CL 0) C

ди партии продвигались на руководящие государствен­ные посты. И все-таки реально партия, по-видимому, не имела решающего влияния на политическую жизнь. Ра­зумеется, нелегко сделать какие-либо точные заключе­ния в этой области, где анализ особенно затруднителен. И тем не менее роль коммунистической партии в России несомненно более велика, чем роль фашистской партии в Италии или национал-социалистической — в Германии. В СССР партия, быть может, занимает более скромное место в доктринах и всякого рода церемониалах; но в по­литическом руководстве государством роль ее бесспорно более велика. Если не всегда легко определить в каждый данный момент степень этого влияния, то общий смысл его эволюции предельно ясен: в России влияние партии непрестанно возрастало; в Германии и Италии оно непре­станно падало. В 1933 г. корреспондент газеты Temps в Риме П.Жентизон констатировал: «В последнее время в известных кругах обнаруживалась тенденция рассматри­вать партию в качестве негативного элемента, некоего мертвого груза в политической жизни»¹⁶. И далее описы­вались усилия, направленные на то, чтобы «придать партии новое достоинство»¹⁷, что будет достигнуто путем временного восстановления открытого приема. Но в 1937 г.тш вынужден был признать, что эти усилия ни к чему не привели и что «отныне установлено превосход­ство государства над партией. Партия поглощена госу­дарством»¹⁸.

И действительно, упадок фашистской партии начался сразу после захвата власти. Причиной тому — целый ряд чисток, избавивших ее от наиболее динамичных и револю­ционных элементов; прогрессирующий процесс замещения старых, особо преданных руководителей новыми — выход­цами из молодежных организаций; разоружение милиции и «штурмовых команд». Ход развития Германии иденти­чен: партия еще переживает эйфорию после взятия влас­ти, а газеты уже 10 июля 1933 г. публикуют правитель­ственное сообщение, возвещающее «завершение немецкой революции >>; в нем подчеркивалось: «Организации и объе­динения партии не присваивают себе правительственных функций... Любой ценой всюду обеспечивается авторитет

¹⁶ Le Temps, 22 dec. 1933.

¹⁷ Ibid.

¹⁸ Ibid. 11 janv. 1937.

государства». В обеих странах законы официально освя­щали монополию партии, в то же самое время подчиняя ее государству. В обеих странах партия постепенно утрачи­вает свое влияние в пользу армии. В Италии милиция с 1924 г. была укомплектована офицерами; начиная с 1935 г. она под началом армейского руководства обеспечивала военную подготовку; постепенно она утрачивала свое зна­чение в качестве вспомогательной полиции в пользу кара­бинеров, находившихся под командованием генерала ре­гулярной армии. Сама «Giornale d'ltalia» писала в 1934: «По воле фашизма армия становится новой аристократи­ей нации». В Германии эта метаморфоза носила еще более стремительный и откровенный характер: репрессии 1934 г., покончившие с автономией СА, вероятнее всего были пред­приняты под влиянием Генерального штаба. Денонсация ограничительных военных статей Версальского договора начиная с 1935 г. увеличивает мощь армии; трудовая по­винность становится формой военной подготовки, она вы­водится из-под контроля партии и переходит под руко­водство армии; указ от 17 января 1936 г. официально возлагает на рейхсвер поддержание порядка «в случае по­литических волнений»; начиная с 1935 г. армия играет ве­дущую роль и на съездах партии в Нюрнберге. Реформа оперативного командования в 1938 г. имеет своим следстви­ем не восстановление превосходства партии, а подавление слабых попыток Генерального штаба отстоять свою неза­висимость по отношению к правительству.

Это различие в развитии связано с принципиальным различием двух концепций роли единственной партии в государстве. В СССР партия — инструмент преобразова­ний. Ее основная задача состоит в том, чтобы заставить русский народ осознать необходимость коренных эконо­мических преобразований:социальных и технических пе­ремен после революции: изменения характера собственно­сти, создания тяжелой индустрии, переоснащения деревни, изменения способов обработки земли, перемещения инду­стриальных центров на Восток государства, etc. Чтобы добиться намеченных реформ путем убеждения, без обра­щения к силе (что было необходимостью в момент «ликви­дации кулака» в деревне), партия должна была победить природную пассивность масс, их глубокий консерватизм. Она должна была преодолеть склонность своих собствен­ных членов к инертности и консерватизму: ведь любая об­щность естественно тяготеет к состоянию покоя. Она дол-

•а п

о

X X

n

H CD

О

Zl

о

.-

CL

Та

С

О. о

ш

О.

с

С ш

СО

Q Z

жна была победить тот самый.закон деградации социаль­ной энергии, на который мы уже не раз обращали внима­ние. Партия — это инструмент настоящей «перманентной революции»: она прилагает постоянные усилия, чтобы не дать режиму впасть в состояние застоя. Механизм отбора в партию, ее внутренняя структура, ее чистки, ее непре­рывно возобновляющаяся «самокритика» — все это имеет целью воспрепятствовать склерозу в ее собственных ря­дах, поскольку она сама должна препятствовать склеро­зированию режима.

Фашистские партии официально играют ту же самую роль. Но практически дело обстоит прямо противополож­ным образом. На этапе завоевания власти фашизм охотно эксплоатирует революционную и даже «левацкую» фразе­ологию; но стоит ему обосноваться у власти, как все меня­ется: он вынужден занять глубоко консервативную пози­цию. Конечно, он проявляет немалую активность, реформируя детали, но не затрагивает ни экономической, ни социальной структуры существующего строя. Будучи ин­струментом буржуазных и средних классов, назначение которого — предотвратить господство рабочего класса, фашизм защищает главные основы могущества двух пер­вых. Такое превращение из революционеров в консервато­ров после взятия власти объясняется чистками, следующи­ми за этим событием и обрекающими партию на спячку. В Италии, как и в Германии, милиционеры сразу после по­беды требовали от своего правительства реформ, за кото­рые они сражались. И в той, и в другой стране члены партии открыто говорили о «второй революции». «Мы совершили революцию; мы готовы, если это необходимо, снова начать ее», — пишет «Popolo di Lombardia» 13 января 1933 г. В Германии в середине 1933 г. участники собраний СА на­стаивают на социалистической части нацистской програм­мы; на собрании руководителей милиции в Бад-Рейхенхал-ле (Бавария) 1 июля Гитлер вынужден был жестко заявить: «Я всеми силами буду противостоять мутной революцион­ной волне». После победы нацистские руководители оказа­лись зажаты между революционными устремлениями свое­го воинства, которые они сами подогревали, чтобы достичь власти, и консервативными настроениями крупной, сред­ней и мелкой буржуазии, составлявшей основную опору их власти. Они лавировали, стараясь прежде всего сдержать динамизм партии, чтобы он, выйдя из берегов, не затопил их, снова допуская затем некоторое его усиление, чтобы,

напротив, не оказаться оттесненными самыми реакционны­ми элементами. Таким образом, единственная нацистская партия служит в основном стабилизации устойчивости ре­жима, что требует от нее самой и ограничения собственной роли.

Быть может именно эти различия в концепциях двух единственных партий и объеме их внутренних социальных задач и объясняет различную направленность коммунисти­ческого и фашистского режимов. Тоталитарная структура систем равным образом обязывает их поддерживать извес­тное внутреннее напряжение: нужно, чтобы граждане жили в атмосфере непрерывного энтузиазма — это поддержива­ет веру и оправдывает ограничение свободы. В коммунисти­ческом режиме такое давление ориентировано скорее вов­нутрь; активность партии имеет революционную природу. Речь идет о строительстве социализма, росте производитель­ности, модернизации деревни, перевыполнении показате­лей Плана. У фашистского режима эта активность, напро­тив,обращена вовне: природа ее — империалистская и милитаристская. Отнюдь не случайность, что эволюция фа­шизма привела к возвеличиванию роли армии, прославле­нию войны и притязаниям на жизненное пространство: та­кова сущность самого режима. Задаваясь вопросом о том, в какой мере в СССР коммунистический характер развития доминирует над русским национализмом, можно питать определенные надежды на мирное будущее. Однако при этом нельзя пренебрегать двумя факторами: прежде всего сам коммунизм провозглашает себя интернациональной докт­риной, полная и окончательная победа которой невозмож­на в одной стране, но лишь в мировом масштабе. И далее: революция — какой бы глубокой и радикальной она ни была — неизбежно однажды закончится, а вместе с тем угас­нет и внутренний динамизм. И тогда...? Но как бы там ни было, в данный момент и очевидно еще довольно долго одни внутренние цели способны, по-видимому, поддерживать тот уровень напряжения, который необходим для прочности режима: империализм и милитаризм отнюдь не выступают — во всяком случае в данный момент — естественным и неиз­бежным следствием данной политической структуры. Ми­ролюбие не является органической чертой единственной партии коммунистического типа, но в какие-то периоды вре­мени она автоматически может выступать именно с этих позиций. Для единственной же партии фашистского типа это исключено.

-о га

п

п

I

I го

о

О 1

Ш

X)

Ь

U

Q_

i

A.

DO

о

СО

ОДНОПАРТИЙНОСТЬ И ДЕМОКРАТИЯ

Само сопряжение понятий «однопартийность»и «де­мократия» многим может показаться святотатством. Но что нам за дело? Вопрос лишь в том, соответствует ли оно исти­не — хотя бы иногда? Что же до святотатства, то его не удалось избежать еще ни одной науке.

Большую путаницу в данный сюжет внесла широко распространенная иллюзия относительно того, что комму­низм и фашизм якобы исчерпывают собой все возможные типы однопартийности; но это не соответствует действитель­ности. На самом деле понятию фашизма — такого, как он здесь описан, приблизительно соответствует политическим режимам гитлеровской Германии и муссолиниевской Ита­лии, и притом больше первый, нежели второй (независимо от терминологии); но в него не вписывается политическое устройство современной Португалии, еще того меньше — режим, который с 1923 по 1950 гг. существовал в Турции, и уж совсем мало — тот, что и поныне существует в южных штатах США, etc. Рассматривать, к примеру, концентраци­онные лагеря и террор в качестве атрибутов единственной партии — значит противоречить фактам: даже в Италии до войны ипсевдореспублики 1943 г. не было ни концлагерей, ни настоящего террора. В само понятие фашизма нужно вве­сти градации, связанные с национальным характером: ита­льянский и немецкий фашизм столь же отличны друг от друга, сколь британский парламентаризм — от французс­кого. Многие различия между национал-социализмом и ком­мунизмом есть не что иное, как различия между немецким и русским характером — и ничто более. Есть разновидности фашизма, как есть и не фашистские единственные партии. Термин «фашизм» приложим лишь к тоталитарным един­ственным партиям (исключая коммунизм). Итак, не все един­ственные партии тоталитарны, не все тоталитарные партии —единственные.

Как уже говорилось, тоталитарные партии могут су­ществовать в рамках плюралистических режимов: например, коммунистические партии Франции и Италии сегодня. Их присутствие явно изменяет плюралистическую структуру и представляет для нее очевидную угрозу, ибо естественное предназначение всякой тоталитарной партии — превраще­ние в единственную. И наоборот: некоторые единственные партии практически не являются тоталитарными — ни по

своей философии, ни по своей структуре. Наилучший при­мер тому — Республиканская партия народа в Турции, ко­торая с 1923 по 1946 г. функционировала в качестве един­ственной. Первая ее особенность состояла в ее демократической идеологии. Ей ни в какой степени не свой­ствен характер ордена или церкви, присущий ее фашистс­ким или коммунистическим подобиям. Она не предписыва­ла своим членам ни единой веры, ни единой политики: кемалистская революция по своей сущности была прагма­тической. Она состояла в «вестернизации» Турции путем борьбы против главного препятствия, стоящего на пути мо­дернизации стран Среднего Востока, — ислама. Антикле­рикализм и рационализм кадров этой партии определенно сближает ее с либералами XIX века; даже их национализм не так уж отличается от тех национальных чувств, что вол­новали Европу в 1848 г. Менталитет этой партии иногда срав­нивают с менталитетом французских радикал-социалистов в их лучшие времена, и в этом есть свой смысл. Даже само название республиканской гораздо больше роднит ее с фран­цузской Революцией и терминологией XIX века, чем с авто­ритарными режимами XX века. Это сходство подтвержда­ется и турецкой конституцией, предоставляющей всю полноту полномочий Великому национальному собранию — по примеру Конвента, в свое время отказавшегося создать особую исполнительную власть. Названная конституция це­ликом основана на принципе национального суверенитета, который она четко и ясно провозглашает: «Суверенитет при­надлежит нации без каких-либо ограничений >>. Апологию власти, столь привычную для фашистских режимов, в ке-малистской Турции заменила апология демократии: не той «новой>>, которую подают в качестве «народной» или «со­циальной», но просто традиционной политической демок­ратии. Свое право управлять партия не выводила ни из сво­его элитарного (в политическом смысле) характера, ни из «передовых позиций рабочего класса», ни из провиденци­альной природы своего вождя — а просто из того факта, что она добилась большинства на выборах.

Большинство, разумеется, было ей гарантировано — ведь за народные голоса боролся только один кандидат; но это уже другой аспект проблемы. Данное обстоятельство, кстати, рассматривалось не как идеал, но как печальная и временная необходимость. Однопартийный режим никогда не основывался здесь на доктрине единственной партии. Этой монополии не придавался официальный характер, ее

Э

-а

X

q

CP

О

(И

н

о

X)

п

Q_

с

A о

a

о

E

не пытались оправдать существованием бесклассового об­щества или стремлением устранить парламентские столк­новения и либеральную демократию. Монополия здесь все­гда называлась монополией, и ее почти стыдились. В отличие от коммунистических или фашистских партий, которые счи­тали себя образцом для подражания, эта партия расценива­ла свою единственность как нечто отрицательное. Идеалом ее руководителей оставался плюрализм; монополия же вы­текала из специфической политической ситуации Турции. Кемаль не раз пытался положить ей конец: один этот штрих глубоко показателен. Ничего подобного нельзя даже пред­ставить в гитлеровской Германии или муссолиниевской Ита­лии. В 1924 г. прогрессистская партия Кязима Карабекира предприняла первую попытку учреждения плюрализма, которая закончилась введением после восстания курдов в 1925 г. осадного положения и изгнанием депутатов-прогрес­систов из Национального собрания. В 1930 г. Кемаль пору­чил создать из ее остатков либеральную партию для своего друга Фетхи-бея, посланника в Париже, специально ото­званного оттуда по такому случаю; но эта оппозиция стала местом сосредоточения противников режима, особенно кле­рикалов и религиозных фанатиков, и была распущена. В 1935 г. с согласия республиканской народной партии были введены-выборы независимых кандидатов. Нередко эти уси­лия связывают с попыткой создать оппозицию. Так или ина­че, все это означает, что Кемаль рассматривал плюрализм как высшую ценность и действовал в рамках плюралисти­ческой философии государства.

С другой стороны, в структуре единственной турецкой партии не было ничего тоталитарного. Она не имела не толь­ко ячеек или милиции, но даже и настоящих секций; ее ско­рее можно было рассматривать как комитетскую партию, главную силу которой в основном составляли не ее члены, а ее кадры. Разумеется, эта сила умножалась за счет обще­ственных объединений, народных ассамблей и конгрессов, ставивших целью политическое воспитание масс. Но сами эти массы непосредственно не входили в партию, которая оставалась весьма архаичной по своей организации и в этом смысле еще более близкой к радикал-социализму, нежели к фашизму. К этому нужно добавить, что прием в партию был открытым, механизма исключений и чисток не суще­ствовало; не было ни униформы, ни шествий, ни жесткой дисциплины. Фактически довольно развитой представляет­ся и внутрипартийная демократия. Официально все руко-

водители на любом уровне были выборными, и практически эти выборы не выглядели более «управляемыми», чем в партиях плюралистических режимов. Примечательно так­же, что вокруг влиятельных личностей могли формировать­ся довольно многочисленные фракции, которые в дальней­шем отнюдь не ликвидировались фашистскими методами. Так, например, соперничество Исмета Иненю и Селяль Ба-яра зародилось в рамках Республиканской народной партии еще при жизни самого Кемаля Ататюрка. Последний штрих особенно многозначителен. По мере свободного развития фракций внутри единственной партии последняя становит­ся всего лишь рамками, которые ограничивают политичес­кое соперничество, не уничтожая его; плюрализм, исклю­ченный вне партии, зарождается внутри нее, где он может играть свою обычную роль. Подобным же образом внут­ренние деления американской демократической партии в южных штатах, где она практически находится на положе­нии единственной, благодаря системе первичных выборов приобретают такое значение, что партия соответствует ско­рее классической демократии, нежели фашизму. По отно­шению к таким партиям основное различие однопартийнос-ти, двухпартийности и многопартийности оказывается смещенным.

Можно, следовательно, признать, что единственная партия в известной мере соответствует политической демок­ратии. Но к Турции до 1946 г. это не относится. Если режим Кемаля не имел фашистского характера, то тем более не был он и демократическим. Выборы практически представ­ляли собой плебисцит по поводу единственного кандидата, и основные политические свободы оставались весьма огра­ниченными. То же самое можно сказать о политическом режиме Португалии, где единственная партия («Националь­ное согласие») носила характер, аналогичный турецкой рес­публиканской, хотя была менее организованной и играла гораздо менее значительную роль в политической системе страны. Вообще говоря, отношение «политическая демок­ратия — единственная партия» может быть осмыслено не столько в статическом, сколько в динамическом аспекте. Подобно тому, как мы говорили о тоталитарных (то есть потенциально единственных) партиях, функционирующих в плюралистических системах, представляется допустимым вести речь о потенциальном плюрализме единственных партий, которые можно рассматривать в качестве некото­рого этапа на пути к демократии.

■о ю

S

Си

х>;

О 3

СП

х>;

о

 

А

I

>s s

Q-

Rd

С

a

g

о

CL

O

В этом отношении необходимо проводить четкое раз­личие между единственными партиями в государствах с де­мократическим прошлым, где плюрализм существовал, и единственными партиями в странах с уже установившимся автократическим режимом, никогда не знавших подлинно­го плюрализма. Первому типу соответствуют Германия и Италия; второму — СССР и Турция. Ясно, что значение и смысл функционирования единственной партии будут здесь весьма различны. В одном случае (Турция и СССР) речь идет о модернизации автократии с архаической структурой; по­чти ту же самую роль играли некогда и партии современных плюралистических режимов — как и они, единственная партия решает здесь задачу замены традиционной аристок­ратической элиты новой, вышедшей из народа. Создание единственной партии имеет тогда своим следствием настоя­щую революцию прогрессивного типа, которая устанавли­вает известное социальное равенство, или по крайней мере уменьшает прежнее неравенство. В этом смысле новый ре­жим более демократичен, чем предшествующий. И напро­тив, когда однопартийность сменяет плюрализм, как это было в Германии и Италии, она подавляет или ослабляет демократию.

Нужно рассматривать однопартийность в динамике, причем йе только по отношению к прошлому, но и к буду­щему. Следовало бы различать временную и законченную однопартийность, а точнее — единственную партию, счита­ющую себя временной, и, напротив, провозглашающую себя таковой на вечные времена. Антидемократическая природа второй несомненна; природа первой в принципе та же самая. Можно сослаться в этом отношении прежде всего на докт­рины Маркса и Ленина относительно необходимости в пе­реходный период диктатуры пролетариата для построения полного коммунизма. Ее обоснованность бесспорна: всякое подлинное социальное потрясение предполагает такой пе­риод власти, когда сопротивление прежних господствую­щих классов должно быть сломлено, чтобы обеспечить при­шествие нового правящего класса. В той мере, в какой единственность русской коммунистической партии соответ­ствует фазе «диктатуры пролетариата», она —нормальна. Внушают беспокойство лишь обнаруживающиеся в после­дние несколько лет в СССР тенденции рассматривать един­ственную партию не как переходное явление, соответству­ющее периоду созидания нового строя, но как феномен окончательный, выражающий структуру «бесклассового об-

щества >>, — это не оставляет никаких шансов для демокра­тического развития. И напротив, режим, который четко за­явил бы о переходном характере однопартийное™ и расце­нивал бы ее лишь в качестве необходимого этапа на пути к плюрализму, мог бы рассматриваться как потенциально де­мократический.

Конечно, нужны действия, которые подтверждали бы слова, чтобы жесткая структура и тоталитарная природа партии на деле не разрушили бы самой возможности эво­люции режима к тому уважению соперника и оппозиции, которые присущи подлинной демократии. Заверения пра­вительств немногого стоят: обещать демократию завтра еще ничего не значит, если не начать ее осуществлять уже сегод­ня, пусть и понемногу.

Выражение «потенциальная демократия» может выз­вать улыбку; идея однопартийности, эволюционирующей к плюрализму, способна внушить скепсис. Тем не менее и то, и имеет под собой факты: мы имеем в виду развитие Турции после 1923 г., увенчавшееся выборами 1950 г. и мирным три­умфом оппозиции. Без крови и социальных потрясений Тур­ция перешла от однопартийности к плюрализму. Сегодня это самое демократическое из всех государств Среднего Востока и единственное имеющее настоящие партии, а не феодальные клиентелы, призрачные объединения, иниции­рованные несколькими интеллектуалами, или секты рели­гиозных фанатиков. Думается, этот выдающийся пример еще не оценен по достоинству. Неприемлемость классических демократических процедур для стран Среднего и Дальнего Востока очевидна. Парламенты не смогли бы функциони­ровать в Европе XII века, а иные народы, которым их сегод­ня даруют, во всех отношениях находятся примерно на этом уровне.

Плюрализм партий, установившийся в странах с арха­ической социальной структурой и неграмотными народны­ми массами, поддерживает и укрепляет традиционные ари­стократии, то есть препятствует установлению настоящей демократии. Турция же, напротив, как представляется, по­казала, что и принципы однопартийности, разумно приме­ненные, позволяют постепенно конституировать новый пра­вящий класс и независимую политическую элиту, которая одна только когда-нибудь окажется способной установить подлинную демократию. Можно ли, обобщая, сделать вы­вод, что единственная партия способна, таким образом, слу­жить временной опорой, позволяющей хрупкому растению

■о ш

■х

§

л

(D

|

о

ч

"О

демократии произрасти на почвах, которые не подготовле­ны к тому, чтобы ее воспринять? Не покидая почвы науки, ну>кН° признать, что единственное и к тому же кратковре­менное наблюдение не позволяет сделать вывод; но сама проблема заслуживает того, чтобы ее поставить.

■■■-

z

|_>;

Та

С

А. о

КОММЕНТАРИИ

[1] «Синистризм» (от франц. sinistre — зловещий, мрач­ный, роковой, пагубный, угрожающий) — так Дювер-же обозначает эмпирически наблюдаемый факт по­степенного, но неуклонного скольжения всего спектра политических партий в многопартийных странах влево; причина данного явления политичес­кой жизни в том, что партии, возникающие как ра­дикальные, обычно затем утрачивают свой радика­лизм, но чаще всего не исчезают, а перемещаются в политическом спектре правее; таким образом вновь возникающие левые партии оказываются «левее» своих предшествениц и вся партийная система как бы смещается влево.

[?] Лаицист (от франц. laique — светский, мирской, не подлежащий контролю церкви, духовного ведом­ства) — сторонник светского решения всех социаль­но-политических проблем, в т.ч. — светского обра­зования. Не вполне адекватно переводится иногда как «антиклерикал» — последний термин скорее от­ражает особо непримиримую и активную позицию по отношению к проблемам, о которых идет речь; антиклерикал — не просто лаицист, но борец про­тив клерикализма.

Глава вторая

Размеры и союзы

Характеристика количественных параметров партии предполагает наличие инструмента измерения. Три различ­ные «меры >> могут быть здесь использованы: члены партии, избиратели, парламентские места. Первая неприменима, так как основное качество инструмента измерения должно быть присуще всем объектам, подлежащим измерению. Члены партии не удовлетворяют этому условию: кадровым партиям они вообще неведомы, а каждая из массовых определяет их по-своему; этот показатель может служить лишь для описа­ния эволюции одной и той же партии или для сравнения по­добных. Избиратели же и парламентские места представля­ют собой всеобщие измерения; правда, те и другие не всегда соответствуют друг другу. В системе пропорционального представительства, когда она выступает в чистом виде, их различие стирается: но в таком виде эта система не применя­ется ни в одной стране, а многим известен лишь мажоритар­ный режим, при котором диспаритет между числом избира­телей и количеством парламентских мест зачастую весьма велик.

Каждый из этих показателей соответствует различным аспектам оценки партий: первый характеризует вес партии в общественном мнении; второй — ее вес в правительстве. Их следовало бы использовать одновременно. Только так мож­но было бы выявить обратное воздействие парламентского потенциала партии на общественное мнение. Тем, кто во Франции, например, предлагает уменьшить парламентское

22 МорисДюверже

О U

 

о

б

 

,'

О s

I

Q_

Га

i

A.

m

Га

I_ s

i

представительство коммунистов с помощью введения ма­жоритарного голосования (это сократило бы их места в Национальном Собрании даже при условии, что количество полученных ими голосов осталось бы неизменным), против­ники такой реформы отвечают: «Нельзя снизить темпера­туру, разбивая термометр >>. Но это неверно, ибо отношение между численностью электората и парламентской мощью партии не имеет, по-видимому, такого одностороннего ха­рактера, как связь между температурой и термометром. Избирателям надоест наблюдать, как их голоса пропада­ют потому, что они отдают их партии, которой не благо­приятствует техника голосования: поляризация,происхо­дящая при режиме в один тур, ясно это показывает. С другой стороны, партия, которая провела в парламент меньше депутатов, имеет и меньший престиж, и меньшее влияние: она обладает более скромными возможностями давления на правительственные решения, ей труднее до­биваться должностей, привилегий или нужной информа­ции для своих избирателей. В 1924 — 1939 гг. заниженное представительство компартии во французском парламен­те несомненно самым существенным образом стесняло ее развитие; устранение этого барьера, напротив, в высшей степени ему благоприятствовало. Систематически сопос­тавляя количественную эволюцию электората с соответ­ствующим показателем парламентских мест после избира­тельной реформы, которая увеличивает их диспаритет, можно определить степень влияния второго на первое: т.е. в известном смысле оценить реакцию «температуры» на замену «термометра».

Два эти инструмента измерения взаимно дополняют друг друга. И все же в некоторых случаях необходим вы­бор: например, когда на основе измерения хотят предло­жить классификацию партий. Если мы не остановимся на чем-то одном, это обяжет нас одновременно построить две классификации, что привело бы только к путанице. Вы­бор, естественно, зависит от направленности исследова­ний: чтобы проанализировать изменение общественного мнения по отношению к партиям, следует взять за основу избирателей; чтобы оценить роль партий в государстве — депутатов. В ходе дальнейшего исследования мы собира­емся отдать предпочтение, второму критерию: всякий раз, когда о размерах партий говорится без каких-либо уточ­нений, речь идет именно об их парламентском измерении. Этот выбор не является полностью произвольным. Он соот-

ветствует первостепенному значению парламентского дей­ствия партий в демократиях западного типа; ему нанесен чувствительный удар, и тем не менее он существует. Но при любых способах речь идет не об абсолютном выборе: электоральное и парламентское измерения будут сопос­тавляться для того, чтобы оценить представительный ха­рактер партий.

Понятие размера неотделимо от понятия союза. В рамках всех режимов, где объединение партий приня­то, эти два понятия тесно связаны с ними и материально, и политически: материально, потому что количество по­лученных мест зависит главным образом от избиратель­ных коалиций; политически — ибо парламентские и пра­вительственные альянсы увеличивают или уменьшают значение численности партий. В Национальном Собрании Франции в 1946 — 1951 гг. коммунистическая партия с ее 163 депутатами имела меньшее влияние, чем партия ра­дикалов с 45 — первая находилась в изоляции, тогда как вторая, используя свою центристскую позицию, высту­пала ядром всевозможных коалиций и соглашений. Ре­альный вес компартии оказался скромнее, чем ее внешние параметры; у партии радикалов перевешивала фактичес­кая влиятельность.

I. ТИПЫ РАЗМЕРОВ

Классификации, основанные на размерах, всегда про­извольны. В какой именно момент множество хлебных зе­рен превращается в кучу зерна? В каком возрасте ребенок становится подростком, подросток — молодым челове­ком, молодой человек — мужчиной, etc.? Эта фиксация качества внутри количества, естественных противополож­ностей внутри количественной градации может быть лишь приблизительной. Она тем не менее оправданна, если от­ражает реальное положение дел, если различие величи­ны есть различие сущности. Тридцатилетний человек не просто в два раза старше пятнадцатилетнего, а шестиде­сятилетний — тридцатилетнего: здесь все обстоит иначе. Партия, которая насчитывает сотню депутатов, отнюдь не в двадцать раз лучше той, что имеет их всего десять: просто она соответствует иной социологической реаль­ности.

 

О

■a

 

о 5

о

CD (Т>;

т

 

 

IV

EL

Q.

О

i <■ CL

- Q

КАТЕГОРИИ РАЗМЕРОВ

В зависимости от размеров можно выделить три кате­гории партий: мажоритарные, большие и малые. Первые резко отличаются от всех остальных. Мажори­тарными мы называем те партии, которые обладают абсо­лютным большинством в парламенте или имеют возмож­ность когда-либо его получить с помощью обычного исполь­зования социальных институтов. Существование партий парламентского большинства — исключительно редкое яв­ление при многопартийных режимах: оно встречается там только в варианте доминирования, да и то зачастую бывает сомнительным. В условиях же двухпартийного режима это — норма: здесь мажоритарными могут обе партии, ис­ключая, разумеется случай, когда диспропорция между ними настолько велика, что одна из них оказывается низве­денной до положения вечного меньшинства (это как раз слу­чай многих штатов американской Конфедерации). Критерий данной категории партий, стало быть, относительно точен, и на его основе можно довольно легко выделить мажори­тарные партии (партии парламентского большинства) — по крайней мере в двухпартийных режимах. Таковы демокра­ты и республиканцы в Америке (на федеральном уровне); демократы в южных или западных штатах, поскольку они безраздельно господствуют там во многих легислатурах; республиканцы в некоторых северных и восточных штатах. В Англии таковыми были консерваторы и либералы — до 1922 г., когда лейбористы сменили либералов (которые еще многие годы оставались большой партией). В многопартий­ных режимах доминирование одной партии может при оп­ределенных обстоятельствах принести ей парламентское большинство, но критерии становятся здесь более расплыв­чатыми. Можно считать, что такое положение заняла с 1933 г. В Норвегии социалистическая партия, имевшая 69 мест при показателе абсолютного большинства — 76 (он был ею достигнут в 1945 г.); в Швеции его, по-видимому, достиг­ла социал-демократическая партия, получив в 1936 г. 112 мест (при абсолютном большинстве — 117, обретенном ею в 1940 г.). Но любое суждение на этот счет всегда уязвимо, если речь идет о многопартийном режиме, и только изуче­ние положения партии на протяжении длительного перио­да времени позволяет сделать какой-то вывод, всегда, впро­чем, достаточно приблизительный. О парламентском большинстве можно стало быть по-настоящему говорить

лишь по отношению к двухпартийным режимам; в других случаях различие между партиями парламентского боль­шинства и просто крупными партиями всегда зыбко, а не­редко и просто искусственно.

Вместе с тем это связано с реально существующим раз­личием в психологии мажоритарных и всех других партий. Такая партия знает, что однажды она должна будет одна принять на себя — если уже не приняла — всю ответствен­ность за управление страной; другая — пусть даже круп­ная — напротив, уверена, что никогда не окажется в подоб­ном положении, кроме как в совершенно исключительных обстоятельствах; но это лишило бы данный опыт всякого значения. Это различие полностью меняет социологическую природу партий. Партия парламентского большинства по необходимости реалистична, ибо ее программа может быть испытана жизнью. Любая демагогия с ее стороны рискует однажды обернуться против нее: ведь доверив ей власть, можно всегда припереть ее к стенке и потребовать от нее исполнения собственных обещаний. Следовательно, она все­гда должна обещать лишь то, что в ее возможностях, не прибегая к ораторским эффектам и литературным гипербо­лам. Такая партия естественно делает упор не столько на теоретические вопросы, сколько на конкретные проблемы — ведь нельзя управлять посредством теорий. Ей свойственно обычно гораздо больше уповать на определенные, с четко очерченными границами реформы, чем на великие, но труд­но осуществимые революционные принципы. Одним сло­вом, она будет целиком ориентирована на действие, остро ощущая при этом те ограничения, которые всегда налагают­ся действием на мысль. Другие партии отнюдь не так жестко зависят от действительности. Они-то знают, что их програм­ме никогда не придется выдержать испытание делом, потому что они никогда не останутся с властью один на один: они всегда будут разделять ее с союзниками, по крайней мере в форме парламентской поддержки — а стало быть, всегда можно будет свалить на этих союзников ответственность за неудачи. Платформа такой партии — это не план конкрет­ных действий (даже если внешне она таковым кажется), ибо партия слишком хорошо знает, что ей самой никогда не при­дется осуществлять этот план. Лишь соглашение с партиями-союзниками позволит определить общую программу прави­тельственной деятельности. Но всякое соглашение предполагает взаимные уступки: стало быть, программа каж­дой из них претерпит существенные изменения. Каждая из

Го О

■о

I

S О

С

о 'J

П XI

и

CD

h

Q.

Re

Q.

о

CD

них в силу объективного положения вещей будет вынуждена следовать старому, как мир, дипломатическому принципу: запрашивать большее, чтобы получить хотя бы меньшее.

Вот почему партии, не имеющие перспектив на парла­ментское большинство (и крупные, и малые), закономерно обречены на демагогию. Отсутствие практических санкций и испытания делом позволяет им безнаказанно требовать каких угодно реформ, даже совершенно не осуществимых. Перед выборами очень выгодно давать подобного рода обе­щания. Необходимость компромисса с близкими — но не тождественными — партиями побуждает к непримиримос­ти и преувеличениям, с тем чтобы оставить себе максималь­но возможный плацдарм для последующего отступления. Но создатели мифов обычно кончают тем, что начинают ве­рить в собственные творения: точно так же и партии в конце концов приходят к тому, что их демагогию воспринимают всерьез, особенно если они прибегли к ней для того, чтобы «зажечь» активистов, которые не желают потом расхола­живаться. Было бы интересно детально исследовать этот механизм в жизни партий континентальной Европы. Ком­мунисты с их «чисто демонстративными проектами»', забо­та о возможности реализации которых их абсолютно не вол­нует, вовсе не одиноки — просто кроме них в этом никто открыто не признается. Демагогия — отнюдь не привилегия одних только левых. Требуя в 1949 г. уменьшения на 25 % всех налогов, бельгийские либералы прекрасно понимали абсурдность такого требования; когда французская правая в 1946 г. вела кампанию за возвращение к абсолютному ли­берализму, она осознавала невыполнимость этой затеи еще до того, как вступить в игру. Чисто словесными были ссыл­ки СФИО на марксизм в период между двумя мировыми войнами, поскольку она отказывалась от насильственных революционных методов воплощения доктрины Маркса и не могла не знать, что одна никогда не придет к власти пар­ламентским путем и что никакое коалиционное правитель­ство не осуществит такого рода переворот. Принцип «вмес­те до конца», которым все партии оправдывают свои альянсы и вытекающие из них необходимые ограничения, — чистая иллюзия. Ведь если они действительно будут идти вместе до конца, то ни одна из них не сможет продвинуться даль­ше, чем остальные.

¹ Инструкция Политбюро Коммунистической партии Франции от 1924 г.

Национальный характер может усиливать эту основ­ную тенденцию, но отнюдь не он ее создает. Демагогия фран­цузских или итальянских партий объясняется не столько латинской склонностью к политическому вербализму и аб­страктным идеям, сколько отсутствием партий парламентс­кого большинства. Быть может, итальянская христианско-демократическая партия когда-нибудь и завоюет абсолютное парламентское большинство, которым пока не располагает; но ее нежелание управлять самостоятельно, ее стремление разделить с кем-то ответственность за власть (даже несмотря на обладание парламентским большин­ством), ясно показывает, что психологически она все еще остается партией, для которой такая ситуация представля­ется исключительной. При всех обстоятельствах в услови­ях многопартийного режима настоящее парламентское боль­шинство может быть завоевано партией лишь в том случае, если ее превосходство обеспечивается на протяжении дли­тельного периода времени: иначе демагогия ее соперников (не имеющих на своей стороне ни парламентского большин­ства, ни надежды когда-либо осуществлять власть самосто­ятельно и не сдерживаемых опасением, что когда-нибудь им придется воплощать в жизнь свою программу) потребу­ет от нее самой ответной демагогии. Двухпартийный режим исключает демагогию прежде всего в силу того факта, что оппозиционная партия (а не только правящая) не может себе позволить выдать слишком много авансов, так как тоже рис­кует когда-либо принять на себя всю тяжесть власти. В ус­ловиях многопартийного режима соперницы доминирую­щей партии, обладающей абсолютным парламентским большинством, по определению разобщены и каждая в от­дельности абсолютно неспособна достигнуть такого боль­шинства в обозримом будущем: вот почему они вольны ис­пользовать демагогию, тогда как правящая партия — отнюдь нет. Естественный ход событий ведет к тому, что первен­ство будет у нее отнято, а значит будет положен конец ее доминированию и парламентскому большинству. В любом случае демагогии куда легче предаваться в оппозиции, чем у власти. Но в двухпартийной системе, где обе партии в прин­ципе — мажоритарные и способны получить парламентс­кое большинство, сама возможность их чередования у вла­сти ограничивает демагогию оппозиции. В системе же, не имеющей партий парламентского большинства, разделение правительственных обязанностей усиливает демагогию пра­вящих партий, так как они поистине одновременно оказы-

Ш

О

-о В

о 5

Z1

3 5

W

 

0)

Q.

Го

С

i

а. о

As

О

Q

D

ваются и у власти, и в оппозиции; каждая стремится взва­лить на своих союзников ответственность за неудачи.

Ко всему этому добавляется различие больших и ма­лых партий. Оно менее четко выражено, но не менее суще­ственно. В многопартийных системах и большие партии не имеют шансов добиться положения мажоритарных, разве что в каких-либо особых обстоятельствах, не соответству­ющих природе данного режима. И даже если они сами фор­мируют правительство, то могут это сделать лишь с согла­сия и при поддержке других партий. В норме они правят только в союзе, в составе коалиционных кабинетов. Но их масштаб позволяет им играть в этих союзах значительную роль: они делят между собой основные министерства и клю­чевые посты. Если же они остаются в оппозиции, то и там могут действовать весьма эффективно, особенно если всту­пают в коалицию с близкими, но никогда не обращающими на себя внимание партиями. Малые же партии, напротив, всегда выступают всего лишь в функции поддержки — ив правительстве, и в оппозиции; они вынуждены довольство­ваться ролью неких правительственных «заднескамеечни-ков» или платонических критиков правительства, разве что разрыв между большинством и меньшинством оказывается столь ничтожным, что ставит их в положение арбитров, нео­жиданно тем самым придавая им вес. Ясно, что данное отли-чие имеет некоторую реальную основу, несмотря на нео­пределенность его границ. Об этом нередко трудно бывает говорить, если малая партия, постепенно увеличиваясь, на­чинает переходить ту грань, за которой она уже должна быть отнесена в разряд больших; но сей промежуточный вариант не отменяет действительно глубоких и реальных сущностных различий двух этих категорий партий, эти ка­тегории партий. То обстоятельство, что невозможно опре­делить, начиная с какого именно возраста ребенок стано­вится мужчиной, не отменяет того факта, что и детству и зрелости соответствует своя особая реальность.

Не составляет труда дать общий количественный кри­терий, позволяющий различать большие и малые партии; но обозначить эту границу, например, пятью процентами от общего числа парламентских мест представляется спорным, даже если эта цифра порой и соответствует действительно­сти. Нужно изучать каждую страну в отдельности, на про­тяжении длительного и довольно однородного периода. Следует рассматривать не просто количество мест, полу­ченных партией на одних выборах, но на протяжении цело-

го ряда выборов, больше всего принимая в расчет колеба­ния этого показателя и их амплитуду. В качестве малых предстают тогда, например, коммунистические партии скан­динавских стран, Бельгии, Голландии и Швейцарии в пери­од 1920 — 1939 гг.; резкий взлет 1945 г. позволял предпо­ложить, что они перейдут в другую категорию, но затем все вернулось к прежнему положению. В Соединенных Шта­тах на федеральном уровне все партии, кроме республикан­ской и демократической, — малые (табл. 32). В Англии ма­лой партией стали после 1935 г. либералы. Во всех странах, где принята система пропорционального представительства, наблюдается процесс стремительного размножения быст­ро сменяющих друг друга недолговечных партий (выше уже приводился пример Нидерландов, Норвегии и Швейцарии). Во Франции малой — в парламентском плане — партией вплоть до 1936 г. оставались коммунисты (хотя они получи­ли около 10 % всех поданных голосов в 1924, плюс 11,3 — в 1928 и еще 8,3 % мест в 1932 г.): их рост начался только со времени Народного фронта, который заставил их вый­ти из изоляции. В период Третьей республики народные демократы, Молодая республика, Союз социалистов и республиканцев были малыми партиями. Сложнее с объе­динениями правой: здесь, очевидно, речь шла уже даже не о малых, а просто о несуществующих партиях. Фран­цузскую правую всегда отталкивала необходимость офор­мления в партии, а избирательный режим позволял ей этого избегать (левой мешали финансовые трудности, она вынуждена была прибегать к методам массовых партий, чтобы собрать средства, достаточные для покрытия рас­ходов на избирательную кампанию). Итак, различие боль­ших и малых партий устанавливается без особого труда. Как и все предшествующие, оно связано с фундаменталь­ной противоположностью их психологии. Малые партии в этом смысле обнаруживают настолько оригинальные черты, что следует рассмотреть их как особую социоло­гическую категорию.

Прежде чем детально описать эту категорию, нужно задаться вопросом: не является ли понятие большой партии слишком расширительным, особенно по отношению к тому слишком узкому определению, которое дано малой партии? Опыт свидетельствует о весьма значительных различиях между большими партиями (в том значении, как они здесь определены) и побуждают ввести промежуточную катего­рию «средних >>. Эти последние не довольствуются бесплод-

I

-о

XI

о

(Ь "О

*

X

Я

О.

С; О

CL

и

й

ным прозябанием малых партий, хотя их роль явно более ограничена по сравнению с партиями собственно большими. Для них, например, не проблема сформировать на какой-то короткий и экстремальный период правительство меньшин­ства, опирающееся на поддержку союзнических партий — простое сидение в парламенте их не удовлетворяет.

В правящих коалициях роль этих партий скромнее: если их не задвинут в совсем уж второстепенные мини­стерства, они могут претендовать не больше, чем на один-два значительных поста. Не будучи представлены в пра­вительстве, они не способны и сплотить вокруг себя оппозицию; им приходится следовать в фарватере боль­шой партии или создать самостоятельную оппозицию. Можно привести немало примеров таких «средних» партий. В Бельгии, например, либеральная партия, имея от 10 до 16,5 % мест в Палате депутатов (1919 — 1936 гг.), явно отличалась от двух больших партий — социалисти­ческой и католической, располагавших от 31 до 42 % мест. В Нидерландах в тот же самый период заметно выделя­лись, с одной стороны, католики (от 28 до 32 % мест) и социалисты (от 20 до 24 %), а с другой — исторические христиане (от 10 до 7 %, за исключением 1937 г., когда произошло сокращение до 4 %), либералы (от 11 до 7 %) и радикалы (от 7 до 5 %); антиреволюционеры (от 12 до 17%) располагались между двумя этими группами — бли­же ко второй, нежели к первой. В Швейцарии партия кре­стьян и буржуа (от 17 до 10 % мест, начиная с 1919 г.) довольно существенно отличалась от трех больших партий: радикалов (от 30 до 24 %), социалистов (от 30 до 24 %), католиков (от 23,5 до 21 %). В Дании социал-де­мократия и левая (Venstre) представляли большие партии, консерваторы и радикалы — средние. Во Франции в пе­риод 1946 — 1951 гг. трудно было поставить в один ряд коммунистов, социалистов и народных республиканцев, которые имели соответственно 28,16 и 25,5 % парламен­тских мест, и партию радикалов, которая обладала не­многим более, чем 8 %, но тем не менее ее нельзя было рассматривать как малую партию в строгом смысле этого термина. Различение больших и средних партий соответ­ствует, следовательно, некоторой реальности. Оно, к со­жалению, слишком неопределенно, чтобы можно было обобщенно его выразить: его, по-видимому, возможно ис­пользовать только с учетом особенностей каждой отдель­ной страны.

ТЕОРИЯ МАЛЫХ ПАРТИЙ

Понятие малой партии заслуживает того, чтобы спе­циально на нем остановиться. Есть несколько весьма раз­личных взглядов на эти карликовые объединения, которые количественно всегда крайне слабо представлены в парла­менте и кажутся неспособными сыграть значительную роль ни в правительстве, ни в качестве оппозиции. Одни, видя в них источник раскола и досадного беспорядка, делают все, чтобы они исчезли; другие приписывают им роль полезных буферов. И те, и другие одновременно и правы, и неправы. Дело в том, что есть два достаточно отличающихся друг от друга типа малых партий: партии личностей и партии перма­нентного меньшинства. И наши заключения будут весьма различны в зависимости от того, какого из этих двух типов они касаются.

Первые представляют собой простые парламентские группы, не имеющие ни реальной партийной организации в стране, ни настоящей социальной инфраструктуры. Они объединяют депутатов, которым претит дисциплина боль­ших партий, или попросту полагающих, что эти последние мало способны удовлетворить их амбиции. Среди этих групп можно выделить несколько разновидностей. Одни образу­ют своего рода клиентелу вокруг весьма влиятельной лич­ности — их привлекает ее престиж или ее покровительство; именно такой была возникшая в Великобритании в 1931 г. связанная семейной солидарностью либеральная группа «джорджистов», которая объединяла вокруг Ллойд-Джор­джа его сына, дочь и зятя его сына. Другие состоят из лиц более или менее равных друг другу: это как бы штабы без войска, но и без начальника штаба. Согласно другой точке зрения, можно различать независимые малые партии, не­посредственно не связанные с той или иной из больших партий, и партии-сателлиты, которые вращаются вокруг какого-либо могущественного «светила»: союз республи­канцев-прогрессистов (бывший союз республиканцев и уча­стников Сопротивления), сложившийся сегодня вокруг ком­мунистической партии; республиканцы-социалисты и независимые левой — вокруг радикал-социалистов при Тре­тьей республике, ЮДСР — вокруг социалистической партии при первом Учредительном Собрании; либерал-национали­сты — возле английской консервативной, etc. Малые партии, возникшие вокруг личностей, обычно непрочны и недолго­вечны. Своей слабой инфраструктурой, большой децентра-

Ш О

о 5

о

La

 

z

Си

 

С

Q. О

Ш

О

Q. 0)

D

лизацией и почти полным отсутствием дисциплины (за ис­ключением партий-клиентелл и некоторых партий-сателли­тов) они напоминают комитеты. Эти партии обычно не опи­раются на какую-либо определенную доктрину, поскольку учреждены под знаком оппортунизма или оттенков каких-то политических идей. Среди них, однако, нужно выделить те, которые можно было бы назвать партиями диссидентов, ибо доктринальная база выступает в качестве главной осно­вы их существования: они объединяют инакомыслящих из некоторых больших партий, которым ставят в упрек отход от партийной доктрины или утрату ее идеологической чис­тоты, и стремятся либо сохранить первоначальную докт­рину, либо развить и модернизировать ее. Таковы много­численные группы левых или правых социалистов. Партии диссидентов зачастую собирают своего рода провозвестни­ков, чья вина лишь в том, что они прозрели слишком рано и к тому же полагают, что партия может быть построена сверху, без создания базы.

Если подобное образование выживает, то она чаще всего оказывается во второй категории — категории партий пер­манентного меньшинства. Такие партии существуют не толь­ко в парламентских рамках: они обладают инфраструкту­рой и в стране, на национальном либо локальном уровне. Некоторые из них базируются на комитетах; другие созда­ны на базе секций, ячеек и даже милиции. Последние ис­пользуют структуру массовых партии: это современный тип малых партий — по отношению комитетскому, который присутствует в них подобно архетипу. Такие партии обла­дают социальной или политической инфраструктурой. Они соответствуют тому сектору общественного мнения, кото­рый отражает взгляды очень небольшого, но относительно стабильного меньшинства. Можно таким образом выделить партии этнических или территориальных меньшинств, ре­лигиозных меньшинств, партии политических меньшинств. Первые наиболее многочисленны: чешская, словацкая, ита­льянская партии в Австро-Венгерской монархии; эльзасская, польская, датская — в Германской империи; партия судетс-ких немцев и словацкие партии в Чехословакии до 1939 г.; ирландская партия в Англии конца XIX — начала XX века; партии басков и каталонцев в Испанской республике; ба­варская христианская партия в Боннской республике (слив­шаяся с ХДС); алжирская или африканская партия в совре­менной Франции, etc. Они представляют расу или регион, не приемлющие полного растворения в национальной общ-

ности. Одни из них — сепаратисты, другие — автономисты, третьи — федералисты, четвертые — просто регионалисты; все это нисходящие ступени одной и той же общей ориента­ции. Малые по масштабам национального парламента, эти партии весьма могущественны на локальном уровне; неред­ко они занимают там положение доминирующей или даже единственной партии. Партии религиозных меньшинств в западных странах, где религия не переставала играть значи­тельную роль в жизни государств, сегодня находятся в про­цессе исчезновения — если только речь идет не о больших христианских партиях, соответствующих другому типу. Вместе с тем в Нидерландах деление партий на современные и консервативные имеет религиозное происхождение, и мы видели, как малые партии в 1919-1939 гг. создавались там вокруг протестантских сект. В Африке и Азии партии рели­гиозных меньшинств, напротив, довольно распространены: наиболее типичным и исчерпывающим примером в этом от­ношении был бы Ливан.

Понятие политического меньшинства менее привычно. Так называют фракцию общественного мнения, выделяе­мую по ее идеологической позиции. Речь идет о некой «ду­ховной семье >>, довольно замкнутой, весьма малочисленной, относительно стабильной и не сводимой к основным тече­ниям, характерным для данной страны. В Англии, сканди­навских странах, Бельгии, Голландии и Западной Германии этому определению соответствуют коммунистические партии. Можно причислить к ним и американскую социали­стическую партию и малые фашистские партии, созданные в Западной Европе до войны 1939 г. Во Франции почти под­ходят под это определение христиане-прогрессисты; они, впрочем, наследники старой, идущей еще от «Молодой Рес­публики»[1] традиции, а та сама в свою очередь восходит к еще более ранним временам. Происхождение малых партии различно. Одни представляют собой исторические релик­ты, последние следы исчезнувших крупных партий, подоб­ных доисторическим ископаемым — таков монархизм во Франции. Другие — реликты географические, если можно так выразиться: эти партии стремятся укоренить у себя на родине доктрину, доказавшую свою силу в других странах, но неспособную самостоятельно развиться в неблагоприят­ной среде. Именно этому второму типу соответствует соци­алистическая партия в Америке, равно как и коммунисти­ческие партии в Англии или Северной Европе. Сюда же можно отнести и мелкие фашистские партии, созданные

и

о -а

То

В з го

TJ

о 5

о

CD

тз i

С.

 

1;■	t
	s
	и
	OJ
	X
;	s
	CL as
	С
■	ая.
	a
|;
h	i-
	ш
	X
	CL
	rd С
	Ш
	u
	(D
	T
	s
	Ц
	о
ij	(U
|j	Q.
	(U
	ш
!	Q

перед войной во Франции, Бельгии и в Скандинавии. Только анализ социальной структуры может объяснить неравно­мерность развития определенных течений в различных стра­нах. Иногда (достаточно редко) дело просто в различии зре­лости, в разном политическом возрасте: тогда эти партии имеют характер провозвестников. Это уже не останки, а эм­брионы.

Различию структур соответствует известное различие функций; однако жесткого соответствия здесь нет. Партии-личности — чаще всего правящие партии; партии-меньшин­ства — скорее оппозиционные. Первые нередко играют роль опоры по отношению к большинству: многие из них есть не что иное, как министерские корпорации. Их центристская позиция позволяет им служить защитой левой от правого большинства или, напротив, правой от левого большинства: они выполняют, говоря на языке военных, задачу прикры­тия флангов. Благодаря их буферному положению между большинством и оппозицией им достается роль, далеко не соответствующая их количественному значению. Эти, как их называют, министерские питомники, одновременно и питомники председателей Совета министров; автономия по отношению к большим партиям предрасполагает их к роли арбитров в рамках коалиций. Министрам из большой партии неудобна находиться под началом председателя — выход­ца из конкурирующей с ней другой большой партии; точно так же нежелательно для большой партии взять на себя общую ответственность за политику правительства в глазах общественного мнения, официально принимая руководство такого председателя: ведь любая другая, сотрудничая с ним, вольна играть роль Понтия Пилата. Председатель, проис­ходящий из малой партии, избавляет от подобного диском­форта; а если он имеет личный авторитет, то может гораздо легче заставить своих министров прислушиваться к себе, чем председатель, вышедший из большой партии, который обыч­но сталкивается со скрытым сопротивлением собственных сотрудников, принадлежащих к конкурирующим партиям. Во времена Третьей республики малые партии весьма часто выступали в роли поставщиков председателей: имена Пэн-леве, Пуанкаре, Бриана, Тардье, Лаваля доказывают это со всей очевидностью. На заре Четвертой республики можно было полагать, что жесткость партий, подкрепленная про­порциональной системой, упразднит подобный арбитраж малых личностных групп. Пример Плевена показывает, что этого не произошло [2]. Напротив, жесткость создала еще

большие трудности в отношениях министров — членов боль­ших партий и Председателя совета — выходца из другой большой партии; роль малых партий в качестве арбитров соответственно возросла. Крупные феодалы скорее стерпят правление какого-нибудь маленького короля из Буржа, но не другого крупного феодала. Возрастание роли радикаль­ной партии частично объясняется именно этим чисто техни­ческим мотивом: ведь по своей численности в Собрании 1946 г. она была средней, но своей децентрализованной структурой и внутренней раздробленностью напоминала скорее малую, нежели крупную партию.

Разумеется, отнюдь не все партии-личности имеют пра­вительственный и министерский характер: роль сателлитов, например, зачастую ина