное количество раз, чтобы приучить язык к свободе. Данте «Разговора о Данте» - не памятник литературы, не монумент, а материал ждущий своего мастера, неподатливый, жесткий, но таящий в себе тонны ценностных прожилок.