ПОНИЦАА 7 страница

Фрейд указывает в этой работе, что каждому первичному влечению должен быть приписан особый физиологический процесс (рост и распад), но не заявляет здесь столь же прямо и решительно, как в случае сексуального влечения, что им должны соответствовать свои источник, объект и цель. Пока еще «совершенно невозможно представить себе, каким образом оба первичных влечения соединяются, смешиваются и сплавляются друг с другом; но что это происходит регулярно и в значительных масштабах – является для нас неопровержимой предпосылкой»[162]. Фрейд обращает внимание на роль мускулатуры как особого «органа», который нейтрализует в организме влечение к смерти отдельной клетки и отводит первичное разрушительное влечение на внешний мир и другие живые существа.

В качестве примеров, когда переплетенные первичные влечения распадаются и влечение к смерти может наблюдаться в качестве самостоятельно действующей силы, Фрейд приводит уже упомянутый ранее садизм, эпилептические припадки и тяжелые неврозы. В клинических феноменах регресса либидо до садистско-анальной фазы он находит теперь усиление влечения к смерти, и наоборот: в развитии либидо через оральную и анальную фазу к окончательной генитальной — усиление эротического компонента. В давно замеченной и описанной конституциональной амбивалентности невротиков Фрейд видит теперь не распад первичных влечений, а неполное их переплетение.

Основываясь на клиническом анализе амбивалентности и частых взаимопревращениях любви и ненависти, Фрейд высказывает очень интересное предположение: «если это превращение больше, чем лишь последовательность во времени, то есть смена, то, очевидно, не имеет под собой почвы такое основополагающее различие, как различие между эротическими инстинктами и инстинктами смерти, предполагающее противоположно идущие физиологические процессы»[163]. Как мы должны это понимать? Чуть ранее в этой же работе Фрейд уже предположил наличие особого физиологического процесса для каждого из первичных влечений. Отказывается ли он тем самым от своей точки зрения? Складывается впечатление, что в этом месте Фрейд в третий раз подошел вплотную к монистической теории влечений, но так и не сформулировал ее.

Хотя клинические факты вновь и вновь подталкивают его к этому. Так, например, при бреде преследования пациент может защищаться от своей слишком сильной гомосексуальной привязанности к объекту таким образом, что любимое лицо становится преследователем, против которого теперь вместо любви направляется агрессия. Стараясь глубже вглядеться в этот процесс, Фрейд видит больше чем просто смену одного влечения другим, он предполагает, что нечто превратило любовь в ненависть. Энергия, отнятая у эротического чувства, передается чувству враждебному. Сходный процесс Фрейд наблюдает при преодолении враждебного соперничества, не имеющего шансов быть удовлетворенным, с помощью экономически более выгодной и предоставляющей шанс быть удовлетворенной гомосексуальной любовной установки. Таким образом, пишет Фрейд «мы молча сделали другое предположение, которое заслуживает того, чтобы его огласили. Мы действовали так, как будто в психической жизни — еще неизвестно, в «Я» или в «Оно», — существует способная к смещению энергия, сама по себе индифферентная, которая может примкнуть к качественно-дифференцированному эротическому или разрушительному импульсу и его повысить. Мы вообще не можем обойтись без предположения такой способной к смещению энергии. Вопрос лишь в том, откуда она берется, к чему принадлежит и что означает. Проблема качества первичных влечений и их сохранения при различных судьбах первичных влечений еще очень непроницаема и в настоящее время еще почти не разработана»[164].

Нетрудно догадаться, что добрая толика этой непроницаемости связана с психологически понятной эмоциональной привязанностью Фрейда к собственной теории либидо. Она сильно искажала всю картину первичных влечений не только ему, но и его последователям. Не случайно Анна Фрейд в 1971 году на психоаналитическом конгрессе предположила, что одной из причин трудностей, возникающих при исследовании первичных влечений и целом и агрессии в частности, может быть то, что аналитики слишком много знают о сексуальности. Анна Фрейд считала, что сексуальность затмевает глаза аналитиков, когда они вплотную подходят к агрессивности[165].

В силу вышеуказанных обстоятельств сразу же после предположения о возможности существования третьей силы и энергии (хотя она по логике первая и единственная), Фрейд «на уровне предположения, но не доказательства» пишет, что этой недифференцированной энергией может быть опять же некий «запас либидо нарциссического характера», «десексуализированный Эрос», обладающий максимальной пластичностью как в направлении, так и в способе и объекте разрядки.

Он развивает следующую логическую цепочку: «Я» как самостоятельная психическая структура, объявляя себя объектом нарциссической любви, динамически «оттягивает» на себя объектное либидо. Таким образом «Я», во-первых, работает против целей Эроса, направленных вовне. Во-вторых, вслед за притягиванием к себе объектного либидо, автоматически «Я» притягивает к себе и сцепленное с либидо агрессивно-разрушительное влечение и даже в каком-то смысле структурно-динамически обслуживает первичное влечение к смерти. Здесь Фрейд приносит в жертву дуалистической теории влечений свое же учение о нарциссизме, постулируя его (нарциссизма) вторичный характер. При этом он сразу же попадает в старый тупик, в котором уже дважды был и из которого дважды отказывался выходить через заманчивую перспективу монистической теории влечений. «Мы все снова убеждаемся, — пишет Фрейд, — что движения первичных влечений, которые мы можем проследить, оказываются отпрысками Эроса». Ему вновь трудно удержать основное дуалистическое воззрение, и вновь у него создается впечатление, что «инстинкты смерти в основном немы, а шум жизни большей частью исходит от Эроса»[166]. Вновь Фрейд оказывается перед «угрозой» монистической теории влечений в целом и перед «угрозой» монистического либидо Юнга в частности. Поэтому он очень эмоционально восклицает: «А борьба против Эроса!». Кто будет отвечать за борьбу против эротического влечения? Рассматривая либидо (ошибочно, с нашей точки зрения) как источник повышения напряженности в живой системе, Фрейд заявляет, что принцип удовольствия служит для «Оно» компасом в борьбе против либидо, и ниже делает очень интересное (но, с нашей точки зрения, совершенно неверное) предположение, что после выключения Эроса путем удовлетворения наступает состояние, напоминающее умирание (а у низших животных смерть), потому что «после выключения Эроса путем удовлетворения, инстинкт смерти получает полную свободу осуществления своих намерений»[167], а не потому, что либидо есть (с нашей точки зрения) одно из самых явных и сильных проявлений влечения к смерти.

Возвращаясь в пятом разделе к новой структурной теории психики, Фрейд обращает внимание на интересные взаимоотношения между «Я» и «Сверх-Я». Они напоминают ему реальные семейные отношения: «как ребенок был принужден слушаться своих родителей, так и «Я» подчиняется категорическому императиву своего «Сверх-Я»[168]. Он вспоминает здесь же описанную в работе «Печаль и меланхолия» возможность жесточайшей агрессии со стороны «Сверх-Я» по отношению к «Я», которая может закончиться гибелью «Я». Он даже допускает, что человек может совершить преступление из-за чувства вины, а не наоборот, как это принято считать. «Как это происходит, — спрашивает Фрейд, — что «Сверх-Я»… развивает по отношению к «Я» такую исключительную жестокость и строгость?»[169]. Почему при меланхолии «Сверх-Я» действует с такой беспощадной яростью, как будто присвоило себе весь имеющийся в индивиде садизм? «То, что теперь господствует в «Сверх-Я», — отвечает на это Фрейд, — является как бы чистой культурой инстинкта смерти, и, действительно, ему довольно часто удается довести «Я» до смерти»[170]. Почему это происходит? Чем больше человек сдерживает свою агрессию, направленную вовне, тем более агрессивным становиться внутреннее «Сверх-Я» по отношению к «Я». Происходит смещение и поворот агрессии против собственного «Я». «Я», таким образом, с точки зрения Фрейда, является слугой даже не двух, а трех господ. «Я» разрывается между «Оно», «Сверх-Я» и реальностью. Стараясь ограничить и хоть как-то соотнести либидозные импульсы «Оно» с реальностью, «Я» предлагает себя в качестве объекта любви. Но, преодолевая и ограничивая либидо, «Я» открывает дорогу влечению к смерти, само при этом рискуя стать его объектом. Заканчивает работу Фрейд печальными словами: «Я» находится под властью немых, но мощных инстинктов смерти, которые стремятся к покою и по указанию принципа удовольствия хотят заставить замолчать нарушителя этого спокойствия — Эроса»[171]. Разве что мы недооцениваем силы Эроса — с долей надежды полагает он.

 

 

*

Через четыре года после «Я и Оно», в августе 1927 года, выходит третья крупная работа — «Будущее одной иллюзии», в которой Фрейд продолжает развивать идеи первичных влечений, но теперь уже в аспекте их взаимоотношений с культурой. Собственно, сама культура интересует здесь Фрейда постольку, поскольку она является, по его мнению, социальным институтом, призванным подавлять первичные влечения. Без принуждения культуры, полагает Фрейд, большинство людей откажутся выполнять даже те минимальные трудовые повинности, которые необходимы для воспроизводства материальных благ.

«У всех людей имеются разрушительные, следовательно, противообщественные и антикультурные тенденции»[172], — так развивает идею первичного деструктивного влечения Фрейд, пытаясь четче феноменологически показать его проявления на культурном фоне. Если раньше можно было надеяться, что с достижением культурой этапа избыточного производства всех материальных благ и справедливого их распределения наступит «золотой век», то теперь, с открытием врага внутри самого человека, эта надежда, по мнению Фрейда, становится не более чем еще одной иллюзией.

Даже те желания, которые культура на протяжении тысячелетий искореняет в человеке (кровосмешение, каннибализм, страсть к убийству), все еще живут в нас и «вновь рождаются с каждым рождающимся ребенком». Только с помощью такого «драгоценного психологического достояния культуры», как «Сверх-Я», они с раннего детства подавляются так, что «человек из противника культуры становится носителем культуры». Но «бесконечное множество культурных людей, которые отшатнулись бы от убийства или кровосмешения, не отказывают себе в удовлетворении жадности, жажды агрессии, половой похоти, не перестают вредить другим ложью, обманом и клеветой, если это можно делать безнаказанно»[173].

Развивая идеи, высказанные в «Психологии масс…» относительно переплетения эротических и деструктивных влечений в любом коллективе, в любой культуре, он показывает, как в целях нейтрализации деструктивного импульса любая культура разрабатывает механизмы отвода и стремится отвести агрессивно-деструктивные импульсы своих членов на представителей других культур. Так, ничтожный римский плебей становится великим римлянином, и его агрессия направляется на каждого представителя угнетаемых Римом народов, но не на угнетающую его самого кучку римской аристократии. Как известно, один старый мудрый армянин, умирая, завещал своим сыновьям: «Дети мои, берегите евреев. Потому что, когда их всех уничтожат, примутся за нас».

 

*

Для защиты человека от другой опасности — страха и чувства беспомощности перед силами природы — культура создает «свое самое ценное достояние» — религию, которая наполняет все вокруг смыслом и целесообразностью. Предварительно показав, как мир человеческих отношений постепенно проецируется на мир природы и что отношение взрослого человека к Богу мало чем отличается от отношения младенца к своему отцу, Фрейд притворно робко спрашивает: какова же действительная ценность религиозной культуры? Когда Святой Бонифаций срубил священное дерево, которому поклонялись саксы, все ожидали ужасных событий, но они не произошли — и саксы обратились в христианскую веру. Фрейд методично и усердно, со словами «не я первый, не я последний», рубит в этой работе священное дерево христианской религии, не уставая при этом извиняться.

Фрейду более 70 лет. Он стар и болен. Но, читая эту работу, предположить у него снижение умственных способностей, могущее как-то обесценить его творчество позднего периода, очень сложно. Он много развлекается в этой работе, много издевается, даже придумывает сам для себя строгого и умного оппонента (не надеясь, очевидно, на сообразительность оппонентов реальных), от имени которого остроумно нападает сам на себя, и сам же разрушает свои «неопровержимые» доводы[174]. Легко и последовательно Фрейд доказывает, что именно те достояния нашей культуры, которым дано задание объяснить все загадки мира и примирить нас со страданиями жизни, имеют наименьшую достоверность и очень небольшую ценность.

Фрейд не ошибся в своих прогнозах. Своей работой он задел такое больное место человечества, что оно не только тут же воспользовалось своим самым излюбленным защитным механизмом — отрицанием[175] (идеи Фрейда не столько обсуждаются, сколько отрицаются), но и в качестве гиперкомпенсации с маниакальным упорством стало развивать в течение последующих десятилетий гуманистическое направление в психологии и психотерапии. Гуманистическое направление, ярким представителем которого является логотерапия Франкла, прилагает все усилия, чтобы вновь наполнить человеческое существование смыслом и целесообразностью.

Можно здесь, конечно, приравнять критику религии Фрейда к «избиению младенцев», если по его же теории понимать веру взрослого человека как перенос на Бога отношения маленького ребенка к своему отцу. Но рука не поднимается это сделать. Слишком уж много этих «детей» и уж слишком они опасны, особенно объединенные в толпу (опять же в соответствии с теорией Фрейда), для тех немногих взрослых, в толпу не включенных и способных без страха смотреть в нечеловеческое лицо бездушной Вселенной. Даже Иисус, кажется, возроптал на вершине человеческого страдания и даже Сиддхартха Гаутама Будда не выдержал встречи с реальностью. У Николая Гумилева есть замечательное стихотворение «Звездный ужас». «Горе! Горе! Страх, петля и яма для того, кто на земле родился», — кричит старик, взглянувший в пустое небо. Старший сын его:

 

… лег на землю,

Не ничком на землю лег, спиною.

Все стояли, затаив дыханье,

Слушали и ждали очень долго.

Вот старик спросил, дрожа от страха:

«Что ты видишь?» — но ответа не дал

Сын его с седою бородою.

И когда над ним склонились братья,

То увидели, что он не дышит,

Что лицо его, темнее меди,

Исковеркано руками смерти.

Дальше сходит с ума его жена, взглянувшая в небо. Никто не может выдержать, не повредившись умом, «ужас» пустого неба. Но, как ни странно, всех он почему-то влечет. Только ребенок (восьмилетняя девочка Гарра), меньше всех обремененный культурой, легко глядит в небо и видит:

 

…только небо вогнутое, черное, пустое.

И на небе огоньки повсюду,

как цветы весною на болоте…

Фрейд задает хороший вопрос: как влияет культура и религия на детей? Приносит ли она больше вреда или пользы? Не подавляет ли она возможность воспринимать мир более естественным образом с меньшим количеством иллюзий, не навязывает ли она свое консервативное и очень медленно меняющееся видение? Он считает, что это так. С ним можно согласиться. Директор светской школы, в которой учится моя старшая дочь, в конце XX века на уроке астрономии рассказывает детям, что на той стороне луны, которая не видна, живут души всех умерших людей. Я думаю, хорошо, что моя дочь смеялась, рассказывая об этом, но я думаю, что нехорошо, когда дети смеются над своими учителями.

 

*

Педагогика, психология и психотерапия в России в последние десятилетия в целом сильно пострадали от прямой агрессии религиозного мировоззрения под маской гуманистической психологии. Существует программа «Обновление гуманитарного образования в России», осуществляемая Государственным комитетом Российской Федерации по высшему образованию и Международным фондом «Культурная инициатива». Спонсором программы является Джордж Сорос. Это обновление «гуманитарного образования» и «обновление» российской психологии идет в направлении неприкрытой, откровенной, агрессивной религиозной экспансии, причем преподносится все это как великое достижение отечественной психологии. В учебнике для студентов старших курсов, аспирантов и преподавателей философских и психологических факультетов университетов «Человек развивающийся. Очерки российской психологии» предметом «серьезных научных размышлений и исследований» ставятся в первом ряду: «Духосфера, Духовная вертикаль, Духопроводность, Духовная субстанция, Духовное материнство, Духовное лоно, Духовная близость, Духовные потенции, Духовный организм, Духовная конституция, Духовный генофонд, Духовная установка, Духовный фон, Духовное начало, Духовное производство, Духовная опора, Духовные устои, Духовная ситуация, Духовное зеркало, Духовный облик, Духовное здоровье, Духовное равновесие, Духовное единство, Духовное измерение, Духовная красота, Духовный взор, глаз духовный, Духовный нерв, Духовный свет, Духовное обоняние, Духовная жажда, Духовный поиск, Духовное руководство, Духовные способности, Деятельность Духа, Духовное оборудование, Духовная мастерская, Духовный уклад, Духовные упражнения, Сила Духа, Духовное развитие, Духовный рост, Духовное общение, Духовный подвиг, Духовный расцвет, Духовное наследие, Памятник Духа, Духовное царствие, память Духа, Печать Духа, Духовная щедрость, Духовная родина, Духовное самоопределение, Духовное самоотречение, Духовная аскеза, Духовное величие, Духовное бытие, Духовная жизнь...»[176]. Ну и во втором ряду: «духовная слабость, духовная смерть...» и т.д.

Что это? Как это понимать, когда психолог пишет: оптимистическая традиция Маслоу, Мэя, Роджерса, Фромма «основана на вере в конструктивное, активное, созидающее и творческое начало человеческой природы, на его изначальной моральности и доброте, его альтруистической и коллективистической направленности»[177]. Какая такая вера, позвольте спросить? Что это за наука, основанная на вере? Не могут быть предметы богословия и богославия предметами психологии.

Религия интересует Фрейда отнюдь не из деструктивных побуждений (как часто пишут), а как наглядный пример системы, которая создана для подавления и борьбы с первичными человеческими влечениями. Религия — это не заблуждение, религия — это иллюзия, а для иллюзии характерно ее происхождение из человеческих желаний. Если однажды вера рухнет и человек поймет, что никто и никогда не вознаградит его за сдерживание агрессивных и сексуальных порывов ни в этой жизни, ни в той, и что никто, кроме светской власти, не накажет его за открытое проявление первичных влечений, — что будет?

Ничего не будет, — считает Фрейд. Если мы внимательно присмотримся к «Божьим заповедям», то обнаружится, что они в большинстве своем обладают несомненной социальной выгодностью. Поэтому Фрейд сравнивает религиозность современного ему человека с преходящим неврозом ребенка, который обучается подавлять свои первичные влечения с помощью запретов и страха перед наказанием, и надеется, что психоанализ в какой-то степени поможет излечению от этого невроза. Фрейд только надеется, что это утверждение не является иллюзией, но здесь же вполне допускает и обратное.

 

 

*

Проходит три года, и в 1930 году появляется четвертая крупная работа Фрейда — «Недовольство культурой». Если вернуться назад, то мы вспомним, что уже в «Будущем одной иллюзии» Фрейд писал, что «ужасающее количество людей недовольно культурой, несчастно в ней и ощущает ее как ярмо, которое нужно сбросить»[178]. В новой работе Фрейд обращается к этой проблеме еще раз.

В начале ее он отвечает своему другу, писателю Ромену Роллану, который, прочитав посланное ему Фрейдом «Будущее одной иллюзии», написал, что не может целиком согласиться с такой оценкой религии. Подлинным источником религиозности Роллан считает особое чувство, «обнаруживаемое им у многих других и, предположительно, присущее миллионам». Это — «ощущение вечности» и чувство чего-то безграничного, бескрайнего, «океанического». Именно это «океаническое» чувство Роллан называет источником религиозной энергии, — только испытав его, человек становится религиозным.

Фрейд не находит у себя этого чувства и с юмором приводит слова поэта, который аналогичным образом утешал своего героя перед самоубийством: «Нам не уйти из этого мира». Личный опыт не убеждает Фрейда, что «чувство единства с миром» первично по своей природе. Он не оспаривает наличие его у других, но ставит вопрос: насколько верно оно истолковывается и может ли считаться причиной всех религиозных запросов? «Мне нечего предложить для окончательного решения этой проблемы, — пишет Фрейд. — Идея о непосредственном, изначальном оповещении человека этим чувством — о его связи с окружающим миром — звучит столь странно, так плохо совместима с нашей психологией, что следовало бы предпринять психоаналитическое, т.е. генетическое исследование подобного чувства».

Можно только удивиться здесь, как создатель теории влечения к смерти, как человек, сам ранее описавший «всеобщее стремление живущего к возвращению в состояние покоя неорганической материи»[179], как человек, неоднократно высказывающий озабоченность слабым фактическим подкреплением своей теории, как он не заметил в этом «океаническом чувстве», присущем миллионам, очевидное и бросающееся в глаза фактическое подтверждение его же теории существования влечения к смерти. Более того, наличие «океанического чувства» в сознании миллионов людей подтверждает не только факт наличия тенденции к смерти в области, более близкой к биологии, чем к психологии, но и факт повсеместности психологически и сознательно переживаемого влечения к смерти.

Мне также мало знакомо «океаническое» чувство из личного опыта, но я отдаю ему должное, особенно после того, как одна из моих коллег, филигранности восприятия которой я всегда доверял, рассказала мне о том, как в африканской пустыне она пережила одно из самых сильных чувств в своей жизни: глядя на бескрайние пески, она испытала непреодолимое желание лечь и раствориться в них, перестать быть, перестать существовать, стать мельчайшей песчинкой и навсегда влиться в это море без мыслей, без эмоций, без чувств. Что это, если не влечение к смерти? Вода и огонь – две стихии, на которые человек может смотреть бесконечно. В океаническом чувстве в различных его проявлениях мы видим одно из многочисленных доказательств существования влечения к смерти, к описанию которых мы еще вернемся далее.

Фрейд, продолжая удивляться этому «океаническому чувству, пишет, что для психоанализа более привычно чувство границы между «Я» и внешним миром, правда, при различных патологических и не очень патологических состояниях эта граница может нарушаться: «Из патологии нам известно большое число состояний, когда грань между «Я» и внешним миром делается ненадежной, либо границы пролагаются неверно. Таковы случаи, при которых части нашего собственного тела или даже душевной жизни – наши восприятия, мысли, чувства – кажутся нам как бы чужими, не принадлежащими нашему «Я». Либо те случаи, когда на внешний мир переносится нечто порожденное или явно принадлежащее «Я». Таким образом, чувство «Я» также подвержено нарушениям, а границы «Я» неустойчивы».

Описывая здесь же этапы развития «Я», Фрейд размышляет, что наше взрослое «Я» есть продукт первоначального детского «Я» включающего в себя изначально все, и лишь затем внешний мир из него выделяется: «Наше нынешнее чувство «Я» – лишь съежившийся остаток какого-то широкого, даже всеобъемлющего чувства, которое соответствовало неотделимости «Я» от внешнего мира. Если мы примем, что это первичное чувство «Я» в той или иной мере сохранилось в душевной жизни многих людей, то его можно признать своего рода спутником более узкого и ограниченного чувства «Я» в зрелом возрасте. Этим же объясняются представления о безграничности и связи с мировым целым, именуемые моим другом «океаническим» чувством». Онтогенетическая позиция Фрейда, побуждающая его максимально редуцировать все наблюдаемые психические феномены до их начальных онтогенетических проявлений, несомненно, мешает ему усмотреть в океаническом чувстве, равно как и в его следствии — религиозном чувстве, те самые «шумные проявления» влечения к смерти, которые он так искал на протяжении последних двадцати лет своей жизни.

С редким для больного 70-летнего человека здравомыслием и юмором Фрейд рассуждает здесь о смысле и цели человеческой жизни. Он полагает, что вопрос о смысле жизни как приносит, так и уносит с собой религия, что человек, заявляющий, что жизнь без смысла не имеет ценности, — смешон. Живут ведь животные без смысла. Цель жизни проста и задается принципом удовольствия. Мы избегаем неудовольствия и стремимся к удовольствию. Возможности получить удовольствие и избежать неудовольствия ограничиваются нашей конституцией и реальностью. Поэтому в психической жизни мы чаще наблюдаем принцип реальности, когда человек вынужден терпеть неудовольствие ради возможности в перспективе получить удовольствие. Это как-то связано с «химизмом» нашего организма, поскольку есть вещества (наркотики, с действием которых Фрейд к этому периоду был уже достаточно хорошо знаком), которые способны подавлять неудовольствие и давать удовольствие. Наличие подобных веществ в самом организме Фрейд здесь же предполагает задолго до открытия эндогенных опиатов. «Жаль, что эта токсическая сторона душевных процессов до сих пор ускользала от научного исследования, — пишет он. — Действие наркотиков в борьбе за счастье и избавление от бедствий оценивается как такое благодеяние, что и индивиды, и целые народы отводят им почетное место в своей экономии либидо. Наркотикам благодарны не только за непосредственное удовольствие, но также за высокую степень независимости от внешнего мира. С помощью этого «освободителя от забот» можно в любое время уклониться от гнета реальности и найти прибежище в своем собственном мире, где условия получения ощущений отличаются в лучшую сторону. Известно, что именно с этим свойством наркотиков связаны их опасность и вредность».

Другой способ сбалансировать и упорядочить удовольствие и неудовольствие — сублимация (занятия наукой, искусством). Этот способ, правда, доступен не всем и плохо защищает от страданий плоти. Некоторые не бегут от мира реальности, как отшельники, и не прячутся от него в наркотики, науку или искусство, а предпринимают безнадежный (с точки зрения Фрейда) бунт против реальности. Эти мечтатели и параноики пытаются воплотить в реальность свои фантазии, преобразовать реальность, но по большей части все это иллюзия, считает Фрейд. Можно попытаться изменить не мир, а себя, попытавшись подавить свои влечения. Крайний случай такого «умерщвления влечений» – практика йоги. Только, если это удается, вместе с влечениями в жертву приносится и сама жизнь, происходит «несомненное снижение возможностей наслаждения. Чувство счастья при удовлетворении диких, не укрощенных «Я» влечений несравнимо интенсивнее, чем насыщение контролируемых влечений. Непреодолимость извращенных импульсов, а может быть и притягательность запретного плода вообще, находят здесь свое экономическое объяснение».

Сходная мысль мне позднее встретилась в замечательной работе немецкого философа Генриха Риккерта «Философия жизни»: «Человек должен как можно больше переживать и как можно более жизненно развертывать свою жизнь во всех направлениях. Ничего живого, что хочет проявиться, он не вправе подавлять и губить. Подобно дереву и цветку полевому, цветет и человек, и он должен знать это. Не изжить своего цветения, не принимать каждое переживание в распростертые объятия, не ценить его — значит убивать самого себя»[180]. Лучше, наверное, и не скажешь.

Фрейд пишет, что он перечислил, разумеется, не все известные человечеству методы оптимизации психической экономики, более того — он не упомянул о самом главном (с точки зрения Фрейда) методе: методе, когда человек не отворачивает свое либидо от внешнего мира, а напротив, «цепляется за объекты мира и обретает счастье в чувственной к нему привязанности. Эта техника не довольствуется целями усталого примирения с миром — избегания страданий. Скорее, она обходит такую цель стороной и твердо держится изначального стремления к положительному достижению счастья. Быть может, она подходит к этой цели ближе, чем любой другой метод», но почему-то он все же в конце второго раздела делает пессимистический вывод: «Программа стать счастливым, к которой нас принуждает принцип удовольствия, неисполнима… Можно избрать самые различные пути, будь они позитивными по содержанию цели (стремление к наслаждению) или негативными (избегание страданий). Ни на одном из них нам не достигнуть желанного результата. Счастье — в том умеренном смысле, в каком мы можем признать его возможным, — есть проблема индивидуальной экономии либидо. Здесь невозможен совет, который подходил бы всем: каждый должен кроить себе счастье на собственный фасон».

С нашей точки зрения, пессимизм Фрейда здесь совершенно неоправдан. Мы с вами хорошо помним, что принцип удовольствия находится на службе у влечения к смерти, и сам же Фрейд открыл этот закон в работе «По ту сторону…». Насколько нам известно, еще ни один человек на Земле не организовал свою жизнь настолько плохо, чтобы так или иначе, рано или поздно не удовлетворить свое влечение к смерти. Все люди, жившие на Земле до нас, живущие рядом с нами, и те, кто будут жить после нас, умерли или умрут. Поэтому что это значит: «Программа стать счастливым, к которой нас принуждает принцип удовольствия, неисполнима»? Мы что — никогда не умрем? Это вряд ли. Значит, нет и повода для беспокойства. Как раз наоборот, какой бы путь мы ни избрали: позитивный (стремление к наслаждению), негативный (избегание страданий), на любом из них мы достигнем желанного результата — умрем. Обязательно. По этому поводу можно даже не переживать. Остается только успокоиться и постараться обеспечить себе процесс качественного умирания на протяжении всей своей жизни, а не оставлять все для последних минут и секунд. Поскольку нам некуда спешить и нечего волноваться по поводу достижения конечной цели, пора выгнать из родного дома своей психики всех тех свиней, совместное существование с которыми пытается навязать нам культура. Выгнать, как тот еврей из известного анекдота, которому раввин посоветовал завести от плохой жизни свинью, а потом, когда жизнь станет уже совсем невозможной, выгнать ее в шею — и испытать истинное облегчение.