Человек. Прочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что, когда спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым удивитель­ным в мире

...Прочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что, когда спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым удивитель­ным в мире, он ответил: ничего нет более замечательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и слова Меркурия: «О Аск-лепий, великое чудо есть человек!» Когда я размышлял о значе­нии этих изречений, меня не удовлетворяли многочисленные аргументы, приводимые многими в пользу превосходства чело­веческой природы: человек есть посредник между всеми созда­ниями, близкий к высшим и господин над низшими, истолкова­тель природы в силу проницательности ума, ясности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной веч­ностью и текущим временем, узы мира, как говорят персы, Ги­меней, стоящий немного ниже ангелов, по свидетельству Дави­да.

Все это значительно, но не то главное, что заслуживает наи­большего восхищения. Почему же мы не восхищаемся в боль­шей степени ангелами и прекрасными небесными хорами? В конце концов, мне показалось, я понял, почему человек самый счаст­ливый из всех живых существ и достойный всеобщего восхище­ния и какой жребий был уготован ему среди прочих судеб, завид­ный не только для животных, но и для звезд и потусторонних душ. Невероятно и удивительно! А как же иначе? Ведь именно поэтому человека по праву называют и считают великим чудом, живым существом, действительно достойным восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы, и снисходительно про­стите мне эту речь.

...Пусть наполнит душу святое стремление, чтобы мы, не довольствуясь заурядным, страстно желали высшего, а также до­бивались (когда сможем, если захотим) того, что положено всем людям.

...Так и мы, подражая на земле жизни херувимов, подавляя наукой о морали порыв страстей и рассеивая спорами тьму разу-

ма, очищаем душу, смывая грязь невежества и пороков, чтобы страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бес­стыдный разум. Тогда мы наполним очищенную и приведенную в порядок душу светом естественной философии, чтобы затем совершенствовать ее познанием божественных вещей.

Не довольствуясь нашими святыми отцами, посоветуемся с патриархом Яковом, чье изваяние сияет на месте славы. И муд­рейший отец, который спит в подземном царстве и бодрствует в небесном мире, даст нам совет, но символически, как это ему свойственно. Есть лестница, скажет он, которая тянется из глу­бины земли до вершины неба и разделена на множество ступе­нек. На вершине этой лестницы восседает господь; ангелы-со­зерцатели то поднимаются, то спускаются по ней. И если мы, страстно стремясь к жизни ангелов, должны добиться ее, то, спра­шиваю, кто посмеет дотронуться до лестницы господа.

И главное, всякая школа, выступающая с более правильным учением и мешающая нападкам на благодеяния разума, только укрепляет истину, а не подрывает, как разгорается, а не гаснет раздуваемое ветром пламя.

Движимый этими соображениями, я желал широкого обсуж­дения взглядов не одной, как некоторым хотелось бы, но многих школ, чтобы благодаря дискуссии по различным вопросам и со­поставлению разных школ яснее засиял свет истины, который Платон называет в «Письмах» восходящим солнцем нашей души. Как можно говорить только о философии многих латинян, то есть Альберта, Фомы, Скота, Эгидия, Франциска, Генриха, опус­кая греческих и арабских философов, тогда как вся мудрость рас­пространялась от варваров к грекам, от греков к нам, — настоль­ко, что, как говорят некоторые наши философы, в философство­вании достаточно довольствоваться чужими открытиями и со­вершенствовать добытое другими. Как можно рассуждать с пе­рипатетиками о природе, не обращаясь при этом к Академии платоников, чье учение о божественном было чистейшим и выс­шим среди всех философских доктрин, как свидетельствует Ав­густин, и только теперь, насколько мне известно (не взыщите на слове), впервые спустя много веков вынесено на публичное об­суждение.

Зачем нужно подвергать обсуждению мнения других, если мы без даров приходим на симпозиум ученых, не предлагая ни­чего своего, то есть добытого нашим умом? Ведь недостойно,

говорит Сенека, познавать, только комментируя, словно откры­тия других ставили преграду нашему творчеству, словно природ­ная сила ума в нас иссякла настолько, что не может создать са­мостоятельно доказательства пусть не истины, но хотя бы отда­ленного о ней напоминания? Ведь если колон землю, а муж жену ненавидят за бесплодие, то, конечно, божественный разум тем более будет ненавидеть бесплодную душу, чем более благород­ное мог бы ожидать от союза с ней потомство. Поэтому, не до­вольствуясь тем, что, за исключением главных учений, я многое почерпнул из древней теологии Меркурия Трисмегиста, а также из халдейских мистерий, я предложил для диспута о природе и боге немало открытого и обдуманного мной самим.

Цит. по: Эстетика Ренессанса. В 2 т. Т. 1. М., С. 364—375.