Любовь – это невооруженное вторжение.

 

Корабль входил в Афинский порт.

Это был последний корабль, и огни повсюду уже горели. Мне пришлось ждать час или около того среди рюкзаков, мороженого и бесчисленных сигарет тех, кому, как и мне, нужно было добраться до острова засветло.

 

* * *

 

Корабль, словно вакуумную упаковку, набили албанцами – по четыре поколения в каждой семье: прабабушка, высушенная ветром, словно острый перец, – обожженная красная кожа и жаркий темперамент; бабушка, будто ссохшийся на солнце помидор, – жесткая, неподатливая, кожа потрескалась от жары, заставляет детишек втирать оливковое масло ей в руки; мать, влажная, как пурпурный инжир, вся нараспашку – блузка, юбка, рот, глаза, широко распахнутая женщина, слизывает с губ соль, летящую из-за борта. И наконец – дети, четырех и шести лет: два постреленка, пикантные, как лимоны.

Я сидела на своем багаже, опасаясь, что он пропадет в целой горе их коробок и мешков, перевязанных веревками. Когда мы прибыли на остров, их мужчины с мулами ждали на берегу, и вот уже семейство запрыгнуло в деревянные седла и поскакало, босоногое, по крутым ступенчатым улочкам к слоям белых домов, все больше темневших по мере того, как мы выезжали из сияющей праздничной ауры порта, чьи разноцветные огни гирляндами висели вокруг гавани.

Гидра: четвероногий остров на спине мула, единственные колеса здесь принадлежат муниципальному мусорному фургону.

 

* * *

 

Я вышла на мол в порту, избегая легковозбудимых рестораторов, размахивающих лобстерами, и предупредительного бармена, который подавал пинья-коладу в кувшинах величиной с футбольные кубки.

Мне нужно было отыскать один адрес.

Щеголеватый охранник стоял у пришвартованной яхты, чьи обитатели переоделись к ужину и ужинали. Ну или почти ужинали – женщины подносили пустые вилки к блестящим изголодавшимся губам, а мужчины цвета говяжьего филе опрокидывали бокалы «Круга». Я узнала это шампанское, потому что заметила форму бутылки, когда официант разливал. Охранник покачал головой, когда я показала ему адрес, – он в городе только на ночь.

– Можешь остановиться у меня, – подмигнул он. – У меня отличная шконка, и я смогу подвалиться к тебе после пяти утра, когда ты немного отдохнешь.

Он мне понравился. Я поставила свои сумки. Он угостил меня пивом. Мы разговорились.

– Эта семья из Новой Зеландии, – сказал он. – Нормальные хозяева. Я уже объездил весь мир. Завтра отправимся на Капри. Была на Капри когда-нибудь?

Я начала было рассказывать про птицу, но потом решила, что лучше не стоит, и спросила о нем самом.

– Плыву себе, – ответил он, – извини за каламбур. Поживу так еще пару лет, может, встречу кого-нибудь, может, где высадиться на берег захочется, займусь лодочным бизнесом, кто знает, – у меня куча времени.

– Тебе стоять здесь всю ночь?

– Ага, всю ночь.

– А чем ты занимался раньше?

– Был женат. А потом больше не был женат. Обобрали и вышвырнули – знакомо?

Это было знакомо.

– Конец истории. Нужно начинать сначала. Нужно думать о хорошем. Нужно идти вперед. Не оглядываться назад. Никаких сожалений.

 

* * *

 

Вот так он сказал. Словно мантру произнес. Интересно, сколько раз в день нужно повторять эти слова, чтобы они стали правдой? Словно заплата для сердца.

А я не знала, чем залатать свое.

 

* * *

 

Я поблагодарила его за пиво и подняла свои сумки.

– Ты уверена насчет пяти утра?

Я была уверена. Не та ночь для приключений. Я просто хотела добраться наконец до места, которого в глаза не видела и сняла по совету друзей моих друзей. У меня были ключи, но никаких указаний, совсем как в жизни, – и когда я карабкалась все выше и выше по крутым выбеленным ступеням, старые гречанки, сидевшие на улице, смотрели на меня и приветствовали иногда:

– Kaispera. [14]

Наконец – пот ручьями, все тело в синяках от сумок – я оказалась у массивной бордовой двери своего дома. Я ввалилась внутрь, перепугав крохотного котика, мгновенно растворившегося, словно удача, и во вспышках спичек прошла по призрачно мерцающим белым половицам, разыскивая свет.

Не найдя его, я сбросила вещи на пол и зажгла свечу, затем вытащила бутылку вина, хлеб, сосиски, оливковое масло, которые привезла с собой. Нашла тупой нож (почему ножи всегда тупые?), тарелку и стакан, вышла и устало расположилась на плоской крыше, с которой было видно море.

Ночь была очень тихой; лаяли собаки, летучие мыши со стрекотом ножниц рассекали воздух, но людского шума не было, кроме разве что телевизора, слабо доносившегося из дома в глубине – в его окне я увидела распятие на стене и старуху, надевающую ночную сорочку.

Я открыла вино. Хорошее и крепкое. Я стала приходить в себя.

Камни согревали мои ноги. Старуха из дома в глубине вышла полить свои помидоры. Я слышала, как журчит вода из шланга, как с женщиной из комнаты разговаривает ее сестра. Она забралась в постель, смотрела телевизор и пересказывала новости. Пахло жареными сардинами, а в горах залаяли сторожевые псы – лай отскакивал от бетонных стен.

Гав, гав, гав, гав – никогда не поймешь, откуда. Никогда не знаешь точно, откуда приходят звуки ночи.

 

* * *

 

После Говорящей Птицы приятный мужчина из клиники Тависток все время спрашивал, зачем я воровала книги и птиц, хотя я украла только по одной.

Я сказала, что дело тут в смысле, а он намекнул, очень деликатно, что это может быть разновидность психоза.

– Вы думаете, смысл – это психоз?

– Одержимость смыслом в ущерб заурядным формам жизни можно трактовать как психоз, да.

– Я не верю, что жизнь обладает заурядной формой, в жизни вообще нет ничего заурядного. Мы делаем ее заурядной, но она не такая.

Он повертел карандаш. Его ногти были очень чистыми.

– Я просто задаю вопрос.

– Я тоже.

Повисла пауза.

Я спросила:

– Как бы вы определили психоз?

Карандашом он написал на клочке бумаги: Психоз – разлад с реальностью.

С тех пор я и пытаюсь выяснить, что такое реальность, чтобы поладить с ней.

 

* * *

 

Сморенная путешествием, ночью и вином, я зашла в дом и легла на голый розовый матрас. Нужно бы поискать простыни, но я заснула, думая о Вавилоне Мраке и о том, каково ему, потерянному и одинокому, было сто пятьдесят лет назад.

Мне снилась дверь, и она открывалась.

 

* * *

 

Утром меня разбудил хроматический перезвон колокола на православной церкви.

Я отперла ставни. Свет был сильным, как любовная связь. Он ослепил, восхитил меня – не только потому, что он такой теплый и чудесный, но потому, что природа ничего не измеряет. Никому не нужно столько солнечного света. И засухи, вулканы, муссоны, торнадо никому не нужны, однако нам все это достается, потому что наш мир донельзя расточителен. Мы одержимы измерением. А мир просто разливает.

 

* * *

 

Я вышла, спотыкаясь о плиты солнечного света величиной с города. Солнце было говорливой толпой, праздником, музыкой. Солнце трубило сквозь стены домов и колотило по ступеням. Солнце отбивало время по камням. Солнце отстукивало ритм дня.

– Почему ты боишься? – спросила я себя, ибо страх лежит в основе всего, даже любовь обычно покоится на страхе. – Почему ты боишься, ведь что бы ты ни делала, все равно умрет.

 

* * *

 

Я решила прогуляться к женскому монастырю на другой стороне острова.

Это крутой подъем – по извилистой тропе, среди кустарника и гадюк, под палящим солнцем.

Никто сюда не поднимается, а если и решаются, то лишь верхом на мулах, в дамских седлах – мужчины с роскошными усами и женщины: головы покрыты, руки обнажены.

Здесь единственный на острове дизельный мусоровоз сбрасывает свой вонючий груз. Это Дантов Ад тлеющего мусора, источающий зловоние, какое может производить только человеческая порода. Я сняла футболку, обмотала ею голову и бежала, пока легкие мои не сдались, но в конце концов от худшего освободилась.

Свободна, и взбиралась все выше и выше, а остров лежал подо мной, словно любовник.

За мной будто кто-то наблюдал. Дорога была пуста. Мои ступни заляпаны грязью, лодыжки обрамлены пылью. Хищная птица огибала облака, но ни зверя, ни человека.

А затем я заметила ее – ростом со среднюю собаку, но похожа на кошку, только уши побольше и глаза страшные. Она припала к валуну у разрушенного монастыря словно Иоанн Креститель, отвергающий утешение.

Виверра.

Я отважилась подойти поближе, но она не бросилась наутек, а приготовилась к прыжку.

Так мы таращились друг на друга, а затем она тихо улизнула в нору за валуном.

Я – наполовину виверра, наполовину мышелов.

Что мне делать с диким и прирученным? С диким сердцем, которое хочет на свободу, и прирученным сердцем, которое хочет вернуться домой. Я хочу, чтобы меня держали. Я не хочу, чтобы ко мне приближались. Я хочу, чтобы меня брали на руки и приносили на ночь домой. Я не хочу выдавать, где я. Я хочу, чтобы у меня было место в скалах, где никто не сможет меня найти. Я хочу быть с тобой.

 

* * *

 

Раньше я была безнадежным романтиком. Я по-прежнему безнадежный романтик. Я верила, что любовь – наивысшая ценность. Я по-прежнему верю, что любовь – наивысшая ценность. Я не надеюсь стать счастливой. Я не воображаю, что найду любовь, что бы она ни значила, и не надеюсь, что если найду, стану от нее счастливой. Я не думаю, что любовь – ответ или решение. Для меня любовь – сила природы, мощная, как солнце, необходимое, безличное, огромное, невозможное, обжигающее, но оно согревает, иссушает, дает жизнь. А когда выгорает, планета гибнет.

Моя маленькая жизнь вращается по орбите любви. Я не смею приблизиться. Я не мистик, который ищет последнего причастия. Я не выхожу из дома без крема от загара. Я защищаю себя.

Но сегодня, когда солнце повсюду и все цельное – лишь собственная тень, я знаю, что настоящее в жизни, то, что я помню, что верчу в руках, – это не дома, банковские счета, награды или звания. Я помню любовь – всю любовь: к этой грунтовке, к этому восходу, ко дню у реки, к незнакомцу, которого встретила в кафе. Даже к себе, кого любить труднее всего, потому что любовь и самолюбие – не одно и то же. Быть самолюбивой легко. Полюбить меня такую, какая есть, – трудно. Неудивительно, что мне странно, если это смогла ты.

Но любовь – то, что берет верх. На этой раскаленной дороге с колючей проволокой по сторонам, чтобы козы не отбивались от стада, меня на секунду озарило, для чего я здесь: верный признак того, что я сразу потеряю обретенное.

Я ощутила цельность.

 

* * *

 

У монастыря я позвонила в колокольчик, прочитав объявление с просьбой о терпении.

Вскоре дверца над деревянной решеткой открылась, и я увидела лицо монахини. Она отодвинула засовы и впустила меня, произнося любезности, которых я не могла понять. Она вытянула полу облачения из-за пояса и протерла стул, на котором и так не было ни пятнышка. Я села, она поклонилась и жестами предложила мне попить, а я кивнула и улыбнулась, и она принесла мне поднос с густым кофе, тонким печеньем и вареньем из лепестков роз, растущих в ее саду.

На подносе стояло две чашки. Я подумала было, что монахиня хочет составить мне компанию, но она удалилась. Я вынула деньги и пошла в часовню сделать пожертвование. Внутри была женщина – преклонив колена, она молилась.

– Извините, – сказала я, – я не хотела мешать вам.

Ты улыбнулась, поднялась с колен и вышла на солнце. Возможно, так на твое лицо упал свет, но я подумала, что уже видела тебя, где-то очень давно, на дне моря. Где-то в себе.

Иногда свет так силен, что пробивается к морскому дну.

– Я думаю, здесь и ваш кофе тоже, – сказала я.

Ты села рядом, и я заметила твои руки – длинные пальцы с выразительными суставами; если ты прикоснешься ко мне, что произойдет?

Я стесняюсь чужих – после всех этих лет на одинокой скале с Пью. Навещала нас только мисс Скред, но она – не типичный представитель человеческой породы.

Так что сейчас, встретив кого-то нового, я делаю то, что умею:

Рассказываю тебе историю.

 

Пью

 

и я сидели на полу у растопленной печки. Мы смазывали и чистили движущиеся части инструментов. Пью отвинтил медные ручки и подвижные рамки, поднял стекло и отцепил хрупкие стрелки, что дрожат от приливов, отливов и перемены ветра.

Каждый год в начале зимы Пью открывал все кожухи инструментов и развинчивал все болты и винты, чтобы капнуть чистым маслом на всю их механику.

Ему не требовалось видеть, что делает. Пью просто знают, говорил он, как рыба умеет плавать. Пью рождены для Хозяйства света, и хозяйство света они вели.

Случилось это довольно странным образом, как легко догадаться, когда старый Иосая Мрак искал своего первого смотрителя.

 

* * *

 

Когда старого Мрака обстоятельства загоняли в угол, он бросал им вызов и шел на прогулку. Он свято верил, что один вид движения поспособствует другому. Стало быть, в тот день в Сольте он все шел и шел и, разумеется, встретил человека, собиравшего паутину.

Первыми в том человеке Иосая Мрак заметил пальцы – длинные, как паучьи лапы, с выразительными суставами. Человек снимал паутину с живой изгороди и натягивал на рамки из прутьев той же изгороди. Он изобрел особый способ хранить паутинки и продавал их за хорошие деньги морякам, хотевшим привезти какую-нибудь диковинку своим женщинам.

– Как тебя зовут? – спросил Иосая.

– Пью.

– Где твое жилище?

– То здесь, то там, не здесь и не там, а по временам вообще в других местах.

– У тебя есть жена?

– Не такая, что признает меня при свете дня.

Стало быть, все решилось, и Пью со своими быстрыми пальцами и ловкостью повадки стал первым смотрителем маяка на мысе Гнева.

– Он ведь не был слепым, Пью, так ведь?

– Нет, не был, дитя, но это еще не конец истории.

– И тогда…

– И тогда, спустя много лет после Иосаи и вскоре после смерти Вавилона в Сольте появился еще один гость. На сей раз не Молли О'Рурк, а ее первый ребенок, Сьюзен Люкс, ребенок, слепой от рождения.

Никто не знал, зачем она появилась, но она так и не уехала. Вышла замуж за Пью, несмотря на разницу в возрасте и воспитании – он под чужим забором, она в приличном доме, он годился ей в отцы, а она достаточно молода, чтобы верить всем его историям. Но у нее были такие же быстрые пальцы, а его глаза вскоре стали такими же молочно-голубыми. Старея, он все больше слепнул, но ни у кого из них не было с этим трудностей – их чувства были тонкими, как у пауков, а руки могли сплести паутину не хуже.

Их ребенок был таким же. И каждый Пью с тех пор. Один или много – как тебе нравится. Слепые Пью, Хозяева Света.

– А что же я?

– А что ты?

– Я не слепая.

– У тебя имеется недостаток зрения, это правда.

– Но как же я буду хранить свет?

Пью улыбнулся, вставляя стекло в тугую оправу барометра.

– Никогда не полагайся на то, что можешь увидеть. Не все можно увидеть.

Я посмотрела на волны, корабли, на птиц.

– А теперь закрой глаза, – сказал Пью, который знал, что я делаю. Я закрыла глаза. Он взял меня за руку, и пальцы его обвили меня, словно сеть.

– Что ты теперь видишь?

– Я вижу, как Вавилон Мрак идет к маяку.

– Что еще ты видишь?

– Вижу себя, только теперь я старше.

– Что еще ты видишь?

– Я вижу тебя в синей лодке, только ты молодой.

– Открой глаза.

Я открыла глаза и увидела волны, корабли и птиц. Пью отпустил мою руку.

– Теперь ты знаешь, что делать.

 

Хижина