Введение. Старайся наблюдать различные предметы

 

Старайся наблюдать различные предметы…

 

А. Пушкин «Приметы»

 

Я решилась назвать книгу о языке и сознании «Чеширская улыб-ка кота Шрёдингера» потому, что именно эта формула более всего,как мне представляется, отражает состояние исследований лучших из умений Homo sapiens. Улыбкой кота книга и заканчивается — к этому я пришла, пробираясь по дорогам разных наук, начав с линг-вистики и сенсорной физиологии и постепенно перейдя в область нейронаук, психологии, искусственного интеллекта, семиотики и философии; теперь все это называется когнитивными исследова-ниями и представляет собой пример конвергентного и трансдисци-плинарного знания. Исходная гипотеза — язык как интерфейс меж-ду мозгом, сознанием и миром — отражает мой взгляд на эволюцию

 

и природу вербального языка и других высших функций, их фило-

 

и онтогенез, на генетические и кросс-культурные аспекты развития сознания и языка и их мозговых коррелятов, на возможности меж-видовой коммуникации и перспективы моделирования человече-ских когнитивных процессов.

 

Напомню, что мысленный эксперимент Эрвина Шрёдингера (од-ного из создателей квантовой механики и лауреата Нобелевской премии по физике 1933 года), получивший известность как парадокс кота Шрёдингера, состоит в том, что неопределенность на атомном уровне способна привести к неопределенности в макроскопическом масштабе («смесь» живого и мертвого кота). «Эксперимент» заклю-чается в следующем: в закрытый ящик, содержащий радиоактивное ядро и емкость с ядовитым газом, помещен кот. Если ядро распадет-ся (вероятность 50 %), емкость откроется и кот погибнет. По законам квантовой механики если за ядром никто не наблюдает, то его состо-яние описывается смешением двух состояний — распавшегося ядра

 

и нераспавшегося ядра следовательно, кот, сидящий в ящике, и жив,

 

и мертв одновременно. Если ящик открыть, то увидеть можно толь-ко одно состояние: ядро распалось — кот погиб или ядро не распа-лось — кот жив. Вопрос в том, когда система перестает существовать как смешение двух состояний и выбирается какое-то одно.

 

Шрёдингер известен не только как физик: к середине 1920-х го-дов он приобрел репутацию одного из ведущих специалистов по тео-

Введение

рии цвета и эволюции цветного зрения [Schrödinger 2000, 2009], од-нако в последующие годы больше к этой тематике не возвращался, хотя интерес к биологии не терял, пытаясь сформулировать единую картину мира, и в 1944 году написал книгу «What is life? The Physical Аspect of the Living Cell», первые несколько глав которой посвяще-ны механизмам наследственности и мутаций, в том числе и разбору взглядов Тимофеева-Ресовского [Schrödinger 1944].

 

Шрёдингер провидчески констатирует, что «умеренно удовле-творительная» картина мира была достигнута высокой ценой: за счет удаления из нее нас и занятия нами позиции стороннего наблю-дателя. Модель мира, из которого удалено сознание, холодна, бес-цветна и нема. Цвет и звук, тепло и холод (иными словами — qualia) являются нашими непосредственными ощущениями, наш мир та-ков, и модель мира без них неадекватна. Шрёдингер, ссылаясь на работы знаменитого физиолога Шеррингтона, подчеркивает бес-плодность поисков «места», где разум действует на материю или на-оборот, и констатирует, что построение физической картины мира возможно только ценой изъятия из него сознания.

 

Язык, разум, сознание и порождающий их мозг — сложнейшие из известных нам систем. Как же их изучать «изнутри»? Еще Гёдель советовал этого не делать … Напомню его знаменитую теорему:логическая полнота (или неполнота) любой системы аксиом не мо-жет быть доказана в рамках этой системы; иными словами, метод де-дуктивных выводов недостаточно мощен, чтобы описывать сложные системы, не говоря о такой сверхсложной, как человеческий мозг.

 

Приближаясь к изучению таких систем с максимально возмож-ной аккуратностью и напряжением мысли, мы видим, что они мер-цают, трансформируются, обманывают и чуть ли не исчезают, оставляя разве что улыбку (хотелось бы знать — чью…). Как справед-ливо подчеркивает Манин [1975, 2008], Гёдель внес серьезный вклад и в гуманитарное знание: «принципы запрета» относятся только к знакомым нам по макромиру детерминированным процессам рас-суждений, тогда как после работ Бора и Шрёдингера мы знаем, что есть и другие пространства, где действуют иные законы. Работа моз-га в таком случае может проходить вне гёделевских запретов.

 

Размышление над этим и анализ стремительно растущих гор эм-пирических сведений временами вызывают вопросы, к которым фи-зики как-то смогли приспособиться со времен Шрёдингера и его ко-та: можем ли мы вообще увидеть настоящее положение дел или сам факт вторжения выбирает некий вариант, и погляди мы под другим углом, в другой день или час или глазами других людей или иных соседей по планете — картина поменяется… Как быть с каузально-

	Введение

стью и свободой воли на фоне появляющихся данных функциональ-ного мозгового картирования и иных фиксаций неосознаваемого поведения? Да и вообще, сложный мозг порождает сознание и семи-отические системы высокого ранга или напротив — они его форми-руют, реализуя эпигенетический сценарий? Что такое язык в конеч-ном счете (не останавливаясь на очевидном ответе из учебника, что язык — система знаков)? Он возник как средство коммуникации или как инструмент мышления? Как с ним справляется мозг, учитывая, что в человеческом языке, в отличие от компьютерных, 1 ≠ 1 и все определяется контекстом?

 

Не только язык, но и сам мир всегда разный и зависит, как из-вестно из основ семиотики, от интерпретатора (читатель — соав-тор, замечала Цветаева), что ставит нас почти в агностическую по-зицию: можем ли мы вообще узнать про него что-то, можем ли мы доверять нашему мозгу и его языкам — от математики до искусства, включая, конечно, и язык вербальный? Почему мы должны счи-тать, что математика универсальна и объективна? Последнее вре-мя говорят даже не только о языковом «инстинкте» (то есть врож-денности), но об «инстинктах» математики [Devlin 2006] и музыки [Patel 2008]… Может быть, у Homo sapiens просто голова так устрое-на, а какой математике на самом деле подчиняется Вселенная — мы не знаем (мысль еретическая, но не абсурдная: другого кандидата на алгоритм управления Вселенной со времен Галилея — Книга При-роды написана языком математики — у нас нет). Однако зачем быэволюции понадобилось закреплять в геноме способность к матема-тике, не отражающей законы Природы?.. Вспомним Пуанкаре:

 

… та гармония, которую человеческий разум полагает от-крыть в природе, существует ли она вне человеческого раз-ума... в силу естественного отбора наш ум приспособился к условиям внешнего мира, усвоил себе геометрию, наиболее вы-годную для вида или, другими словами, наиболее удобную [Пу-анкаре 1990].

 

Вопрос о том, как соотносится Мир Платона с физической карти-ной мира, остается важнейшим и предельно сложным в современ-ной когнитивной науке: многие ученые снова и снова возвращаются

 

к обсуждению того, не надо ли для понимания процессов мышле-ния, восприятия, памяти, наконец, самой причинности обратиться

 

к законам квантового мира (в противоположность традиционному представлению, согласно которому к макромиру эти законы непри-ложимы) (см., например, [Penrose 1994; Penrose, Shimony, Cartwright, Hawking 1997; Наточин 2010; Пенроуз 2011; Анохин 2013]).

Введение

Ясно, что для человека и других обитателей планеты простейший путь ухватить реальность и хоть как-то организовать ее для внутрен-него употребления — это оперировать множествами, формируемыми разными видами существ по законам своего мира и мозга. Об этом писал еще Икскюль [Uexküll 1928], подчеркивая, что все существа живут в своих мирах — Umwelt. Это отчетливо формулировали Ниц-ше («Мы устроили себе мир, в котором можем жить, — предпо-слав ему тела, линии, поверхности, причины и следствия, движе-ние и покой, форму и содержание: без догматов веры в это никто не смог бы прожить и мгновения! Но тем самым догматы эти еще отнюдь не доказаны. Жизнь вовсе не аргумент; в числе условий жизни могло бы оказаться и заблуждение») и Кант («Рассудок не черпает свои законы a priori из природы, а предписывает их ей»).

 

Человек постоянно сталкивается с неопределенной и многознач-ной информацией. Тем не менее он должен принимать решения, декодируя ее релевантно ситуации. Такая неопределенность каса-ется всех модальностей восприятия, недаром идея размытых мно-жеств уже давно завоевала пространство описания этих феноменов (fuzzy sets — Zadeh). Особенно очевидно это на примере вербально-го языка. Улыбка Чеширского кота служит тому хорошей метафо-рой: смыслы словам приписываются ковенционально, могут и ис-чезать, видоизменяться или до поры вообще не иметь подходящих обозначений. Такая неопределенность и даже зыбкость наименова-ний вполне близка и Кэрроллу, и творцам квантовой теории.

 

Казалось бы, если основная функция языка — коммуникация, то неопределенность должна была бы быть вытеснена из такого ко-да максимально быстро. Возможно, стоит еще раз прислушаться к Хомскому, считающему, что язык для коммуникации не так уж хо-рошо приспособлен, а сформировался главным образом для струк-турирования мышления, то есть для процессов «внутренних»; ком-муникативная функция в этом случае является как бы побочным продуктом. Вербальный язык обеспечивает номинацию ментальных репрезентаций сенсорного инпута и, таким образом, «объективизи-рует» индивидуальный опыт. Но в работах по теории коммуникации давно обсуждаются коммуникативные ямы, провалы в понимании, образующиеся весьма часто, несмотря на правильность построения сообщения.

 

Таким образом, неопределенность и многозначность, казалось бы, должны при коммуникации любого типа стремиться к нулю, чтобы в идеале каждое слово или конструкция имели одно значе-ние. Было бы разумно ожидать, что, эволюционируя, языки будут от неопределенности избавляться, но это противоречит фактам. К при-

	Введение

меру, корпусные исследования по нескольким языкам показывают, что более короткие и более частотные слова как раз и являются са-мыми многозначными, что подтверждает идею экономности лекси-кона; таким образом, неопределенность информации в вербальном языке — его преимущество и средство экономии, так как одни и те же слова могут быть использованы в разных ситуациях и с разными зна-чениями, а ситуация разрешается с помощью контекста [Piantadosi, Tily, Gibson 2012].

 

Есть и психологическое объяснение: вместо того, чтобы анализи-ровать композиционно и синтаксически сложные конструкции, го-ворящему когнитивно «выгоднее» передавать большее количество информации меньшими средствами, а слушающему тоже «выгод-нее» включать все виды контекстов, чтобы декодировать компакт-ное сообщение правильно.

 

Трудно спорить с тем, что интуитивные, метафорические, иноло-гические когнитивные средства не менее мощны, чем классическая логика и ее следствия:

 

При переходе от интуитивного к логическому происходит про-цесс переливания информации из одной тары в другую, менее емкую и более жесткую. Часть информации при этом теряет-ся. Ценность потерянной информации зависит от целей, с ко-торыми она могла бы использоваться. Согласно теореме Гёде-ля, найдется ситуация, в которой окажется, что потерянная информация является ценной, и логический алгоритм отка-жет [Чернавский и др. 2004].

 

Нельзя не согласиться, что логическое описание мира может ста-новиться препятствием для получения новых знаний, и приходит-ся прибегать к совсем другим языкам, что блестяще сформулировал Бродский:

 

Поэзия не развлечение и даже не форма искусства, но скорее наша видовая цель. Если то, что отличает нас от остально-го животного царства — речь, то поэзия — высшая форма ре-чи, наше, так сказать, генетическое отличие от зверей. Отка-зываясь от нее, мы обрекаем себя на низшие формы общения...

Это колоссальный ускоритель сознания, и для пишущего, и для читающего. Вы обнаруживаете связи и зависимости, о суще-ствовании которых и не подозревали, данные в языке, в речи. Это уникальный инструмент познания [Бродский 2008].

 

В самом деле, особый интерес имеет исследование механизмов неоднозначности и неопределенности в произведениях искусства,

Введение

где стои´т совершенно противоположная задача — не уменьшить, а увеличить количество вариантов осмысления и прочтения. Эта об-ласть в рамках когнитивной науки разработана явно недостаточно.

 

Конечно, логика как дисциплина развивалась, приближаясь все более в разных своих ипостасях к тому, что мы привыкли считать реальным миром, и наиболее эффективной на этом пути, конечно, оказывается нечеткая логика [Манин 2008; Финн 2009]. Тем более это очевидно для искусства: Альфред Шнитке говорил, что для об-разования жемчужины в раковине, лежащей на дне океана, нужна песчинка — что-то «неправильное», инородное. Совсем как в ис-кусстве, где истинно великое часто рождается «не по правилам».

 

Исследование неопределенности, с которой имеет дело любая когнитивная система, покрывает большое пространство — от сенсор-ной физиологии до когнитивной психологии (восприятие звуковой, зрительной, и особенно тактильной и ольфакторной информации), изучение процессов обработки естественного языка человеком и при автоматическом его анализе, проблемы эффективности систем «че-ловек — компьютер» [Hollan et al. 2000]. Отдельный интерес вызы-вают вопросы моделирования алгоритмов разрешения неопределен-ности в искусственных нейронных сетях, обучаемых воспроизводить реальные ментальные процедуры.

 

Надежда на то, что когнитивные характеристики искусствен-ных систем приблизятся к уровню человеческих или даже превзой-дут их, неоправданно растет. Вероятнее всего, это вызвано тем, что растет и скорость обработки информации, что, казалось бы, долж-но обеспечить успех. При этом относительно мало обсуждается во-прос о том, какое именно общение с антропоморфными системами мы будем считать адекватным, чего мы от этого ждем? Это вызыва-ет целый ряд вопросов, не только научных, но и экзистенциальных и этических.

 

Спор о том, что в природе человека появилось раньше — сложное мышление или язык и насколько они автономны, — продолжается десятилетиями. А это вызывает и более фундаментальные вопро-сы, среди которых не последний — что считать языком и какова его роль? Является ли он существенным для потенциального взаи-модействия человека с искусственными системами, и даже шире — с другими существами, обитающими в принципиально иных средах?

 

Язык многомерен, подвижен, динамичен и чрезвычайно разно-образен (на планете около шести тысяч языков), он принципиаль-но не настроен на жесткость значений и формулировок, и это может быть объяснено только запросами самого когнитивного ментально-го пространства, если не сказать — самого мира. Почему это важно

	Введение

осознавать не только специалистам? Потому что мозг говорит с на-ми не языком биоэлектрической активности и химических реакций,что весьма трудно свести к смыслам, а вербальным языком. Имен-но так он показывает нам, как структурирован мир в сознании, как оттуда (с точки зрения кота Шрёдингера) видится пространство ивремя, законы и явления природы, вкусы, запахи, звуки, температу-ры и текстуры, формы и абстракции.

 

Для того чтобы общение было возможно, мы должны не толь-ко естественным или искусственным путем быть обучены конвен-циональной системе знаков, но и разделять общие представления о ментальном и физическом мире. В философии это называется про-блемой Других Сознаний и связывается, в частности, с обсуждени-ем проблемы qualia, или восприятия от первого лица, то есть с тем, что не измеряется децибелами или граммами, а описывается слова-ми естественного языка — «кислое», «приятное», «теплое», «гром-кое» и т. д. Можно было бы возразить, что к этому можно подойти с позиций психофизиологии, отталкиваясь от сенсорных порогов, но это не так, поскольку лишь дает параллельную словам и qualia шка-лу (более подробно см. [Дубровский 2007; Иванов 2013] и мои статьи в этой книге).

 

Вышесказанное ставит проблему телесности на одно из централь-ных мест при обсуждении возможностей эффективного взаимодей-ствия с системами высокой степени сложности, неважно — живыми или силиконовыми. Конечно, если речь идет о роботах-помощниках, выполняющих простые команды, этим можно пренебречь, но если планируется создание интеллекта, сопоставимого с человеческим, тогда стоит вспомнить, что наше мышление обеспечивается не толь-ко вычислениями и что человека делает человеком гораздо более сложное когнитивное пространство, включающее искусство и духов-ную жизнь и основанное в большой мере на той телесности, в кото-рой мы существуем.

 

Клод Леви-Стросс писал, что XXI век будет веком гуманитарной мысли или его не будет вообще. Все мы помним, что ХХ век — век физики, ХХI — век нейробиологии… Но ясно, что не будет вообще ничего, если мы не очнемся и не осознаем, куда мы попали. А попа-ли мы в цивилизационный слом, в ситуацию, когда разруха в голо-вах настолько перекрыла все остальные проблемы, что является едва ли не самым главным фактором, определяющим наше существова-ние. Знание о мозге, о том, как и зачем он порождает сознание, как связан с био- и социосферой и что такое ноосфера сегодня, — все это крайне важно сейчас, на сломе. Мозг нужно стараться узнать, потому что именно он обеспечивает наше представление о мире. Он опреде-

Введение

ляет и наше поведение, хотя не хотелось бы обнаружить, что Nature победила Nurture и все развитие человеческих цивилизаций оказа-лось бы насмешкой и «цирком зверей».

 

На что могли бы — и должны — влиять такие знания? На то, на-пример, каким образом должно быть организовано образование. Мы должны понять, как учить людей учиться, как научить извлекать информацию из быстро меняющегося внешнего мира. Этой инфор-мации такое количество, что на самом деле почти все равно, есть она или нет... Мы понимаем, что невозможно прочитать все статьи, ко-торые выходят по твоей «узкой» специальности, нужны кроме того

 

и комбинированные, конвергентные знания. Количество «фактов» растет стремительно, а понимание — гораздо, несопоставимо мед-леннее. С. П. Капица говорил, что надо перейти от образования зна-ния к образованию понимания. Как научиться правильно классифи-цировать и «упаковывать» информацию? Как мобилизовывать свое внимание, организовывать память?..

 

Возможен, конечно, и сценарий, описанный в романах Умберто Эко: знания — посвященным. Иными словами, некий набор прак-тически полезных навыков предоставляется всем, а доступ к серьез-ным вещам — только избранным (по разным возможным крите-риям). Идея не новая, и социальные последствия ее предсказуемы. Совершенно понятно, тем не менее, что образование уже распадает-ся на общее и элитарное.

 

Встают все острее и этические вопросы. Очень «модной» стано-вится идея «это сделал не я, это — мой мозг». В конце концов, чело-век вроде бы не виноват в том, что родился с таким мозгом, с такой генетикой, но тогда несет ли он ответственность за то, что проис-ходит? Это непростой вопрос в том случае, если речь идет не о гру-бой патологии или о неочевидных девиациях. Вскоре теоретически

 

и даже практически станет возможной ситуация, когда нейронауки определят, к примеру, что у такого-то человека мозг потенциально-го преступника. Тема эта тоже не нова, но возможности нейронаук стали несопоставимо более мощными. Что мы будем с этим делать? Общество не может изолировать человека, который ничего преступ-ного еще не совершил, а возможно и не совершит (презумпция не-виновности). Мы не можем и просто отмахнуться от данных ней-ронаук, и сейчас, как никогда раньше, они должны стать объектом аналитической философии. Значит, и вопросы нейроэтики стано-вятся не только социально, но цивилизационно значимыми.

 

Как изменится наш мир и как изменимся мы сами? Появляют-ся роботы с более сильным, чем у нас, интеллектом. Компьютеры работают в миллионы раз быстрее, и все ускоряясь. А тем не менее

	Введение

мы пока еще не видели искусственный интеллект, который был бы Моцартом или Шекспиром. Когда идет речь о триллионах операций в секунду, то понятно, что теперь это уже нечеловеческое временнóе пространство. Наш мозг устроен иначе, чем современные компью-терные системы, но с появлением квантовых компьютеров, работаю-щих на других принципах, мы окажемся в совсем другом мире.

 

Если сознание, как бы мы его ни определяли, функция сложно-сти, то в обозримом будущем на арену выйдет искусственный ин-теллект, у которого будут цели, планы, эмоции, в том числе эгоизм. Срастание людей с компьютерами — бесспорное настоящее: чипы, искусственные органы — это уже есть и будет лишь нарастать. Зна-чит, встанет вопрос: что во мне моего, то есть где я заканчиваюсь?

 

Наконец, угрожает нам и «ящик Пандоры», в который мы калам-бурно играем, — развитие персональной геномики, идущее огром-ными темпами. Пользу для медицины трудно переоценить, но не надо забывать, что те же отверточки, которые нам откроют, что в данном геноме есть опасность болезни Альцгеймера или Паркин-сона, подкручивают и другие гаечки. И это реальная опасность. На-пример, хотите ли вы лично, чтобы ваш персональный генетический портрет стал достоянием кого бы то ни было? И удастся ли эту ситу-ацию удержать под контролем?

 

Проблемы, с которыми мы сталкиваемся, сводятся, помимо того, что я уже сказала, к следующему:

 

• Во-первых, общество в целом не осознало себя единой семьей, которая живет в общем доме с ограниченными ресурсами и нарастающими угрозами. Никаких границ между государства-ми в этом смысле нет, но мы продолжаем жить, как безумцы, словно у нас есть запасная планета.

 

• Во-вторых, общество, принимая решения, мало учитывает уже полученные наукой знания. Наука и общество — как бы две разные сферы: одни играют в свой «бисер», а другие за

 

игрой не следят.

 

Конечно, остановить науку невозможно, но стоит помнить, что чем глубже мы погружаемся в океан знаний о мире, тем опаснее ста-новится это путешествие и тем больше ответственность за звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас.