П) 1_ S I

о

Си

Си

CD

Q

r

но неприменимо, поскольку нет еще настоящих партий. Сюда можно отнести некоторые страны Центральной Ев­ропы в период 1919-1939 гг., большинство молодых госу­дарств Африки, Востока и Среднего Востока, многие лати-ноамериканские государства и крупные западные государства XIX века. Однако некоторые из этих стран вхо­дят скорее в промежуточную категорию: здесь наряду с на­стоящими партиями, обладающими необходимым миниму­мом организованности и стабильности, можно обнаружить образования нестабильные и не имеющие настоящих орга­низационных структур. В этом случае демаркационная ли­ния между многопартийностью и отсутствием партий зату­шевывается, тем более что во многих странах, уже вступивших в стадию организованных партий, продолжают существовать и следы их предыстории: во Франции, напри­мер, весь сектор воззрений, расположенных справа от ра­дикалов, почти не знает подлинных партий — это скорее зыбкие группы, характерные для предшествующей фазы развития.

Многопартийность, понимаемая в таком смысле, дос­таточно точно характеризует Западную Европу, исключая Великобританию (но включая Ирландию). Разумеется, те или иные из этих государств в некоторые периоды своей истории знали и двухпартийность: так было в Бельгии до 1894 г.; к ней близка и нынешняя Германия. Другие жили в условиях однопартийных систем: Италия с 1924 по 1945 г., Германия с 1933 по 1945 г., современные Испания и Порту­галия. В то же время можно полагать, что многопартийному режиму в Европе еще и сегодня угрожает известная опас­ность и его будущее отнюдь не представляется надежным. Но как бы то ни было, многопартийность и ныне продолжа­ет в целом доминировать в западной части континентальной Европы; она по-видимому также соответствует ее наиболее общей политической традиции.

ПУТИ ФОРМИРОВАНИЯ МНОГОПАРТИЙНОСТИ

Типологию многопартийности дать нелегко: от трех партий — и до бесконечности, включая бесчисленное мно­жество разновидностей; а сколько еще форм и оттенков в каждой из них! Французская трехпартийность 1945 г. не имеет ничего общего с традиционной бельгийской трехпар-

тийностью; скандинавская четырехпартийность в корне от­личается от швейцарской; разрозненность французской пра­вой имеет совсем иной смысл, чем фракционность партий довоенной Чехословакии или Испанской республики. Лю­бая классификация выглядит здесь спорной и ненадежной: любая национальная организация, кажется, имеет особый, единственный и неповторимый характер, не укладывается в общие рамки. Тем не менее, если проанализировать пути формирования многопартийности, то вполне возможно вы­явить определенные общие черты и даже построить теоре­тическую схему, в которую достаточно хорошо вписывают­ся факты. При этом следует исходить из естественного характера двухпартийной системы, приняв во внимание,что данная фундаментальная тенденция может быть нарушена двумя различными явлениями: внутренним расщеплением воззрений и наложением дуализмов.

Рассмотрим двухпартийный режим, например, в совре­менной Англии. В лейбористской партии имеются довольно четкие различия между умеренными, которые поддержи­вают курс Эттли, и группой более радикальной и экстреми­стской, подчас вступающей в конфликт со своими министра­ми и противостоящей им по серьезным вопросам, особенно в том, что касается внешней политики. У консерваторов рас­хождения сегодня менее выражены, поскольку партия на­ходится в оппозиции; если бы она пришла к власти, они об­рисовались бы более четко, как это было до войны. Данный пример поддается обобщению. В любой партии есть свои «твердолобые» и «умеренные», соглашатели и непримири­мые, дипломаты и доктринеры, терпимые и «бешеные». Противоположность реформистов и революционеров в кон­тинентальных социалистических партиях начала XX века представляет собой лишь частный случай весьма общей тен­денции. По существу, к социологическому различию ради­кального и консервативного склада, о котором выше уже было сказано, можно было бы добавить второе, противо­полагающее склад экстремистский и склад умеренный, взаим­но дополняющие Друг друга: так, есть консерваторы-экстре­мисты и консерваторы-умеренные, радикалы-экстремисты и радикалы-умеренные (жирондисты и якобинцы, к приме­ру). Пока различие экстремистов и умеренных ограничива­ется существованием соперничающих группировок внутри партий, порожденных в свое время различием радикалов и консерваторов, естественный дуализм сохраняется. Но если эти группировки ожесточились и не приемлют больше со-

3 (В

Тз и

§

х а> п -I

О 3

х>;

■-■■;

и

а

i

а. g

Q.

Га

О

CD

А.

ш

Q

существования, двухпартийность обречена на поражение и уступает место многопартийности. Именно таким образом раскол радикалов и либералов сломал в Швейцарии заро­дившуюся в 1848 г.двухпартийность(консервативно-либе­ральную) и создал трехпартийность, которую социалисты превратили затем в четырехпартийность. Точно так же и во Франции образование Радикальной партии постепенно раз­делило республиканцев, так что к концу XIX века обрисова­лись три основные течения: консерваторы, умеренные рес­публиканцы (оппортунисты), радикалы. В Дании и Нидерландах появление Радикальной партии обнаружило аналогичную тенденцию к расколу общественного мнения между умеренными и экстремистами. А к 1920 г. раскол на коммунистов (революционеров) и социалистов (реформис­тов) почти повсюду в Европе увеличил количество партий. Это дробление и породило центристские партии. Выше уже отмечалось, что не бывает взглядов центра, течений центра, доктрин центра, по сути своей отличных от идеоло­гии правой или левой — все это лишь ослабленное, смягчен­ное, умеренное их проявление. Напомним что старая либе­ральная партия (расположенная в дуалистической системе слева) раскололась на либералов и радикалов: они были пер­выми, кто превратился в партию центра. Точно так же и консервативная партия разделяется на терпимых и непри­миримых. Таков первый способ возникновения партий цен­тра. Второй, являющийся результатом <<синистризма», бу­дет раскрыт нами далее. Теоретически подлинный центр предполагал бы, что умеренные правой и умеренные левой, отделившись от своих коренных течений, объединяются, чтобы создать единую партию; но практически первопричи­на создания партии центра почти не имеет значения; само ее положение и противоречивые устремления, в которые она вовлечена через своих членов, порождают ее фундаменталь­ную противоречивость: всякий центр по природе своей внут­ренне разорван. В любой стране сосуществуют по крайней мере две центристские партии: к тому была близка накануне введения пропорциональной системы Дания, где либералы представляли правый центр, а радикалы — левый; сила при­тяжения экстремистов превосходила здесь солидарность умеренных, ибо радикалы, следуя довольно распространен­ной в Скандинавии тенденции, сотрудничали с социалиста­ми, а не с либералами. Во Франции радикал-социалисты (ле­вый центр) на протяжении всей истории Третьей республики постоянно переходили от центристской солидарности (ко-

торая приводила к концентрации) к гошистской (которая породила Картель, Народный фронт, etc.): мы еще увидим всевозможные фигуры этого политического балета, иссле­дуя проблему партийных союзов.

Но еще больше, чем дробление дуалистических деле­ний, распространено, по-видимому, их напластование. Это связано с несовпадением различных видов дуалистических противоположностей, и таким образом их взаимное пере­крещивание приводит к многопартийности. Во Франции, например, старое деление на клерикалов и лаицистов не со­впадает с делением на западников и ориенталистов или с делением на либералов и дирижистов (табл. 28).

Совместив эти дуализмы, мы получаем схематическое изображение больших духовных «семей» современной Франции: коммунисты (ориенталисты, дирижисты, лаици-сты); христианские прогрессисты (ориенталисты, дирижи­сты, клерикалы); социалисты (западники, дирижисты, лай-цисты); народные республиканцы (западники, дирижисты, клерикалы); радикалы (западники, либералы, лаицисты); правая и РПФ (западники, либералы, клерикалы). Разуме­ется, это достастаточно спорная и слишком упрощенная классификация, но тем не менее она неплохо соответствует основному расщеплению воззрений, а вместе с тем — и ре­альному делению партий (хотя в ней несколько преувеличе­на значимость христианских прогрессистов — она слабее, и преуменьшена значимость РПФ — она больше, влияние этой партии выходит за границы правой). Французская мно­гопартийность — это результат недостаточного взаимодей­ствия между двумя основными массивами общественного мнения.

Здесь и обозначаются пределы естественной двухпар­тийное™. Всякое противоречие дуалистично по своей при­роде, что ведет к соперничеству двух симметрично контра­дикторных точек зрения (поскольку понятно, что любая позиция может отстаиваться как с умеренных, так и с экст­ремистских позиций); но так как различные пары противо­положностей обладают значительной независимостью друг от Друга, принятие какой-то точки зрения в одной области оставляет относительную свободу выбора в другой. Много­партийность как раз и порождается этой относительной вза­имной независимостью противоположностей. Она неизбеж­но предполагает, что различные секторы политической деятельности независимы и отделены друг от друга, и толь­ко полностью тоталитарной концепции свойственно четко

3 П

-а га

о

Zl

о

■-•

z

и

ф

X

CL

с

Q.

о

о

Q

z

устанавливать жесткую зависимость между всеми пробле­мами, так что позиция по отношению к одной из них необ­ходимо имеет своим следствием соответствующую позицию по отношению к любой другой. Но даже тоталитарные иде­ологии могут сосуществовать и порождать многопартий­ность при условии полного невмешательства в ту привиле­гированную сферу деятельности, которую каждая из них считает своей и от которой зависит любая позиция, занима­емая в других вопросах. Если бы все французы согласились считать дуальность «Восток —Запад» самой приоритетной среди всех других, то мы имели бы только две партии: ком­мунистов и антикоммунистов. Если бы все они полагали, что самое существенное — это соперничество либералов и ди-рижистов, было бы только две партии: консервативная и социалистическая. Если бы они, напротив, думали, что фун­даментальным противоречием по-прежнему остается кле-рикально-лаицистское противостояние (как в это все еще верят в иных провинциальных уголках), мы также лицезре­ли бы всего лишь две партии: католиков и свободомысля­щих (к чему и шло дело в начале века). Но тот факт, что для одних приоритетно противоречие «либералы -дирижисты >>, для других — «христиане-лаицисты>>, а третьих — «Восток-Запад», создает и поддерживает многопартийность.

Таким образом могут напластовываться друг на друга весьма многочисленные противоположности. И прежде все­го — собственно политические, касающиеся формы или структуры правления: противоположность монархистов и республиканцев, подчас усложненная всякого рода нюан­сами: (бонапартисты и роялисты, орлеанисты и легитимис­ты, etc.). Противоположности социальные: уже Аристотель в своей «Афинской политии» отмечал существование трех партий — рыбаков и портовых моряков, равнинных земле­дельцев, городских ремесленников; марксизм особо наста­ивал на фундаментальном и приоритетном характере соци-ального противостояния. Есть противостояния экономического порядка, пример которых являет собой борьба между дирижистами и либералами; но за ней скры­вается и более глубокая социальная коллизия, так как ком­мерсанты, промышленники, производители и посредники защищают соответствующий их интересам либерализм; лица наемного труда, рабочие, служащие и чиновники связывают себя с дирижизмом — он благоприятен для них. Противопо­ложности религиозные: борьба между клерикалами и лаици-стами в католических странах (Франция, Бельгия, Испания,

Италия и т.д), где церковная иерархия нередко сохраняла свое политическое влияние; борьба между протестантами и католиками в странах, расколотых по религиозному призна­ку, — в Голландии, например, партии в основном строятся на этой основе: антиреволюционеры (консерваторы-протестан­ты) противостоят консерваторам-католикам и партии исто­рических христиан, поскольку та была учреждена в конце XIX века с целью противодействовать сотрудничеству двух первых. Этнические и национальные противостояния в госу­дарствах, объединяющих различные расовые и политические общности: соперничество чехов и словаков в республике Ма­сарика и Бенеша, сербов и хорватов в прежней югославянской монархии; конфликты немцев, венгров и славян в империи Габ­сбургов; автономизм каталонцев и басков в Испании, ирланд­цев в Великобритании (до отделения от империи); проблема су детских немцев в Чехословакии, эльзасцев — в Германской империи и Французской республике; деление на фламандцев и валлонцев в современной Бельгии, etc. Дипломатические про­тивостояния, которые проецировали во внутреннюю жизнь государств международные конфликты: арманьякцы и бурги-ньонцы, гвельфы и гибеллины, сторонники Оси и сторонники демократии, западники и ориенталисты.

•Это, наконец, какие-то исторически сложившиеся про­тиворечия. Новые противоположности, подобно геологи­ческим отложениям, наслаиваются на старые, не разрушая их, так что деления самого различного характера в одну и ту же эпоху сосуществуют в общественном сознании. Во Фран­ции, например, конфронтация монархистов и республикан­цев, игравшая основную роль в 1875 г., сегодня уже не вы­зывает былой ожесточенности — разве что у незначительного меньшинства населения; но конфронтация клерикалов и и лаицистов [2], доминировавшая в обществен­ном мнении примерно в 1905 г., все еще сохраняет свое ог­ромное влияние на сознание (и подсознание) французов, хотя другие события могли, казалось бы, оставить ее дале­ко в прошлом; конфронтация социалистов и либералов при­обрела настоящее значение начиная с 1940 г. и затем, по мере обострения экономической ситуации, вышла на первое мес­то (она во многом стабилизировалась в 1949 — 1950 гг., но проблемы перевооружения снова придали ей остроту); на­конец, конфронтация ориенталистов и западников (после­дние включают как коммунистов, так и не коммунистов) обозначившаяся лишь в 1947 г., имеет тенденцию приобре­сти первостепенное значение не только в «просвещенных»

(В

■о

в

о

Г]

5 'О

ID 1,

 

-■

I

Ь-га

О

С

О)

кругах, но и в массах: многие рабочие, крестьяне и мелкие буржуа отнюдь не не жаждут советского режима, но тем не менее голосуют за коммунистов, чтобы выразить тем самым. свою неудовлетворенность.

ТИПЫ МНОГОПАРТИЙНЫХ РЕЖИМОВ

Рассматривая уже не механизмы становления, а уста­новившуюся многопартийность, можно сообразно количе­ству партий выделить несколько ее разновидностей: трех— четырехи многопартийность. Но данная типология еще бо­лее проблематична, чем предыдущая, поэтому уместнее бу­дет раскрыть несколько конкретных примеров, прежде чем искать общих объяснений, которые в противном случае не­избежно оказались бы умозрительными. С этой точки зре­ния заслуживают анализа два типичных случая трехпартий-ности: трехпартийность 1900 г. и современный трехпартийный режим в Австралии. Известно, что фунда­ментальная двухпартийность общественного мнения преоб­разовалась в трехпартийность в результате развития социа­листических партий в конце XIX — начале XX века в Англии, Бельгии, Швеции, Австралии, Новой Зеландии, etc. Можно попытаться систематизировать этот феномен и выяснить, не было ли нарушение естественного дуализма взглядов в пользу трехпартийности результатом тенденция к полеве­нию? Явление это довольно распространенное: и реформис­тская, и революционная партии, однажды осуществив про­поведуемую ими реформу или революцию, превращаются в партии консервативные; они перемещается с левого фланга на правый, оставляя после себя пустоту, заполняемую лишь с появлением новой партии, которая следует тем же самым путем. Таким образом за 20 — 30 лет левая партия одной эпохи превращается в правую другой: термин «синистризм >> как раз и отражает это постоянное движение влево. Теоре­тически перемещение старой партии слева направо должно было бы иметь своим следствием исчезновение прежней консервативной партии, так что восстанавливалась бы пер­воначальная двухпартийность (англосаксонский случай). Но практически партии обычно умирают медленной смертью; социальные структуры имеют тенденцию упорно продол­жать свое существование еще долгое время спустя после того, как оно перестало быть оправданным; скольжение вле-

во, взаимодействуя с базовой дуалистической тенденцией, и порождает трехпартийность. Таким образом могли бы последовательно сменять друг друга трехпартийные систе­мы: «консерваторы-либералы-радикалы»,затем «консерва­торы (илилибералы)-радикалы-социалисты>> и, наконец, «либералы-социалисты-коммунисты». В некоторых странах действительно можно было бы обнаружить следы подоб­ного рода тенденции, но она сочетается с таким огромным количеством других специфических явлений, что не прихо­дится придавать ей достаточно серьезного значения. Ста­рые организации зачастую упорно продолжают свое суще­ствование, и подвижка влево вместо того, чтобы устранить одну из них, увеличивает общее количество партий. Меха­низмы, породившие трехпартийность образца 1900 г., оче­видно, все же не поддаются настоящему обобщению.

Трехпартийность современной Австралии покоится на социальной основе. Дуализм «консерваторы-лейбористы», соответствующий схеме «буржуазия-пролетариат», нару­шен здесь самостоятельным политическим представитель­ством класса крестьянства в лице аграрной партии. Эта партия прилагает настоятельные усилия, чтобы обеспечить земледельцам канал выражения их интересов, аналогичный тому, что рабочий класс имеет в лице лейбористов: даже само стремление скопировать организацию лейбористской партии говорит именно об этом. Интересно сопоставить дан­ный пример с попытками некоторых стран народной демок­ратии установить многопартийный режим на социальной основе. Они привели к появлению такой же троицы: партия рабочих, партия крестьян, партия либеральной «буржуа­зии». Растущее доминирование партии рабочих (практичес­ки — коммунистов) не позволило созреть плодам этого весь­ма любопытного опыта. Но самая большая трудность всякой аграрной партии — это ее вечная разорванность между левы­ми и правыми, обусловленная противоречивостью социаль­ной структуры крестьянства: нет единого класса крестьян — ^сть извечная противоположность сельскохозяйственного пролетариата и собственников, а еще более — мелких и круп­ных землевладельцев. Отсюда и неизбежная сложность со­здания крестьянских партий, непреодолимые границы их роста и достаточно общие для них тенденции правого и кон­сервативного толка; мелкие землевладельцы и сельскохо­зяйственный пролетариат предпочитают поэтому объеди­няться вокруг социалистических или коммунистических партий.

■о

CD

о

о

Ш

СО

Тэ

 

и

А о

ш

i

 

а а.

0)

Но крестьянские партии все же относительно редки; при всех обстоятельствах они в целом никогда не принима­ют характера социалистических. И тем не менее в некото­рых странах их развитие порождает четырехпартийность, которая заслуживает того, чтобы обратить на нее внима­ние, поскольку речь идет о несколько своеобразном явле­нии. Эта разновидность четырехпартийности является ре-зультатом «наложения» аграрной партии на консервативно-либерально-социалистическую трехпартий-ность, довольно обычную для Европы примерно в начале XX века. Ныне почти подобная ситуация сложилась в скан­динавских странах; к ней близки Швейцария и Канада. По­чему все-таки крестьянству удалось здесь создать и сохра­нить самостоятельную политическую партию, тогда как в других странах это оказалось недостижимым? В Скандина­вии это можно объяснить историческими традициями. В XIX веке консервативно-либеральное противостояние приняло там форму оппозиции сельской местности городу, ибо в противоположность тому, как это происходило в других странах, деревня оказалась более левой, чем город — пока­затель еще незрелой социальной структуры, обусловлен­ный очень низким индустриальным развитием (первые ре­волюции всегда были Жакериями). Так и случилось, что довольно мощная крестьянская партия противостояла се­ньорам и городским буржуа. Однако развитие городской либеральной партии, а затем и социалистической, постепен­но подталкивало крестьянскую партию к консерватизму, что и сблизило ее с первоначальными противниками: к кон­цу XIX века прежние крестьянские партии обнаруживали тенденцию превращаться в партии чисто консервативного типа — путем либо вытеснения старой правой, либо слия­ния с ней. Но когда с введением пропорциональной системы сложились благоприятные условия для многопартийности, политическая традиция известной крестьянской автономии еще сохранялась, и это несомненно сыграло свою роль во втором рождении аграрных движений: в Дании, например, был приостановлен упадок консерваторов и левая (Venstre — весьма умеренная) смогла сохранить свой чисто крестьянс­кий характер; в Швеции (1911 г.) и Норвегии (1918 г.) сло­жились новые аграрные партии, гораздо более умеренные, чем в XIX веке. Фактически сельские партии в этих трех стра­нах представляют сегодня правый сектор политического спектра, хотя их социальную базу составляет мелкое и сред­нее крестьянство: аграрная цивилизация и крестьянский

образ жизни по-видимому, стимулируют политический кон­серватизм. То же самое можно сказать и о швейцарской партии «крестьян и буржуа >> (которая, кстати, не является исключительно аграрной). В то же время в Канаде партия «Общественного доверие >> имеет более прогрессистскую ориентацию; в Соединенных Штатах фермеры создали до­вольно сильные на локальном уровне чисто реформистские партии — главным образом еще до протекционистских мер, принятых Рузвельтом в 1933 г. Аналогичный характер име­ли действовавшие в 1919 — 1939 гг. В Центральной Европе аграрные партии, по примеру лейбористских создававшие­ся на базе кооперативов и профсоюзов; особенно замеча­тельно они были организованы в Болгарии. Четырехпартий-ные системы порой вырисовывались в этих государствах наперекор избирательным манипуляциям и фактически диктаторским режимам.

Но никакая классификация уже невозможна там, где насчитывается свыше четырех партий. Сделаем исключение для полипартийности, или тенденции к крайнему множе­ству партий, которая может объясняться достаточно раз­нообразными общими причинами. Есть несколько типов это­го явления. Можно было бы выделить националистическую или этническую полипартийность, присущую странам, раз­деленным на несколько исторических или расовых групп: расовые противоречия накладываются здесь на социальные и политические, порождая крайнюю усложненность. «Двад­цать пять партий!» — меланхолически констатировал Анд-раши, министр иностранных дел Австро-Венгрии в канун войны 1914 г., бросая взор на венский парламент, где сопер­ничество консерваторов, либералов, радикалов и социалис­тов усугублялось конфликтами между австрийцами, венг­рами, чехами, сербами, хорватами, etc. Точно так же и в Чехословакии насчитывалось в 1938 г. четырнадцать партий, в том числе одна венгерская, одна словацкая, четыре немец­ких: среди тех, которые, казалось, распространяли свою активность на всю республику в целом, некоторые факти­чески были ориентированы главным образом на Богемию или Словакию. В немецком Рейхстаге 1871-1914 гг. заседа­ли польская, датская и эльзасская партии; в Англии конца XIX — начала XX века важную роль играла ирландская партия.

С другой стороны, во многих странах следует отметить полипартийную тенденцию правой. Во Франции, например, с начала XX века левая состояла из двух или трех крупных,

п ■о ш

о

 

о

"О

а

19 МорисДюверже

-

z

О)

Q.

Га

С

а

re [_

о

Си

о

четко разграниченных партии, но правая всегда распадалась на множество малых групп. В Нидерландах религиозные расхождения также привели по существу к раздробленнос­ти и правой, и центра; левая же группировалась вокруг со­циалистической партии. Иногда полипартийность правой находит свое объяснение в «синистризме»: иные объедине­ния современной правой — не что иное, как прежние левые, оттесненные новыми левыми, которым не удается полнос­тью поглотить старых. Она проистекает также из тенден­ции консервативных партий к внутреннему делению и дроб­лению на соперничающие фракции. Ее несомненно следует связать и с глубоко индивидуалистическим характером бур­жуазии, на что мы уже не раз обращали внимание; и вероят­но также с тем фактом, что наиболее развитый класс — это, естественно, и наиболее дифференцированный класс, что ведет к многообразию политических позиций. Совпадение партии и класса, на котором настаивает марксизм, верно лишь в отношении молодых классов, недостаточно разви­тых и слабо дифференцированных; всякое движение клас­са вперед естественно вносит в эту социальную общность разнообразие, а оно имеет тенденцию отражаться и на по­литическом уровне, в делении партий.

И, наконец, довольно заметная склонность латинских народов к полипартийности объясняется развитым у их граждан индивидуальным началом, вкусом к личной ориги­нальности, а равно и некоторой анархичностью их психоло­гического склада. Хорошим поводом порассуждать об этом был бы пример итальянских социалистов с их классической склонностью делиться на враждующие группировки. Еще более яркий пример — Испанская республика (среди всех латинских народов испанцы больше всех подвержены анар­хизму): в Учредительных Кортесах насчитывается 17 партий; в Палате, избранной в 1933 г., их было 20, а в 1936 — 22; почти столько же партий существовало и в Австро-Венгрии. И все же трудно сделать какие-либо обобщения: кайзеров­ская Германия и Веймарская республика одинаково отлича­лись обилием партий (распад на национальные государства бесспорно усугублял эту дисперсию партий, но все же по­липартийность не связана исключительно с националисти­ческими или этическими основаниями; анархические тенден­ции четко проявлялись и справа, что мы вновь видим сегодня); полипартийность наблюдается в Нидерландах, а в Италии, несмотря на проявления все той же дисперсии, про­исходит сегодня процесс интеграции общественного мне-

ния в русле двух основных тенденций. Попытки найти объяс­нение многопартийности в психологии народов или нацио­нальном характере очевидно не приведут нас к достаточно определенным выводам.

МНОГОПАРТИЙНОСТЬ

И ГОЛОСОВАНИЕ В ДВА ТУРА

За многими специфическими факторами, порождаю­щими многопартийность, стоит один общий, который с ними взаимодействует: этот фактор — избирательный режим. Мы уже убедились, что мажоритарная система в один тур ведет к двухпартийности. И наоборот: мажоритарное голосова­ние в два тура и система пропорционального представи­тельства приводят к многопартийности. При этом след­ствия данных режимов не абсолютно идентичны; что касается режима в два тура выявить их наиболее трудно. Ведь речь идет об архаичной технике, которая сегодня по­чти не используется. Одна Франция оставалась верна ей до 1945 г., так как последние всеобщие выборы состоялись в 1936 г. Большинство других стран отказалось от нее с нача­ла XX века: Бельгия — в 1899 г., Нидерланды — в 1917, Швеция, Германия и Италия — в 1919, Норвегия — в 1921 г. В нашем распоряжении довольно-таки ограниченная выбор­ная статистика, позволяющая исследовать результаты вто­рого тура; кроме того, многие из этих выборов проводились в условиях ограниченного избирательного права (до 1874 г. — в Швейцарии, до 1894 — в Бельгии, до 1898 — в Норвегии, до 1913 — в Италии, до 1917 г. — в Нидерлан­дах). К тому же в те времена зачастую не велось никакой точной избирательной статистики (до введения системы пропорционального представительства нет серьезной ста­тистики в Швейцарии, Швеции, Италии; в Норвегии ее нет до 1906, в Нидерландах — до 1898 г.). С другой стороны, режим мажоритарного голосования в два тура имел немало всевозможных разновидностей: голосование по партийным спискам в Швейцарии, Бельгии и в определенный период в Нидерландах (до 1888 г.) и Норвегии (до 1906 г.); голосова­ние по одномандатным округам в Германии, Италии (за ис­ключением 1882 -1891 гг.), большую часть времени его дей­ствия во Франции, в Норвегии — с 1906 г. и Нидерландах — с 1888 г.; второй тур, ограниченный двумя кандидатами, на­бравшими наибольшее число голосов, — в Германии,Бель-

а т тз ю

о

п Х>;

о

"О ГС

19*

-

г

I

i

a. о

m

о

<;

О.

О)

Е

гии, Нидерландах, Италии; свободный второй тур — во Франции, Норвегии, Швейцарии (после 1883); третий тур, поскольку во втором требовалось абсолютное большин­ство, — в Швейцарии до 1883 г. Общее воздействие, разу­меется, не может быть повсюду одинаковым.

Но при всех этих оговорках тенденция второго тура к порождению многопартийности сомнений не вызывает. Механизм ее достаточно прост: при этой системе различие близких партий не мешает их совместному представитель­ству, потому что во втором туре (при перебаллотировке) они всегда могут перегруппироваться. Феномены поляриза­ции и заниженного представительства не играют здесь боль­шой роли или играют ее лишь во втором туре; каждая партия полностью сохраняет свои шансы в первом. Наблюдения фактически подтверждают это умозаключение: почти все страны со вторым туром одинаково относятся к многопар­тийным. В кайзеровской Германии в 1914 г.насчитывалось

12 партий (11 в 1871 — 1889 гг., 12 — 13 в 1890 — 1893,

13 — 14 в 1898 — 1907 гг.), что, кстати, соответствует сред­
нему значению; если мы вычтем из общей цифры три нацио­
нальные группы — эльзасцев, поляков, датчан — создание
которых не может быть отнесено на счет избирательного
режима, остается 9 партий: среди них две больших (Като­
лический центр и социал-демократическая, получавшие по
сотне мест каждая), 3 средних (консерваторы, либерал-на­
ционалисты, прогрессисты — по 45 мест); две малых (от 10
до 20 мест). Перед нами — реальная многопартийность. Во
Франции при Третьей республике количество партий всегда
было очень велико: в Палате 1936 г. насчитывалось 12 пар­
ламентских объединений; иногда эта цифра оказывалась
выше. За некоторыми карликовыми группами вообще не сто­
яло никакой настоящей организации; тем не менее в Палате
редко заседало меньше 6 партий. В Нидерландах в после­
дние более чем двадцать лет, начиная с 1918 г., насчитыва­
лось 7 партий. В Швейцарии четыре главные партии были
представлены в федеральном Парламенте. Наконец, в Ита­
лии всегда имелась тьма нестабильных и недолговечных мел­
ких группировок, которым никогда так и не удалось пре­
вратиться в настоящие партии.

Тенденция к многопартийности очевидна. Она высту­пает очевидно в двух различных формах. В Швейцарии и Нидерландах речь идет о многопартийности упорядоченной и регулируемой; в Италии — анархичной и неорганизован­ной; Германия и Франция занимают промежуточное поло-

жение. Можно было бы попытаться объяснить это разли­чиями в способах голосования, но результаты будут разо­чаровывающими. Голосование по партийным спискам явно благоприятствует упорядоченной и ограниченной многопар­тийности в Швеции и Бельгии; но почему-то не отменяет итальянской анархии в период 1881 — 1892 гг., когда на Аппенинском полуострове применялась данная система (правда, период слишком краток, чтобы реформа могла при­нести все свои плоды); в то же время принцип голосования по одномандатным округам действовал в Нидерландах, где упорядоченность была значительно выше, чем в Швейцарии (партий здесь насчитывалось больше, но лучше организо­ванных). Свободный или ограниченный характер второго тура не имел большого значения: если первая разновидность усилила тенденцию к многопартийности во Франции, то она явно оказалась бессильна в Норвегии, где существовало толь­ко три партии (плюс четвертая в самом конце периода); второй тур, кстати, был ограниченным и в Италии, и в Германии. Бо­лее существенную роль в этом отношении сыграли, быть мо­жет, большие или меньшие ограничения избирательных прав: в Нидерландах — закон Ван Гутена (1946 г.), удвоивший чис­ленность избирателей, а равно и количество партий, возрос­шее с 4 до 7; вместе с тем в то время, когда в Италии анархия достигла своей кульминации, там действовало весьма ограни­ченное избирательное право. Но Италию бесспорно следует полностью исключить из нашего анализа, так как она до 1914 г. отличалась не столько многопартийностью, сколько вообще отсутствием настоящих партий, что совсем не одно и то же. В конечном счете различия в количестве и стабильности партий при системе мажоритарного голосования в два тура, по-види­мому, гораздо больше обусловлены специфическими нацио­нальными факторами, чем техническими особенностями из­бирательного режима: не в них причина повсеместной для этой системы тенденции к многопартийности.

Чтобы выявить природу и силу этой тенденции, следо­вало бы сравнить состояние партий в одной и той же стране при мажоритарной системе с двумя турами и при другом избирательном режиме — пропорционального представи­тельства, допустим, или выборах в один тур. Последнее со­поставление было бы особенно любопытным: можно было бы в натуре увидеть «умножающий» эффект двух туров по сравнению с дуалистической тенденцией единственного тура. К сожалению, нет ни одной страны, где голосование в два и один ту р последовательно сменили бы друг друга.

л -о го

§

q

Да О

PJ

о

I'D

z

и

Q_

IT)

С

о

CL

Со

Q

Единственный пример, на который в этом смысле мож­но сослаться, — некоторые американские первичные выбо­ры. Мы видели, что в Техасе введение второго тура привело к умножению кандидатов и группировок внутри демокра­тической партии (табл. 25). На пяти первичных выборах с единственным туром (1908 — 1916) там было четыре номи­нации с двумя кандидатами и одна — с тремя; на пятнадцати первичных выборах в два тура (1918 — 1948) насчитывает­ся только четыре номинации с двумя кандидатами против четырех с тремя, трех — с четырьмя, двух — с пятью и по одной с шестью и семью кандидатами (не считая еще тех чудаков, которым не удалось собрать и пяти процентов от всех поданных голосов). То же самое наблюдалось и во Флориде. В Джорджии и Алабаме, напротив, почти не было разницы в количестве группировок до и после run-off-primary, то есть второго тура: данное исключение в дей­ствии умножающей тенденции второго тура, очевидно, объясняется тем фактом, что в этих двух штатах в изучае­мый период существовала очень влиятельная группировка, которая вполне могла добиться большинства уже на пер­вых предварительных выборах, что и побудило ее против­ников сразу же объединиться⁶.

Если анализ голосования в один тур сопряжен с извес­тными трудностями, то с системой пропорционального пред­ставительства дело обстоит совершенно иначе: она факти­чески повсюду сменила голосование в два тура. Но и тот, и другой режим ведут к многопартийности, поэтому сравне­ние в данном случае гораздо менее интересно. Оно позволя­ет лишь уточнить степень воздействия каждой из систем. В веймарской Германии в 1920 — 1932 гг. среднее число партий, представленных в Рейхстаге, было чуть больше 12, что близко к кайзеровской Германии; но после 1919 г. ис­чезли три националистические партии, — стало быть, мож­но отметить рост на 33 %. В Швейцарии пропорциональная система привела к возникновению партии крестьян и бур­жуа. В Норвегии ее «умножающее» воздействие неожидан­но высветили аграрии (появившиеся на последних мажори­тарных выборах). В Нидерландах и при режиме пропорционального представительства, и при системе двух туров, насчитывалось 7 партий: при этом одна из них — ком­мунистическая, а либералы-консерваторы и либеральный союз в 1922 г. слились, так что речь идет скорее об умень-

<• Key V.O., Southern Politics. N. Y., 1950. P. 422.

шении прежнего количества. Во Франции пропорциональ­ная система явно сократила количество партий в 1945 г., но тем не менее в Национальном Собрании 1946 г. насчитыва­лось 15 фракций (против 12 в Палате депутатов, избранной в 1936 г.); правда, сюда входят и депутатские группы замор­ских территорий, чего не было в 1936 г. Система действи­тельно пока еще слишком недолго действует после переры­ва, чтобы ее результаты могли дать себя почувствовать: ведь и Рейхстаг 1919 г. насчитывал только 5 партий, что тоже могло заставить уверовать в «эффект сжатия», присущий пропорциональному представительству; но в 1920 г. их ока­залось 10, в 1924 — 12, а в 1928 — 14. В конечном счете результаты воздействия второго тура и пропорциональной системы на число партий почти сходны; дело скорее в изме­нении внутренней структуры партий — в том смысле, что жесткие связи уступили место более мягким, имеющим лич­ностный характер, как мы это видели во Франции 1936 — 1945 гг., в Италии 1913—1920 гг. Может быть, мажоритар­ное голосование в два тура обладает несколько меньшей способностью умножать количество партий, чем система пропорционального представительства, и легкость увели­чения их числа с помощью последней кажется причиной, провоцирующей ее использование. Но она развязывает ин­дивидуализм, так что в партиях становится все больше внут­ренних расхождений.

Единственное настоящее исключение в действии тен­денции к многопартийности в результате второго тура — это Бельгия. До 1894 г., как известно, для нее была харак­терна классическая двухпартийность, и возникновение в это время социализма тотчас вызвало процесс вытеснения ли­беральной партии, приостановленный введением пропорци­ональной системы; тем не менее второй тур там существо­вал. Разумеется, речь шла о голосовании по партийным спискам и ограниченном втором туре, в отличие от системы, принятой во Франции: во втором туре должны оставаться только кандидаты, собравшие наибольшее число голосов, в количестве, вдвое превышающем квоту выделенных парла­ментских мест. Но эта особенность, как представляется, не имеет значения для интересующей нас проблемы: и в Ни­дерландах, и в Италии второй тур тоже имел ограничения, однако тенденции к двухпартийности здесь не обнаружива­ется; в Швейцарии голосование по партийным спискам по­родило пять партий, не проявив ощутимой дуалистической тенденции. В Бельгии второй тур хотя и предусматривался

Л -а

D0

о

Х>;

н

Z2

§

Го

X)

 

-

ь u

I

i

a о

ш

 

a

избирательным законом, но практически почти никогда не проводился, поскольку уже в первом туре соревновались только две партии. Этот случай хорошо подчеркивает взаи­мозависимость политических явлений: если избирательная система влияет на организацию партий, то и последняя об­ратно воздействует на избирательную систему. Именно та­ким образом в Бельгии двухпартийная система исключала проведение второго тура. Однако тогда проблемы просто обменялись местами: в таком случае нам предстоит выяс­нить, почему же потенциальное наличие второго тура не вызвало здесь расколов крупных традиционных партий? Два фактора, очевидно, сыграли в этом смысле детерминирую­щую роль: внутренняя структура самих партий и особенно­сти политической борьбы в Бельгии. Любого исследователя поражает оригинальный характер бельгийских политичес­ких партий второй половины XIX века: все подчеркивают их сплоченность и дисциплину, а также сложную иерархичес­кую сеть комитетов, которая обеспечивала их действие на территории всей страны. Ни одна европейская страна не обладала в то время столь совершенной системой партий, даже Англия и Германия. Сильная внутренняя инфраструк­тура позволяла бельгийским партиям успешно противосто­ять диссоциирующей тенденции второго тура, предотвра­щая расколы, которые в противном случае могли бы стать беспрерывными. Это обстоятельство побуждало избирате­лей препятствовать появлению новых партий, которые лег­ко могли бы, что называется, загнать в угол соперничаю­щую «машину >>, тем более что голосование по партийным спискам практически исключало участие независимых кан­дидатов. Таким образом законодательные положения, пре­дусматривающие второй тур, оказывались нейтрализован­ными организационной мощью партий в сочетании со сложившимся их дуализмом; но сам этот дуализм был след­ствием характера политической борьбы в Бельгии того вре­мени. Противостояние католической и либеральной партий было целиком и полностью связано с религиозным вопро­сом и школьной проблемой, при этом оно развертывалось в условиях ограниченного избирательного права, препятство­вавшего развитию социалистического движения. Влияние церкви, создавшей католическую партию, надежно поддер­живало ее единство и предохраняло от расколов, и перед лицом столь мощного тандема любые разногласия в стане либералов обернулись бы их ослаблением. Единство като­лической партии цементировалось давлением религиозного

и школьного вопроса и централизующим воздействием ду­ховенства; но образовавшийся таким путем союз занимал в стране такое положение, что был в состоянии иметь абсо­лютное большинство в Палате, и он им действительно обла­дал с 1870 по 1878 и с 1884 по 1914 г. Все это было весьма опасно для либералов в случае их раскола. Но именно эту ошибку они и совершили в 1870 г., после 13 лет пребывания у власти: разделившись на старо-либералов (фундамента­листов), младо-либералов (прогрессистов) и радикалов, они потеряли власть. Они приложили самые серьезные усилия, чтобы реорганизоваться и воссоединиться, что вернуло им статус правящей партии в 1878 г., после создания Федера­ции либералов (1875). Но, вновь расколовшись — теперь уже по вопросу о голосовании, они опять его потеряли и уже не смогли вернуть до введения всеобщего избиратель­ного права. Фактически либеральная партия Бельгии всегда была коалицией разномастных течений, по-настоящему объединявшихся лишь в избирательных целях ввиду силы своего противника, но очень быстро распадавшихся, стоило ей оказаться у власти. Различные фракции либералов ни­когда не доходили до полного разрыва — их предохраняло от этого могущество соперника в лице католической партии: механизм, почти идентичный тому, который, несмотря на введение run-off-primary, препятствовал возникновению фракций у демократов Джорджии и Алабамы благодаря господствующему положению Эжена Тэлмэджа и Боба Грэйвза. На протяжении всего XIX века сквозь политичес­кое развитие Бельгии красной нитью проходит сдерживаю­щее влияние католической угрозы либералам, что и сковы­вало свойственную системе мажоритарных выборов в два тура тенденцию к многопартийности.

МНОГОПАРТИЙНОСТЬ И СИСТЕМА

ПРОПОРЦИОНАЛЬНОГО ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА

Вопрос о том, обладает ли система пропорционального представительства тенденцией к умножению партий, выс­тупал предметом многочисленных научных дискуссий. Об­щепринятый в расхожих представлениях утвердительный ответ на этот вопрос убедительно критиковался некоторы-

a a

■о

I

X

(д п ч

CD

о =1

g

XI

Го

 

i

A. m

CL аз

и

§

J

CL (D

CD

Q

ми исследователями, например Тингстэном⁷. Действитель­но, если рассматривать, допустим, французские партии до 1939 г. (мажоритарный режим в два тура) и после 1945 г. (пропорциональное представительство), то невозможно констатировать рост их количества. Следует даже отметить некоторое сокращение в 1945 — 1946 гг.; но с тех пор по-иному перегруппировалась правая, снова обрела свое зна­чение радикальная партия, возникла РПФ, и восстанови­лась почти прежняя ситуация. Без сомнения, еще более убедителен пример Бельгии: после пятидесяти лет функци­онирования пропорциональной системы мы не обнаружим там никакой трехпартийности, разве что присутствие ком­партии, весьма,впрочем,слабой.

Эта борьба мнений, по-видимому, связана со смешени­ем технического понятия многопартийности, как оно опре­делено в данной работе (режим, имеющий более двух партий), и обыденного представления о ней, предполагаю­щего рост количества партий сразу же после пропорциона-листской реформы. Возможно, где-то такого немедленного роста не происходит, что и дает основание критике Тинг-стэна. И все же установлено, что пропорциональная систе­ма обычно совпадает с многопартийностью: еще ни в одной стране мира она не порождала двухпартийного режима и не способствовала его поддержанию. Конечно, поляризация на базе двух партий сегодня действительно вырисовывается в Германии и Италии: христианским демократам и социали­стам с коммунистами (которых можно рассматривать как одно целое, поскольку первые слепо подчиняются вторым) в итальянской Палате принадлежит 488 мест из 574, а соци­ал-демократам и ХДС в Бундестаге — 270 из 371. И тем не менее в Германии насчитывается 6, а в Италии — 8 партий, и число их имеет скорее тенденцию к росту, нежели к сокра­щению. Тяга к двухпартийности фактически присутствует в немецком общественном мнении, и она зародилась еще в последние годы кайзеровской империи (с ростом социал-демократии), утвердилась в первые годы Веймарской рес­публики и вновь возродилась сегодня в Боннской республи­ке; но пропорциональная система яростно сопротивляется переходу этих настроений на политический уровень, пре­пятствуя всякой поляризации вокруг христианских демок­ратов или социалистов. Как бы то ни было Германия и Ита-

^; Tingsten H., Majoritetsval och proportionalism (Riksdagens pro-tokoll). Stockholm, 1932.

лия — многопартийные страны, как и все прочие, где при­нята система пропорционального представительства. По 4 — 5 партий насчитывается в Ирландии, Швеции и Норвегии; от 6 до 10 — в Нидерландах, Дании, Швейцарии, Франции, точно так же, как в Западной Германии и Италии; и, нако­нец, более 10 — в веймарской Германии, Чехословакии (до Мюнхена), республиканской Испании. И это еще без учета карликовых партий, которым на отдельных выборах удает­ся получить одно-два места. Одна лишь Бельгия насчитыва­ет 4 партии и имеет тенденцию с ослаблением компартии вернуться к трем: но при всех обстоятельствах речь идет о многопартийности.

Последний пример заслуживает того, чтобы рассмот­реть его подробнее, ибо он позволяет наглядно убедиться, что пропорциональная система сопротивляется всякому движению к двухпартийности, которое может проявиться в момент ее введения. Здесь следует вновь обратиться к срав­нению Бельгии и Англии — и та, и другая жили в условиях дуализма, разрушенного в начале XX века появлением со­циалистических партий. Через пятьдесят лет Англия, со­хранившая мажоритарное голосование, вернулась к дуализ­му, тогда как в Бельгии установившаяся в 1900 г. трехпартийность была закреплена с помощью пропорцио­нального представительства. В этом отношении большой интерес представляет анализ избирательных кампаний в период 1890 — 1914 гг. (табл. 29). В 1890 г. ограниченное избирательное право еще не позволило социалистам добить­ся представительства в парламенте: двухпартийность по-прежнему сохранялась. В 1894 г. введение всеобщего изби­рательного права принесло социалистам 28 мест, в то время как у либеральной партии их стало 21 вместо 60 (хотя она имела вдвое больше избирателей, чем социалисты; но прин­цип заниженного представительства работал против нее). Выборы 1898 г. нанесли либералам новый удар: они получи­ли лишь 13 меси на этот раз действие прежних факторов было дополнено еще и поляризацией, — многие из тех, кто раньше голосовал за либералов, отдали свои голоса католи­кам. Процесс вытеснения либеральной партии весьма замет­но ускорился: законно предположить, что для его заверше­ния достаточно было бы двух или трех выборов. Но в 1900 г. принимается система пропорционального представительства; это было как раз кстати: католики хотели приостановить упадок партии либералов, чтобы не оставаться один на один с социалистами. Количество мест в парламенте у либералов

п го

;*

о

со п> X)

-

f

и

I

К

2.

£0

Га

CL

га с:

q

О

!

CD

СП

Z

сразу же вновь поднялось до 33. После выборов 1902 — 1904 гг. оно возросло до 42 (вероятно, за счет «деполяриза­ции»: прежние избиратели либералов, покинувшие их пос­ле 1894 г. ради католиков, вернулись к своим прежним при­вязанностям, сразу раскусив суть пропорционального представительства), чтобы в конечном счете стабилизиро­ваться в пределах 44 — 45 мест. «Спасение» бельгийской партии либералов с помощью системы пропорционального представительства можно сравнить с аналогичной историей датской правой. Показательно, что процесс вытеснения зат­ронул ее уже на последних мажоритарных выборах (13 мест в 1910, 7 — в 1913 г., несмотря на отчаянные попытки выд­винуть как можно больше кандидатов). В 1918 г. введение смешанной системы (корректирующей результаты мажо­ритарного голосования с помощью дополнительных мест, распределяемых по принципу пропорционального предста­вительства) подняло это число до 16; в 1920 г. именно про­порциональная система дала правой 28 мест и стабилизиро­вала ее на этом уровне вплоть до 1947 г.

Отметим, что это спасение происходило в два этапа. На первых выборах по системе пропорционального представи­тельства рост достигался главным образом за счет механи­ческих факторов — отсутствия заниженного представитель­ства и y-величения количества кандидатов; но к ним присоединился фактор психологический, выразившийся в деполяризации. Все эти явления прямо противоположны тем, которые порождают двухпартийность при мажоритар­ной системе. Покуда последняя используется, партия, за­нимающая третью или четвертую позицию, получает зани­женное представительство по сравнению с двумя первыми: процент ее мест ниже процента полученных ею голосов, и этот разрыв всегда больше, чем у ее соперников. Пропорци­ональная система по самому своему определению отменяет этот разрыв для всех, но та партия, что раньше была в наи­более неблагоприятном положении, получает от реформы наибольшую выгоду. Кроме того, в условиях вытеснения посредством мажоритарной системы, она вынуждена была свертывать свою активность в некоторых округах и не выс­тавлять кандидатов в тех из них, где не было никакой на­дежды на победу; пропорциональная система возвращает ей шансы повсюду, в зависимости, правда, от того, насколь­ко в полном виде эта система принята; партия начинает воз­вращать голоса, которые не могли быть за нее поданы про­сто по причине отсутствия ее кандидатов в том или ином

округе. Эти два следствия носят чисто механический харак­тер; один полностью проявляется на первых же выборах; результативность второго не всегда раскрывается немедлен­но и полностью, особенно если партия, воскрешенная про­порциональной системой, действительно, как говорят, ды­шит на ладан и потому не в силах сразу же выставить кандидатов повсюду, где это снова становится возможным. Но ко вторым выборам она восстанавливает прежние пози­ции, а на на последующих вновь обретает тех избирателей, которые ушли от нее при мажоритарном режиме, чтобы не дать своим голосам пропасть впустую и не играть наруку сопернику: при пропорциональной системе в один тур, где ни один голос не теряется (по крайней мере — в теории), поляризация не имеет больше смысла; отсюда обратный процесс — деполяризация.

Первый результат пропорциональной системы — это, следовательно, приостановка всякого движения к двухпар-тийности: ее можно рассматривать как мощный тормоз в этом отношении. Ничто не побуждает здесь родственные партии к слиянию, ибо их самостоятельное выступление на выборах не наносит им никакого урона, а если и наносит — то самый минимальный. Ничто не мешает внутрипартийным расколам, так как общее представительство двух отдель­ных фракций не будет механически сокращено вследствие особенностей голосования; это может произойти по психо­логическим мотивам — из-за замешательства, которое та­кая партия сеет среди избирателей, но порядок голосова­ния не играет в данном случае никакой роли. Единственное ограничение глубокой тенденции к сохранению имеющейся многопартийности связано с коллективным характером про­порциональной системы: она требует организации, дисцип­лины, развитой партийной инфраструктуры. Пропорцио­нальная система, стало быть, противостоит индивидуалистическим и анархическим тенденциям, кото­рые порой порождает голосование в два тура, и ведет к из­вестной интеграции малых и нестабильных групп, возника­ющих в результате ее действия. Очевидно, что в Италии, например, введение пропорциональной системы сократило количество партий в 1919 г. за счет консолидации социали­стов и, что особенно важно, создания партии христианских демократов. Эффект сокращения ощутим главным образом справа и в центре, для которых анархия наиболее характер­на. Пропорциональная система сыграла известную роль в сплочении средних и «буржуазных» классов вокруг като-

п -а т

с

г О

S

и

Си Х>;

н

о

б

Ь^

-О

I

I. с

Книг

О.

О

лических партий — так было во Франции в 1945 г., в Италии в 1920 и 1945 г., а равно и в консолидации их вокруг партий фашистских — в Италии и особенно в Германии. В этом смысле пропорционалистский порядок иногда умеряет мно­гопартийность, но никогда не устраняет ее полностью и ни­когда не приводит к двухпартийное™.

И совсем другое дело — проблема возрастания коли­чества уже существующих партий в условиях пропорцио­нальной системы. Ограничивается ли ее роль всего лишь поддержанием установившейся многопартийности в грани­цах, которые уже определились, или она заставляет ее эво­люционировать в сторону полипартийности? Вопрос де­ликатный: если присущий пропорциональной системе «эффект умножения» в принципе неоспорим, то, по-види­мому, он все-таки не имеет того масштаба, который нередко ему приписывают; он главным образом действует по не­скольким четко определенных направлениях. Наиболее ин­тересные наблюдения относительно того, присущ ли в прин­ципе системе пропорционального представительства «эффект умножения >>, могут быть сделаны в современной Германии, где во многих землях принят избирательный по­рядок, при котором мажоритарное голосование в один тур комбинируется с пропорциональным представительством. Часть депутатов (3/4 в земле Северный Рейн-Вестфалия, 2/3 — в Шлезвиг-Голштинии и Гамбурге, 3/5 — в Гессе, половина в Баварии, etc.) избирается простым мажоритар­ным голосованием в один тур, остальные — по пропорцио­нальной системе: либо по дополнительным спискам, либо путем достаточно сложного повторного голосования. Эта система подсказана, кстати, порядком выборов в Бундестаг Федеральной Республики, где 242 депутата были избраны мажоритарным голосованием в один тур, а 160 — по спис­кам, представленным партиями, чтобы таким способом скор­ректировать результаты прямого голосования в духе про­порциональной системы. Соответственно тому, насколько избирательная статистика позволяет различить итоги ма­жоритарного голосования и результаты последующего про­порционального распределения, можно измерить «умножа­ющее» влияние последнего. В то же время не будем забывать, что в целом голосование развертывается в пропорционалис-тских рамках и это психологически влияет на избирателей: главное, они знают, что голоса, отданные ими кандидатам, которые могут оказаться на третьем или четвертом месте, не будут потеряны, как это происходит при простом мажо-

ритарном голосовании — ведь дополнительное распределе­ние как раз и имеет целью их учесть. Следовательно, меха­низмы поляризации здесь не действуют или почти не дей­ствуют. В результате свойственный мажоритарному голосованию «эффект сжатия» оказывается сглаженным, точно так же, как и присущий по сравнению с ним пропор­циональной системе «эффект умножения >>. Но последний тем не менее остается ощутимым.

В Федеральном Собрании избранники округов представ­ляют только 5 партий; по результатам пропорционального распределения в Бундестаге к ним добавляется сверх того еще 4 партии (от коммунистов до крайне правых). На выбо­рах в Ландтаг земли Шлезвиг в 1950 г. избирательный блок, созданный христианскими демократами, ФДП (немецкие либералы) и ДП (немецкая консервативная партия) получил 31 место за счет мажоритарного голосования — против 8, полученных социал-демократами, 5 — Союзом изгнанных и перемещенных, 2 — партией Южного Шлезвига (датчане); по результатам пропорционального распределения правящая партия сохранила свое прежнее 31 место,социал-демокра­ты, наоборот, довели счет до 19, Союз изгнанных — до 15 и Южный Шлезвиг — до 4. Если само число партий и не вырос­ло, то увеличение количества малых групп имело именно та­кой смысл. Аналогичны результаты выборов в земле Гессе: социал-демократы добились 36 мест за счет мажоритарного голосования, либералы — 8, христианские демократы — 4; эти цифры увеличились после коррекции с помощью про­порциональной системы соответственно до 47,21 и 12. В Ба­варии «эффект умножения» выступает еще ярче —распре­деление мажоритарных мандатов дает 46 мест партии баварских христиан (ХСС), 38 — социал-демократам, 16 — баварской партии и 1 — либералам; итак, практически пред­ставлены только 3 партии. Но после суммирования манда­тов, полученных по пропорциональной системе, партия ба­варских христиан имеет 64 места, социалисты — 63, Баварская партия — 39, либералы — 12, блок, созданный «изгнанными» и «немецкой общиной», — 26, так что в итоге в ландтаге заседает 5 партий. Подобные же результаты дали выборы в парламент Гамбурга 10 октября 1949 г.: 72 избран­ных путем плюрального вотума (то есть мажоритарного го­лосования) в два тура принадлежат только к двум партиям: это социал-демократы (50) и коалиция либералов и христи­анских демократов, выставляющих единых кандидатов (22); после распределения мест с учетом результатов пропорци-

-о го

о

S

о

XJ П>;

S

X

J

-Q

I

Rd

с

i

A. о

м

Га i_

о

V

Q

E

онального голосования в собрание вошли еще 3 партии: Не­мецкая консервативная (9), коммунисты (5), радикалы (1).

«Умножающий эффект» системы пропорционального представительства кажется неоспоримым. Но он, как пра­вило, носит ограниченный характер: необходимо еще учи­тывать, вводится ли пропорциональная система после голо­сования в два тура, которое и само по себе порождает многопартийность, или она сменяет систему голосования в один тур, имеющую тенденцию к двухпартийности. В пер­вом варианте эффект умножения, естественно, представ­лен меньше, чем во втором. Мы уже ранее имели случай убе­диться, что когда голосование в два тура уступает место пропорциональной системе, возрастание количества партий не столь уж ощутимо: не было какого-то заметного их уве­личения в Нидерландах и во Франции; небольшой рост на­блюдался в Швейцарии и Норвегии, и более ощутимый — в Германии. Такой незначительный рост после нескольких лет функционирования пропорциональной системы может объясняться различными факторами: так, появление ком­мунистических партий в 1920 г. не было следствием избира­тельного режима, хотя он этому и благоприятствовал. Если голосование в один тур уступает место пропорциональной системе, эффект умножения оказывается более четко вы­раженным, однако его трудно зафиксировать, поскольку наблюдения в данном случае весьма лимитированы объек­тивными обстоятельствами; и только в двух странах голосо­вание в несколько туров сменилось пропорциональной сис­темой — в Швеции и Дании. Швеция перешла от 3 партий в 1908 г. к 5 —сегодня; в Дании их число выросло с 4 в 1918 г. до 7: рост довольно умеренный. Однако война 1940 г. со­кратила количество партий в большинстве стран, так что сопоставление оказывается некорректным: по отношению к довоенному периоду рост выглядел б