Глава четвертая 16 страница

Противоположную крайность представляет взгляд Б. Ф. Поршне-ва, согласно которому человек при первобытнообщинном строе был целиком порабощен социальной средой. По мнению Б. Ф. Поршнева, «там, в глубинах первобытнообщинного строя, человек в известном смысле был еще более порабощен, чем при рабовладельческом строе... Да, корни того, что называется рабской покорностью, возникли зна­чительно раньше рабства. Это не принуждение, а добровольное под­чинение, при котором даже не брезжит помысел или ощущение ка­кого бы то ни было протеста» ¹¹². С точки зрения «всемирно-истори­ческого... процесса раскрепощения человека» автор смотрит на поло­жение индивида в первобытном обществе как на «абсолютный нуль» ^ш. Но и с этим взглядом согласиться едва ли можно.

Ближе всего к истине подошла, вероятно, советская исследова­тельница О. Ю. Чудинова (Артемова). Тщательно анализируя кон­кретные этнографические данные — особенно о быте и нормах пове­дения австралийских аборигенов, — она пришла к тому выводу, что отношения «личность — общество» на этой ступени социального развития выглядят значительно сложнее, чем это казалось. Хотя силы социального регулирования здесь действуют бесспорно эффек­тивнее и индивид подчинен им гораздо полнее, однако и индиви­дуальные, личностные отношения дают о себе знать: «Личность, ин­дивидуальные характеры и условия для их проявления существовали

18 История первобытного общества

Глава шестая

уже на ранних этапах развития человеческого общества» ^т. «Не­смотря на существование регламентации, призванных организовать общество по единой модели, поведение австралийцев весьма сложно и разнообразно. Индивидуальные характеры, индивидуальные взаи­моотношения и индивидуальные чувства постоянно проявляются и во многом влияют на конкретный ход событий в австралийском обще­стве» ¹¹⁵.

Особую точку зрения, близкую к идее «ритуализованного кон­фликта» М. Глакмена и других английских антропологов права, вы­сказала Л. Макариус, современный французский этнограф. Собрав и обобщив многочисленные этнографические данные об обычаях, по­верьях, запретах у народов всех частей света, она пришла к выводу: хотя обычаи везде требуют соблюдения запретов-табу, но иногда бывает наоборот: обычай санкционирует именно нарушение табу. В числе постоянных «нарушителей табу» особо видное место зани­мали вожди-цари, им обычай разрешал то, что строго запрещалось всем прочим, — убийство родственников, инцест и т. д. ^П6

При всей спорности этой теории она во всяком случае верпа в одном: в признании гибкости первобытных обычаев, которые далеко не всегда угнетали и подавляли личность; напротив, обычай и об­щественное сознание давали и тогда выдающейся личности определе-ленные возможности для самовыражения, инициативы, личной дея­тельности.

В целом, однако, модель «личность — коллектив» сохраняет для первобытного общественного сознания свой довольно однообразный и однозначный вид. Внимательное изучение фактического — и преж­де всего этнографического — материала по австралийцам, тасманий­цам, папуасам, бушменам и любым другим отсталым народам пока­зывает, что сила обычаев и племенных традиций, регулирующих жизнь и поведение человека, очень велика; они касаются всех сто­рон жизни — правил участия в производительной деятельности и раздела добычи, брачных порядков, взаимоотношений полов, повино­вения старикам, междуобщинных отношений и пр. Не то что невоз­можно нарушение обычая — оно возможно и оно случается. Личность не порабощена в настоящем смысле слова; человек может восстать против обычая во имя личной склонности, симпатии или антипатии, такие случаи засвидетельствованы. Но в возникающем неизбежно конфликте победа всегда остается за коллективом и за ограждающим интересы коллектива обычаем. Любой протест индивида против обы­чая обречен на неудачу.

Да эти протесты, очевидно, бывали редко. Повседневная жизнь первобытной общины текла по ровной колее, освященной традиция­ми, стариной, обычаем.

Уже давно обращено внимание на крайнее разнообразие обычаев разных народов, имеющих отношение к общественной морали, и на их порой полярную взаимоисключаемость. Уже в XVI в. М. Мон-тень (не говоря о более ранних, хотя бы античных авторах) отмечал

_______________ ФОРМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ________________ 547

этот необозримый хаос обычаев. «Здесь питаются человеческим мя­сом, там почтительный сын обязан убить отца, достигшего известного возраста; еще где-нибудь отцы решают участь ребенка, пока он еще во чреве матери: сохранить ли ему жизнь и воспитать или, напротив, покинуть без присмотра и убить; еще в каком-нибудь месте мужья престарелого возраста предлагают юношам своих жен, чтобы те ус­лужили им; бывает и так, что жены считаютс|я общими, и в этом никто не усматривает греха...» ¹¹⁷

В новейшей этнографической литературе этот вопрос выдвигался и выдвигается неоднократно. При этом ставится он не столько в пла­не объяснительном (как произошел тот или иной обычай, то или иное моральное воззрение), сколько в плане оценочном. По этому поводу довольно настойчиво высказываются две мысли — одна не­сомненно правильная, другая весьма сомнительная.

Почти общим местом стало сейчас —■ по крайней мере в этногра­фической литературе — правило, что нельзя подходить к оценке мо­ральных норм и обычаев разных народов с меркой европейских мо­ральных понятий; нельзя мерить их европейским аршином. То, что у нас считается нравственно предосудительным, у иного внеевропей­ского народа может вполне соответствовать кодексу морали — и на­оборот. Мы не имеем никакого права выдавать европейско-американ­ские оценки за абсолютное: они относительны, релятивны. Эта отча­сти правильная мысль высказывалась Ф. Боасом^П8, Л. Уай­том ¹¹⁹, М. Херсковицем ¹²° (у которого эта идея легла в основу целой системы «релятивистских» взглядов) и др.

И вот в связи с этой мыслью, содержащей зерно истины, по одно­сторонне раздутой и утрированной, высказывается и другая идея: что нормы морали сами по себе вообще не эволюционируют, что они одинаковы на всех ступенях исторического развития, меняется только сфера их приложения. В первобытном родовом обществе под защи­той моральных норм стоят только члены данного рода, по отношению же к чужеродцам эти нормы недействительны; в цивилизованном же обществе все граждане государства одинаково защищены нормами морали и закона. Эту мысль высказал тот же Ф. Боас ^ш, ее высказы­вали и другие этнографы. Само по себе это верно, но отсюда еще не следует, что само содержание правил нравственности остается на всех исторических ступенях одним и тем же.

Как же осознавались самими людьми в первобытную эпоху те нормы поведения и морали, которые налагались на них обычаем? Как понимали люди самый источник обычая? Как они его осмысляли и обосновывали?

Можно думать, что одной из ранних форм осознания моральных требований, налагаемых на человека обычаем, было религиозное их обоснование. Объективно-то нормы социального поведения, т. е. мо­ральные предписания, складывались с самого начала как выражение очевидной общественной потребности: они были необходимым эле­ментарным условием самосохранения первобытной общины. Но пра- 18*

548 Глава шестая

вильно осознать и понять этот подлинный и объективный источник социально-нравственных предписаний первобытный человек, конеч­но, был не в состоянии. И как только начала в его мозгу брезжить какая-то мысль, как только возникла смутная потребность дать самому себе — а главное, внушить окружающим — какое-то объясне­ние действующих исстари и вначале просто инстинктивно правил по­ведения, — это объяснение неминуемо возводило источник этих пра­вил к некоей сверхъестественной силе.

Конечно, очень трудно подтвердить сказанное прямыми факти­ческими свидетельствами из области подлинной первобытности. Но для доклассовой эпохи человеческой истории в наших руках есть, как уже говорилось, обильный фактический материал, и он бесспорным образом подтверждает правильность высказанного выше предположе­ния. Это многочисленные и обширные этнографические описания са­мых различных, в том числе весьма отсталых народов земли.

Так, судя по обстоятельным сведениям об австралийских племе­нах, одна из важнейших, если не самая важная функция их священ­ных тотемическйх и других мифов состояла в том, что они служили обоснованием всех обычаев, регулирующих человеческие взаимоот­ношения людей. «Законы и обычаи, которые надлежит соблюдать, — пишет Элькин, один из самых осведомленных австралийских этногра­фов, — и обряды, необходимые для благосостояния племени, были учреждены героями или предками в давно прошедшие времена. Если какой-либо обычай не упоминается в мифе, то на него смотрят как на дело рук человеческих и не придают ему большой важности. На­против, если необходимо разработать и принять новые установления, если сочтут нужным ввести новые обычаи, то их свяжут с мифоло­гией и таким образом сделают священными и будут рассматривать как санкции» ¹²². «Мифы санкционируют обычаи, правила и обряды, связывая их с историческим прошлым и временем вечных сновиде­ний», — пишет он же в другом месте ¹²³. «В Центральной и Северо-Западной Австралии достаточно сказать об обычае, что это алтжира, джугур, унгуд и т. д., т. е. время сновидений, чтобы придать ему окончательный и бесспорный авторитет» ¹²⁴. У племен Юго-Восточной Австралии с их несколько более развитым общественным строем и более сложными религиозными представлениями учреждение обыча­ев и разных социально-моральных норм приписывалось небесным су­ществам — Байаме, Дарамулуну, Бунджилу и др., являющимся по­добиями общеплеменных богов. Правила поведения и моральные предписания — особенно в области взаимоотношений полов, а также п отношениях к старшим и обычаях раздела охотничьей добычи — внушались подросткам во время прохождения ими сложных и порой мучительных обрядов инициации и всегда санкционировались пове­лениями того или иного сверхъестественного существа.

То же самое было у бушменов Южной Африки. Главный смысл практиковавшихся у них обрядов посвящения юношей заключался в том, что «мальчиков учат поведению с женщинами, на охоте, во

_____________ ФОРМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ_________________ 549

время церемонии, соблюдению табу, их вводят в мир религиозных ми­фов и верований» ¹²⁵.

Точно так же у огнеземельцев-яганов. По обстоятельным сооб­щениям В. Копперса, главное значение церемоний посвящения («чи-хаус»), которые обязательно проходили подростки обоего пола, за­ключалось в преподавании посвящаемым моральных правил пове­дения, и Копперс излагает их очень подробно; правила эти препод­носились от имени небесного существа Ватауипева, учредителя и покровителя инициации. В заключение длинной цепи моральных на­зиданий руководитель обряда обращался к неофитам с такими сло­вами: «Если ты не будешь соблюдать полученные при чихаусе пред­писания, то мы тебе ничего не сделаем, ибо ты уже взрослый и само­стоятельный. И это твое дело, будешь ли ты выполнять их втайне или нет. Но не думай, что ты и в том и в другом случае уйдешь от наказания. Потому что тот вверху [Ватауннева] видит тебя, и он" тебя накажет, и прежде всего накажет ранней смертью. А если он тебя сразу и не накажет, то он погубит твоих детей» ¹²⁶.

Об андамапцах тоже сообщалось, что для них нарушать обычаи — значило гневить небесное существо Пулугу ¹²⁷.

Эскимосский шаман Ауа говорил этнографу К. Расмуссену, что ему дали это имя в честь его личного духа-покровител'я. «Ауа был моим духом-покровителем и строго следил за тем, чтобы мы не де­лали ничего запрещенного» ¹²⁸. По его словам, его соплеменники дер­жатся старых обычаев и соблюдают различные запреты именно по­тому, что боятся стихийных бедствий, боятся «мертвых людей и душ зверей, убитых на лове», боятся «духов земли и воздуха» ¹²⁹.

Приведенные примеры — а количество их можно бы сильно ум­ножить — плохо вяжутся с довольно распространенным мнением, что религия и нравственность вначале будто бы не были связаны между собой, что такая связь появляется-де лишь на поздней стадии разви­тия. Такого мнения придерживались этнографы-эволюционисты Э. Тайлор, Дж. Леббок и др.¹³⁰ Его разделял В. Г. Плеханов, правда, ссылаясь для подкрепления этого взгляда на Э. Тайлора ¹³¹. Взгляд этот, однако, основан на двух ошибочных допущениях: во-первых, сторонники его, говоря о нравственности, молчаливо подразумевали при этом чисто европейские, т. е. свойственные капиталистическому строю, нравственные понятия и, естественно, не находили их у от­сталых народов; во-вторых, и под религией они по существу пони­мали господствующее в Европе христианское о ней представление, т. е. учение о загробном воздаянии за добрые и злые дела, и опять-таки подобного представления у отсталых народов, конечно, не на­ходили. Если же отрешиться от обоих этих ошибочных постулатов и посмотреть па факты без предубеждений, то можно убедиться, что у всех отсталых народов без исключения моральные предписания и запреты подкрепляются сверхъестественной санкцией; установление их приписывается небесным существам, духам, культурным героям, богам, и за нарушение их ожидается кара от этих самых духов или

550 Глава шестая

богов. Эта религиозная санкция морали, ее религиозное обоснова­ние — вот в чем заключалась одна из самых ранних форм осознания моральных норм людьми.

Но религиозное обоснование моральных норм никогда не было единственной формой их осознания. С древнейших же времен рука об руку с ним бытует и другое, которое можно условно назвать «тра­диционным». Суть его может быть выражена в коротких формулах: «Так все делают», «так исстари велось», «так принято», или же «так никто не поступает», «так не принято». Психологически это тради­ционное обоснование морали, быть может, еще элементарнее, чем религиозное. В нем выражается собственно лишь голый инстинкт под­ражания, лишь то «стадное» первобытное сознание, о котором гово­рил уже К. Маркс ^131а. Первоначально это даже не обоснование, не мотивировка действия, а непосредственно само действие, «стадное» поведение, где для самостоятельных размышлений отдельной особи просто не остается места. Но когда с постепенным развитием челове­ческого сознания — быть может, уже в верхпепалеолнтическую эпоху либо в раннем неолите — у людей, сначала у одиночек, начинала сла­бо мерцать какая-то мысль о мотивировке своих действий, то вполне возможно, что эта мысль не всегда принимала форму: «так надо, а то духи разгневаются», а порой также и форму: «так все всегда де­лают».

Как бы то ни было, но на протяжении тысячелетий человеческой истории «религиозное» и «традиционное» осознание морали редко от­делялось одно от другого, а гораздо чаще то и другое действовало вместе. Установленные обычаи и правила поведения соблюдались каждым человеком и потому, что все их соблюдают, и потому, что несоблюдение их может повлечь за собой гнев духов или богов. Какой мотив здесь главный, об этом едва ли спрашивали, самая мысль о воз­можности нарушения обычая в большинстве случаев не возникала ¹³².

Однако даже на ранних ступенях исторического развития извест­ны факты, когда религиозное и традиционное обоснование мораль­ных правил (в данном случае — обычаев) расходятся. У тех же ав­стралийских аборигенов нарушение пищевых — тотемических — за­претов рассматривается обычно как действие, влекущее за собой ма­гическую, т. е. религиозную кару: нарушитель может заболеть от вкушения недозволенной пищи, да и голод его не будет удовлетво­рен этой пищей; он может от нее даже умереть. Напротив, другая категорий запретов — запреты родственных браков (экзогамия) — по-видимому, не связана у австралийцев пи с какими непосредствен­но религиозными санкциями; хотя введение экзогамных запретов и приписывается сверхъестественным существам — культурным геро­ям, но за нарушение этих запретов виновных постигает не сверхъ­естественное, а вполне реальное наказание, при том суровое: по ста­рым обычаям виновных убивали, ибо нарушение экзогамных правил рассматривалось как тяжкое преступление.

В эпоху позднепервобытной общины, когда родовой строй уже

_______________ ФОРМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ_________________ 551

начал разлагаться, назревающие весьма сложные социальные проти­воречия нередко отражались в общественном сознании в такой фор­ме, что социальные «инновации» выступали в религиозной оболочке как некие «откровения», исходящие от духов, и тем самым вступали в конфликт с традиционными идеями, со старыми обычаями и веро­ваниями. Примеров таких религиозных новшеств, не одобряемых при­верженцами старых обычаев, этнография зпает немало. Так, среди индейцев-оджибуеев в XIX в. возникло повое «еретическое» движе­ние, секта «ваубено», которую старые люди, приверженцы традиций, считали вредной и опасной; об этом сообщает Джон Тэннер, прожив­ший среди индейцев 30 лет^ш. Сравнительно недавно развились в Западной Африке фетишистские культы, практиковавшиеся отдель­ными лицами, тогда как сторонники традиционного родового культа предков осуждали это новшество¹³⁴. В подобных конфликтах спор шел, казалось бы, только между последователями разных религиоз­ных взглядов, но традиционная мораль была здесь на стороне защит­ников старых взглядов и старых ритуалов, они порицали новаторов не за ложность их религиозных воззрений, а именно за то, что они отходят от традиции, действуют не так, «как принято».

Следует упомянуть, кстати, о попытке классифицировать нормы поведения людей вообще, не принимая во внимание их религиоз­ную санкцию. По мнению Ю. М. Лотмана, можно разделить эти нор­мы па две «области»: «регулируемую стыдом и регулируемую стра­хом» (что отчасти соответствует «тривиальному различию юридиче­ских и моральных норм поведения»). «Стыдом» регулируются нормы взаимоотношений внутри данного социального коллектива («мы»), а «страхом» — взаимоотношения между коллективами («они») ^13S. Од­нако при всем остроумии этой концепции согласиться с ней трудно: история человеческих взаимоотношений и регулирующих их норма­тивов бесконечно сложнее этой упрощенной формулы.

6. Выводы

Все сказанное выше приводит к некоторым общим выводам о спе­цифике общественного сознания в рассматриваемую эпоху. Выводы эти можно свести к следующим главным тезисам.

1. Основные черты человеческой психики — те же, что и на дру­гих стадиях исторического развития. Способы познания окружаю­щего мира, аппарат мышления, сфера эмоций и аффектов, реакции и импульсы деятельности по существу однородны в любом человече­ском общежитии. Различия в каждом из этих аспектов человеческого сознания бесспорно существуют: это или индивидуальные, возраст­ные и частью половые различия внутри каждого отдельного обще­ства, или различия, порожденные особенностями хозяйственного, со­циального и общекультурного уклада, которые у каждого отдельного народа своп. Но к изучению последних следует подходить историче­ски, ибо со временем они меняются. Попытки объяснить существую-

552 Глава шестая

щие различия расовыми признаками людей отвергаются всеми серь­езными учеными; попытки свести их к качественно противостоящим типам мышления «естественных» («диких») и «цивилизованных» на­родов оказались тоже необоснованными. Ф. Боас лучше всех показал неубедительность расистских и полурасистских взглядов па недо­развитость мышления и других сторон психики отсталых народов.

2. Сложнее обстоит дело с теорией «дологического мышления» Леви-Брюля. В основе ее лежат несомненные факты, и отмахиваться от них не следует. Трудно отрицать, что есть в человеческой среде тип мышления, не укладывающийся в логические формы: это суж­дения и умозаключения, недоступные для логического контроля, не­чувствительные к противоречием; это оценки и нормы поведения, продиктованные не здравым смыслом, а эмоциями, чаще — тради­циями. Что же это за тип мышления, кому он свойствен и в каком отношении стоит к нормам логического мышления?

Вопреки распространенному, но поверхностному пониманию дюркгеймо-левибрюлевской концепции, «дологическое мышление» — это не мышление отсталых народов в отличие от мышления народов цивилизованных; нет, это просто сфера «коллективных представле­ний, по Дюркгейму, т. е. сфера внеопытиого традиционного общест­венного сознания. Оно выражается и в господствующей религии, и в традиционной морали, и в «общественном мнении». Рубеж, отде­ляющий «дологическое мышление» от «логического», проходит не между общественным сознанием, скажем, внеевропейских и европей­ских народов: он режет на две половины сознание каждого человека, к какому бы отсталому или передовому народу он ни принадлежал; по одну сторону этого рубежа лежат знания, навыки, оценки и ре­шения, заимствованные из опыта, проверяемые практикой и подчи­ненные разуму; по другую — вся область унаследованных, привитых воспитанием и внушаемых общественной средой взглядов, привычек, норм поведения, с трудом или совсем не поддающихся контролю ра­зума. Первая половина — это сфера «логического мышления», вто­рая — сфера «дологического мышления», или «коллективных пред­ставлений» в дюркгеймовском смысле.

Нельзя, конечно, отрицать, что, чем ниже развитие производи­тельных сил труда, чем ниже общий культурный уровень парода, тем больше доля сознания, подчиненная законам «дологического» мыш­ления; чем выше развито материальное производство и общий уро­вень культуры, тем больше возрастает тот сектор сознания, где гос­подствуют здравый смысл и логические законы умственной деятель­ности. -

Само собой разумеется, что упомянутый только что рубеж, раз­деляющий сознание человека на две половины, есть лишь теорети­ческое и чисто абстрактное понятие. На самом деле обе эти «поло­вины» сознания вовсе не отделены одна от другой непроницаемой перегородкой, а, напротив, постоянно взаимодействуют, переливают­ся друг в друга, влияют одна на другую. Ведь даже в области рели-

_______________ ФОРМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ_________________ 553

гии, сфере, казалось бы, наиболее недоступной для критики, для опыт­ной проверки, для здравого смысла, — даже в этой области нет той абсолютно непреодолимой грани, какую пытался установить Дюрк-гейм, когда он говорил об абсолютной, не знающей оттенков и пере­ходов, границе между миром «sacre» и миром «profane». Даже в ре­лигии есть вещи более священные и более мирские, есть «святая свя­тых», «misterium tremendum» (P. Отто), и есть сфера, слабее или совсем слабо контролируемая религиозными традициями. Креститься или не креститься, проходя мимо церкви? Целовать или не целовать руку священника? Соблюдать строго или менее строго пост? Толко­вать буквально или иносказательно библейские тексты? И т. д. Не­чего и говорить, что в области общественной морали нарушение тра­диции, протест разума против обывательщины — вовсе не такие ред­кие явления.

Но, подчеркнем еще раз, нормы морали, сила «общественного мне­ния», господство религиозных взглядов и оценок, «общепринятых» представлений об окружающем мире тем могущественнее, а возмож­ности здравого смысла против них тем слабее, чем ниже общий уро­вень культуры, а в конечном счете — чем менее развиты материаль­ное производство и общественные отношения. Только в этом смысле можем мы говорить о качественных особенностях первобытного соз­нания, т. е. общественного сознания людей доклассовой эпохи в срав­нении с общественным сознанием более поздних эпох. И одна из самых характерных черт того, что мы называем первобытным об­щественным сознанием, — это традиционализм, т. е. преобладание рутинных, привычных, установившихся взглядов, оценок, привычек над индивидуальными, критическими, рациональными ¹³⁶.

Господство «коллективных представлений» (пользуясь опять дюркгеймовским термином) в доклассовом обществе есть лишь от­ражение коллективизма в самой материальной жизни, лишнее под­тверждение того не раз доказанного положения, что доклассовое об=-щество было первобытнообщинным, первобытпокоммупистическим-.

3. Синкретизм форм общественного сознания доклассовой эпохи есть бесспорный факт. Конечно, и на самых поздних стадиях истори­ческого развития, даже в нашу современную эпоху далеко не всегда можно четко разграничить отдельные формы и отдельные «уровни» общественного сознания. Не только науки переплетаются одна с дру­гой, но не всегда отделишь пауку от искусства (словесного, изобра­зительного и др.); то и другое не всегда отграничивается от области правовых и моральных норм; и эти нормы, и познавательная науч­ная деятельность, и художественная практика очень часто подпадают под влияние религии; и религия, и наука, да и искусство граничат с философией — идеалистической или материалистической. Словом, нет такой формы сознания в наши дни, которая была бы резко отме­жевана от других. И все же чем больше развито общество, тем легче их разграничить. Что касается «первобытного» (доклассового) обще­ственного сознания, то в нем нерасчленешюсть составляет, пожалуй,

554 Глава шестая

наиболее заметный и при том существенный признак. Первобытное искусство зачастую (хотя и не всегда!) пронизано магическими представлениями; оно, с другой стороны, то и дело обнаруживает свои коммуникативные, т. е. чисто утилитарные цели; оно же — особенно музыка, пляски, театральные действа — связано постоянно с трудо­вой деятельностью, с охотой, войной, посвящением юношей; в обла­сти познания окружающего мира здравые понятия густо пересыпаны фантастическими представлениями. Распределить все эти разнообраз­ные явления и уровни общественного сознания строго по ящичкам наших понятий: «религия», «искусство», «знание» и пр. — далеко не всегда возможно.

Очевидно — и едва ли требует особых доказательств, — что этот синкретизм нервобытного общественного сознания был закономерным порождением нерасчлененности самого производства материальной жизни, т. е. самого общественного бытия: еще не было общественного разделения труда, умственный труд не был отделен от физического, области материального производства не были резко расчленены, в об­щественных отношениях кровно-родственные связи совпадали (или тесно переплетались) с территориальными и с производственными, ор­ганизация общественной власти не обособилась от самого общества.

4. Однако это ни в коей мере не значит, что мы имеем право «сводить», как это зачастую пытаются делать, одну сферу обществен­ного сознания первобытного мира к другим: выводить первобытное искусство из магии и религии, выводить его из познавательных и коммуникативных функций, выводить мораль из религии, выводить первые реальные знания о природе из фантастических, ложных о пей представлений. Эти различные сферы, или аспекты, или уровни, об­щественного сознания первобытной эпохи сплетаются или даже порой сливаются, но каждая из них имеет свои собственные корпи. Реаль­ные знания о мире вырастали из непосредственной трудовой прак­тики, из самого материального производства, из эмпирического, хотя бы и чисто стихийного опыта. Фантастические, превратные пред­ставления, связанные с магическими и культовыми актами, порож­дались ограниченностью этого опыта, скованностью общественных отношений, узостью форм общественной связи, беспомощностью че­ловека перед окружающими стихийными и общественными силами. Моральные правила — нормы поведения — вырастали из стихийной потребности людей держаться вместе и действовать сообща; осозна­вались же моральные нормы частью как традиционные правила пове­дения, частью как веления сверхъестественных сил, не подлежащие сомнению или критике. Наконец, художественная деятельность, хотя и связывалась с самого начала с чисто производственной практикой, с потребностями социального общения, а также с ложными представ­лениями о природе, с магическими ритуалами, по в основе своей она коренилась в общечеловеческой потребности творить красоту и на­слаждаться ею.

В позднейшие исторические эпохи перасчленешюсть обществен-

_______________ ФОРМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ_______________ 555

ного сознания по мере усложнения самих форм общественной жизни уступает место дифференцированному развитию и специализации: знания, верования, мораль, искусство. Но взаимодействие их и взаи­мосвязи сохранялись и позднее.

Впрочем, говоря о динамике исторического развития форм обще­ственного сознания рассматриваемой эпохи, не следует упрощать вопрос. Эта историческая динамика, а особенно ее движущие силы, еще далеко не достаточно изучены пашей наукой. Наука уже не может удовлетворяться в принципе верной стереотипной формулой: «по мере развития материальных производительных сил обществен­ное сознание эволюционирует...» и т. д. Ведь сама зависимость форм общественного сознания от конкретного состояния материального производства у того или иного народа далеко не однозначна. Всегда необходимо учитывать действие сложных общественных условий, ис­торических факторов, взаимовлияния культур, меняющегося воздей­ствия экологической среды и пр. Наконец, чем ближе к позднему этапу первобытнообщинного строя, тем более заметным делается от­ражение в общественном сознании — в религии, в мифологии, в мо­рали — зачаточных форм социального расслоения: выделение родо-племенной верхушки, жрецов — гадателей — шаманов и т. п. Этот «элитарный» слой оказывает порой мощное воздействие на модели общественного сознания.