III. Отчего плакал царь Птолемей?

Аристей сообщает, что в день прихода толковников в Александрию, услышав в ответ на свое теплое приветствие дружное восклицание гостей: «Бог да хранит царя!» – царь Птолемей пролил слезы радости. Этот эпизод можно, конечно, отнести и на счет проеврейской настроенности автора письма или даже его принадлежности к александрийской диаспоре избранного народа. Однако, гораздо разумнее искать объясненье ему не в приписываемой автору пропаганде иудаизма, для которой этот совершенно необязательный факт мало что мог бы прибавить, – но именно в исключительных обстоятельству встречи царя Птолемея с иудейскими мудрецами.

Как правило, такие эпизоды невозможно придумать – тем более это можно считать справедливым для случая такого литературно не искушенного автора как Аристей. Но именно эти случайно зафиксированные детали порою гораздо точнее свидетельствуют о подлинности документа, нежели самые древние и надежные рукописи.

Итак, почему плакал царь Птолемей?

Напомним, что в 284 г. до н.э. царю исполнилось 24 года. В таком возрасте Александр Великий уже завоевал Египет. Однако, любимый сын Птолемея Сотера по своему характеру был весьма далек от образа великого завоевателя. В общем-то, на роль царя гораздо больше подходил первенец монарха Птолемей Керавн, в пользу передачи диадемы которому высказывался, в частности, Деметрий Фалерский. Приняв, однако, другое решение, царь-отец понимал, что именно за эти год-два совместного правления царь-сын должен набрать те недостающие очки, которые позволят ему сделаться монархом де-факто. В общем, это была всего лишь одна из технологических схем передачи власти, которые успешно применяются и спустя более двух тысяч лет.

А претенденты на египетский престол были весьма сильны и многочисленны. Самым опасным являлся, конечно, Керавн, который в этом же 284 г. до н.э., злодейски убив сына диадоха Лизимаха Агафокла (брата жены Филадельфа Арсинои I), еще раз показал себя как беспощадный и расчетливый противник. Возможно, и это обстоятельство послужило одной из причин необходимости достаточно шумно отпраздновать победу на море – которая, собственно, и не была каким-то конкретным сражением, но, вероятно, только рядом последовательных вытеснений флота Деметрия и Антигона с островов Эгейского моря. Тем не менее плоды этой победы обещали стать несравненно богаче, нежели достигнутые в прежних беспощадных сражениях. Это и следовало втолковать македонскому войску, которое являлось опорой царской власти в Египте и по македонской традиции все еще обладало формальным правом объявлять имя нового царя.

Однако, были и другие не менее эффективные технологии. Одна из них – обожествление царской власти. Этим воспользовался, и едва ли ни впервые именно в Египте, посетив святилище бога Аммона, царь Александр. Первые Птолемеи усвоили и успешно развили сей опыт. Возможно, отчасти опираясь на теорию Евгемерао богах как обожествленных царях и героях, в Александрии, помимо культа Александра Великого, начал складываться и культ царя-спасителя Птолемея Сотера, который в своем новом качестве обладал бы неограниченными полномочиями, в том числе – и в определении наследника престола.

Известно также, что в последние годы правления Птолемея I в Александрии при активном содействии египетского жреца Манефона и афинянина жреческого рода Тимофея был учрежден культ бога Сараписа(Сераписа), который соединял в себе черты египетских и греческих божеств. Новое божество призвано было служить сближению греческого и египетского населения на религиозной почве, дабы обеспечить более широкую опору правящей династии. Однако, почитание его распространилось преимущественно в греко-римской, а не египетской среде. Поэтому вполне закономерным и логичным представляется решение Птолемеев искать поддержки в среде переселенных в Египет иудеев, которые только в Александрии, насчитывавшей в то время около 300 тысяч жителей, занимали почти исключительно два из пяти кварталов города и имели некое подобие самоуправления, подчиняясь собственному евпарху. К тому же евреи составляли значительную часть птолемеевского войска, а также занимали важные посты в управлении государством. Лояльности с их стороны можно было добиться, во-первых, максимально уравняв их в правах с греческим населением, а во-вторых, проявляя терпимость к их национальным обычаям и религии. Именно поэтому в период совместного правления Сотера и Филадельфа и были приняты решения об освобождении евреев из рабства, а также о переводе их священных книг на греческий для нужд эллинизированной александрийской диаспоры. Последнее представлялось наиболее важным – естественно и необходимо дополняя решение об освобождении, ибо религия евреев была весьма удобна и выгодна монархии, поскольку декларировала, что всякая власть дается от Бога. Да и долгосрочный расчет строился, вероятно, на том, что со временем Бога иудеев также удастся ассимилировать в единый культ Сераписа, который, являясь божеством и мертвых и живых, божеством плодородия и здоровья, и стремясь вместить в себе функции всех прочих многочисленных богов, был де-факто культом монотеистическим. Об этом и писал Аристей, сравнивая боговевреев и греков: «Они, царь, чтут Зрителя всяческих и создателя – Бога, Которого почитают и все, а мы иначе называем Его Зевсом и Дием. Древние дали это удачное наименование Тому, Кем оживотворяется и создано всё; Он же управляет и владычествует над всем».

В общем, план передачи власти успешно осуществлялся, и молодой царь – пожалуй, мальчишка, еще не освоившийся с титулом монарха, расплакался при виде семидесяти бородатых мудрецов, которые явились на поклон, неся при этом в дар самое ценное, что было у их народа. Думается, это был довольно обычный, хотя и царственный, нервный срыв: царь плакал, сознавая почти безграничное могущество, которое давала ему диадема, и, видимо, ощущая собственное несоответствие этой роли в окружающем его страшном мире, где насмерть бились и стареющие диадохи Селевк, Лизимах, и уже молодые, не обремененные воспоминаниями общей юности, волки: Антигон, Пирр, сводный брат Магас, брат-враг Керавн… В общем, он сладко плакал от величественной своей незащищенности, от мальчишеского понимания, что стал всерьез взрослым и от страха потерять защиту своего могущественного отца. И слезы эти, возможно, обманчиво растрогали тех, кто знал, что всегда и при любых обстоятельствах они должны будут оставаться чуждыми всем.

Окончание следует