Наука и научное познание

... кто же на самом деле демонстрирует величайшее уваже­ние к тайне: ученый, посвятивший себя ее кропотливому иссле­дованию, всегда готовый к испытанию фактами, всегда сознаю­щий, что даже самое смелое из его достижений будет всего лишь ступенью для тех, кто придет следом, или мистик, который ни­чего не защищает, а потому и не боится никаких проверок?..

К тому же иррационалист не только пытается рационализи­ровать нерационализируемое, но и принимается за это не с того конца. Ведь рациональным методам не поддается не универсаль­ный абстрактный индивид, а отдельный, уникальный конкрет­ный человек. Наука способна описать общие типы пейзажа или, скажем, человека, однако она никогда не сможет исчерпываю­щим образом изобразить конкретный пейзаж или конкретного человека. Универсальное, типичное — это не просто сфера разу­ма, но в значительной степени и его произведения, а именно в той степени, в какой оно представляет собой продукт научной абстракции. Отдельный же человек, его уникальные действия, опыт и отношения с другими людьми никогда не могут быть вполне рационализированы.

Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2 т. Т. 2.

М., 1992. С. 283.

Из неинтерпретированных чувственных восприятий нельзя получить науки, как бы тщательно мы их ни собирали. Смелые идеи, неоправданные предвосхищения и спекулятивное мышле­ние — вот наши единственные средства интерпретации природы, наш единственный органон, наш единственный инструмент ее понимания. Даже тщательная и последовательная проверка на­ших идей опытом сама в свою очередь вдохновляется идеями: эксперимент представляет собой планируемое действие, каждый шаг которого направляется теорией. Мы не наталкиваемся нео­жиданно на наши восприятия и не плывем пассивно в их потоке. Мы действуем активно — мы «делаем» наш опыт... ибо природа не дает отдыха, если ее к этому не принудить.

Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983. С. 228.

Хотя истина и не открывается сама по себе (как представ­лялось сторонникам Декарта и Бэкона) и хотя достоверность может быть недостижима для нас, тем не менее положение человека по отношению к знанию далеко от навязываемой нам безнадежности. Наоборот, оно весьма обнадеживающее: мы

существуем, перед нами стоит труднейшая задача — познать прекрасный мир, в котором мы живем, и самих себя, и хотя мы подвержены ошибкам, мы тем не менее к нашему удивле­нию обнаруживаем, что наши силы познания практически адек­ватны стоящей перед нами задаче — и это больше, чем мы могли бы представить себе в самых необузданных наших меч­таниях. Мы действительно учимся на наших ошибках, пробуя и заблуждаясь. К тому же мы при этом узнаем, как мало мы знаем: все это происходит точно так же, как при восхождении на вершину, когда каждый шаг вверх открывает новые перс­пективы в неизвестное, и перед нами раскрываются новые миры, о существовании которых мы вначале восхождения и не подозревали.

Таким образом, мы можем учиться и мы способны расти в своем знании, даже если мы никогда не можем что-то познать, т. е. знать наверняка. И пока мы способны учиться, нет никаких причин для отчаяния разума; поскольку же мы ничего не можем знать наверняка, нет никакой почвы для самодовольства и тщес­лавия по поводу роста нашего знания.

Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 2. С. 457—458. Тезис о единстве научного метода, справедливость которо­го для теоретических наук я сейчас защищал, может быть рас­пространен, с некоторыми ограничениями, даже на область ис­торических наук. И для этого не нужно отказываться от фунда­ментального различия между теоретическими и историческими науками — например, между социологией, экономической и по­литической историей, с одной стороны, и социальной, эконо­мической и политической теорией, с другой, — различие, кото­рое так часто и настойчиво утверждалось лучшими историка­ми. Это — различие между интересом к универсальным зако­нам и интересом к конкретным фактам. Я буду защищать точку зрения, которую историцисты часто ругают за старомодность, а именно: для истории характерен интерес скорее к действитель­ным, единичным, конкретным событиям, чем к законам или обобщениям..

Эта точка зрения вполне согласуется с анализом научного метода, и особенно причинного объяснения. <... > Ситуация про­ста: теоретические науки заняты главным образом поиском и про­веркой универсальных законов, исторические же науки принима­ют все виды универсальных законов как нечто не требующее до-

казательства и занимаются главным образом поиском и провер­кой единичных суждений.

Поппер К. Нищета историцизма // Вопросы философии. 1992.

№ 10. С. 48-49.

Метод и методология

Метод, с помощью которого пытаются решить все пробле­мы, обычно один и тот же — это метод проб и ошибок. Этот же метод, по сути дела, используется и организмами в процессе адап­тации. Ясно, что его успешность в огромной степени зависит от количества и разнообразия проб: чем больше мы делаем попы­ток, тем более вероятно, что одна из них окажется удачной.

Метод, способствующий развитию человеческого мышле­ния — и особенно философии, мы можем охарактеризовать как частный случай метода проб и ошибок. Видимо, люди чаще все­го реагируют на проблемы двояко: они либо выдвигают теорию и хранят верность ей как можно дольше (в случае ошибочности теории они порой даже предпочитают отречению смерть), либо борются против такой теории, если поняли ее слабость. Это борьба идеологических установок — которая, несомненно, может быть разъяснена в терминах метода проб и ошибок — характерна для всего, что можно назвать развитием человеческого мышления. Такая борьба отсутствует, как правило, в тех случаях, когда не­которую теорию или систему, несмотря ни на что, догматически отстаивают в течение долгого времени. Однако найдется очень немного примеров (если они вообще существуют) развития мыш­ления, которое было бы медленным, неуклонным, непрерывным и шло бы путем постепенного улучшения, а не путем проб, оши­бок и борьбы идеологических установок.

Если метод проб и ошибок развивается все более и более со­знательно, то он начинает приобретать черты «научного метода». Этот «метод» вкратце можно описать следующим образом. Стол­кнувшись с определенной проблемой, ученый предлагает, в по­рядке гипотезы, некоторое решение — теорию. Если эта теория и признается наукой, то лишь условно: и самая характерная черта научного метода состоит как раз в том, что ученые не пожалеют сил для критики и проверки обсуждаемой теории. Критика и про­верка идут рука об руку: теория подвергается критике с самых разных сторон, и критика позволяет выявить те моменты тео­рии, которые могут оказаться уязвимыми. Проверка же теории достигается посредством как можно более строгого испытания

лил уязвимых мест. Конечно, это опять-таки вариант метода проб и ошибок. Теории выдвигаются в качестве гипотез и тща­тельно проверяются. Если результат проверки свидетельствует об ошибочности теории, то теория элиминируется: метод проб и ошибок есть, в сущности, метод элиминации. Его успех зависит главным образом от выполнения трех условий, а именно: пред­лагаемые теории должны быть достаточно многочисленны (и оригинальны); они должны быть достаточно разнообразны, осу­ществляемые проверки должны быть достаточно строги. Таким образом мы сможем, если нам повезет, гарантировать выжива­ние самой подходящей теории посредством элиминации менее подходящих.

Поппер К. Что такое диалектика? // Вопросы философии.

1995. № 1.С. 119.

Суть диалектики — диалектики в том смысле, в каком мы способны наделить ясным значением диалектическую триаду — может быть описана следующим образом. Диалектика, точнее теория диалектической триады, устанавливает, что некоторые со­бытия или исторические процессы происходят определенным ти­пичным образом. Стало быть, диалектика есть эмпирическая, опи­сательная теория. Ее можно сравнить, скажем, с теорией, согласно которой живые организмы на определенной стадии своего разви­тия растут, затем остаются неизменными, после чего начинают уменьшаться и умирают, — либо с теорией, согласно которой люди сначала отстаивают свои мнения догматически, потом на­чинают относиться к ним скептически, и лишь после этого, на третьей стадии, — воспринимают их научно, то есть в критичес­ком духе. Как и эти теории, диалектика допускает исключения — если только не навязывать диалектические интерпретации насиль­но, и, подобно им же, не состоит ни в каком особом родстве с логикой.

Еще одна опасность, исходящая от диалектики, связана с ее туманностью. Она предельно облегчает применение диалекти­ческой интерпретации ко всякой разновидности развития и даже к тому, что не имеет никакого отношения к диалектике...

Такую теорию, как логика, можно назвать «фундаменталь­ной», указывая тем самым, что, будучи общей теорией вывода, она постоянно используется во всех науках. Можно сказать, что диалектика — насколько мы можем найти для нее разумное при­менение — является не фундаментальной, но просто описатель-

ной теорией. Поэтому считать диалектику частью логики почти столь же неуместно, как и считать частью логики, скажем, тео­рию эволюции. Только расплывчатая, метафоричная и двусмыс­ленная манера говорить, которую мы уже подвергли критике, может привести к мысли, что диалектика является как теорией, описывающей определенные типичные процессы развития, так и фундаментальной теорией, подобной логике.

До сих пор я пытался обрисовать идею диалектики в том смыс­ле, в котором, я надеюсь, она поддается пониманию, и моей це­лью было избежать несправедливого отношения к ее достоин­ствам. Диалектика была представлена мною как некий способ описания событий — всего лишь один из возможных способов, не существенно важный, но иногда вполне пригодный. Была выд­винута также — например, Гегелем и его школой — противопо­ложная теория, преувеличивающая значение диалектики и угро­жающе обманчивая.

Там же. С. 126—127.

Возвращаясь к анализу метода социальных наук, мы вынуж­дены признать, что метод этих наук не приобрел еще в полной мере общественного характера. Социальные науки обязаны этим отчасти разрушительному интеллектуальному влиянию Аристо­теля и Гегеля, а отчасти, возможно, и своей неспособности ис­пользовать социальные инструменты научной объективности. По­этому они являются подлинно «тотальными идеологиями». Ина­че говоря, в социальных науках некоторые ученые не способны говорить на общем языке и даже не желают этого. Однако при­чина этого — не классовый интерес, а средство выхода из этой ситуации — не гегелевский синтез и не самоанализ. Единствен­ный путь, открытый перед социальными науками, состоит в том, чтобы забыть словесные перепалки и энергично взяться за прак­тические проблемы нашего времени с помощью теоретических методов, которые в основе своей одни и те же для всех наук. Я имею в виду метод проб и ошибок, а также метод выражения гипотез, которые могут быть проверены на практике, и собствен­но практическую проверку таких гипотез. <...> Никакой уче­ный не способен познавать без усилий и без интереса. И в этих усилиях всегда присутствует определенная доля личного интере­са. Инженер исследует вещи преимущественно с практической точки зрения так же, как и фермер. Практика — не враг теорети­ческого знания, а наиболее значимый стимул к нему. Хотя опре-

деленная доля равнодушия к ней, возможно, приличествует уче­ному, существует множество примеров, которые показывают, что для ученого подобное равнодушие не всегда плодотворно. Одна­ко для ученого существенно сохранить контакт с реальностью и практикой, поскольку тот, кто ее презирает, расплачивается за это тем, что неизбежно впадает в схоластику. Практическое при­менение наших открытий есть, таким образом, средство, с помо­щью которого мы можем устранить иррационализм из социаль­ной науки, а ни в коем случае не попытка отделить знания от «воли».

Поппер К. Открытое общество и его враги. С. 256—257. «Я не стану утверждать, что между методами теоретических наук о природе и об обществе нет совсем никаких различий. Раз­личия явно существуют даже между разными естественными и разными социальными науками. (Ср., например, анализ конку­рирующих рынков и анализ романских языков.) Но я согласен с Кантом и Миллем — да и со многими другими, в частности, с Менгером, — в том, что методы естественных и социальных наук по существу тождественны (хотя я могу понимать эти методы совсем иначе, нежели они). Методы всегда заключаются в пони­мании дедуктивных причинных объяснений и в их проверке (в качестве предсказаний). Это называют иногда гипотетико-дедук-тивным или, чаще, гипотетическим методом, поскольку он не позволяет достичь абсолютной достоверности для научных суж­дений, которые с его помощью проверяются. Скорее, эти сужде­ния всегда сохраняют характер пробных гипотез, хотя иногда, после множества строгих проверок, их гипотетичность и пере­стает быть очевидной.

Поппер К. Нищета историцизма // Вопросы философии. 1992.

№ 10. С. 42.