Ценностные стратегии в архитектонике актуальной социокультурной ситуации

Современное культурное пространство представляет собой пример такого историко-культурного типа, который исследователи называют "мозаичной культурой", имея в виду известный ее неосинкретизм. А. Моль говорит о "глубоком органическом различии между гуманитарной культурой, которая основана на связной и упорядоченной системе главных понятий, рассуждений и результатов, с одной стороны, и современным мышлением, составляющим мозаичную культуру, ‑ с другой. Эта последняя – результат случайного скопления разрозненных элементов".[474] Интенсивность информационного потока и технологические рельсы, по которым движется культура, не оставляют места для так называемых "последних вопросов", аксиологические интенции не поднимаются выше уровня личностных ценностных переживаний. По словам того же А. Моля, "человек интересуется другим человеком, в то время как цивилизация требует, чтобы он интересовался идеями".[475]

"Десятилетия обиняков, ерничанья и бессильного стеба"[476] привели к такой деформации аксиосознания, которое можно назвать кризисным из-за отсутствия объединяющих современников ценностных опор. Это явственно проявляется в характере межсубъектных отношений, в повседневном мышлении, в пространстве художественных практик – искусстве кино, театра, литературы, в мире моды. Можно говорить об усилении мифологического, мистического и чувственно-телесного компонентов. Архитектоника современного культурного поля характеризуется ускорением функционально-динамических и структурно-морфологических процессов. Данная трансенция обусловлена интенсивным развитием информационно-технологических, политических и социально-экономических аспектов, при этом глубина структурных изменений "истончается", поскольку калейдоскоп стилей, направлений, субкультурных конфигураций в пространстве культуры не оставляет шансов для их укоренения. Такие институциональные формы культуры, как семья, система воспитания и сфера традиций, переживают период пересмотра их оснований и значимости в личностном и общественном горизонтах. Все это говорит о неустойчивости аксиосферы, ее высокой мобильности.

Состояние культуры последних десятилетий ХХ века и начала века нынешнего отчетливо демонстрирует в качестве ее основной субстанциальной характеристики концентрацию на коммуникации. Именно поэтому современные исследователи делают упор на таких сегментах культурного поля, как литература, СМИ, реклама (давно переросшая свою исходную задачу информационного обслуживания рынка и играющая ведущую роль в социальных процессах). Несмотря на констатируемую постмодернистским мыслителями "смерть Автора" и распространение влияния элементов массовой культуры на все аспекты социальной жизни, роль творцов идей в архитектонике культуры остается весьма заметной и решающей. А. Моль определяет культуру "не только как искусственную среду или интеллектуальный мир, не только как сложный комплекс большого числа культурем и их ассоциаций (статическое определение), но в первую очередь как силу, действующую в социальном поле", она "определяет возможности воздействия индивидуума на общество через цикл культуры".[477] Пассионарные субъекты (и отдельные личности, и определенные общности) "прорываются" и через толщу массовой культуры, однако "точки силы", в которых они действуют и, соответственно, задают архитектонические колебания, отчетливо сместились в сферу потребления и развлечений. "Компьютерные боги" двух последних десятилетий Билл Гейтс и Стив Джобс объединяют в своем лице прорывы в области науки и технологий с высокими коммерческими результатами, в результате чего становятся "иконами стиля". Высокооплачиваемые модельеры известнее многих нынешних коронованных особ, а футболисты – лауреатов Нобелевской премии.

Попробуем проследить ценностные трансформации культурной архитектоники современности на примере процессов, происходящих в художественном пространстве России, где поэт всегда был "больше, чем поэт". Писатель Роман Сенчин несколько лет назад предложил метафору "севших батареек" для обозначения "ограниченности, истощенности духовных ресурсов человечества, продолжающегося двигаться вперед, скорее, по инерции, нежели благодаря силе и логике внутреннего императива". Сегодняшние исследователи считают правомерным использование этой формулы для обозначения культурной ситуации в целом.[478] Инерционные механизмы также имманентно присущи архитектонике культуры, как и революционные или кризисные. Это этапы, на которых происходит "выпадение осадка", отфильтровывания более или менее устойчивых культурных форм и конфигураций аксиосферы. Собственно ценности, понимаемые нами в их сверхличной ипостаси, остаются теми же – представлениями о наличии в культурном опыте человека представлений о Добре, Истине, Красоте как трансцендентных основаниях истинно человеческого понимания жизни и бытия в культуре. Зато меняются способы их институционализации, символического оформления и личностного переживания. Б. Гройс так оценивает сегодняшнее отношение к Истине-как-ценности: "Истина как таковая оценивается сейчас негативно, поскольку современные новаторы очевидным образом предпринимают многочисленные меры предосторожности, чтобы их новации не были приняты обществом всерьез в качестве истинных. Поскольку современные стратегии инновации направлены против будущего ничуть не в меньшей степени, чем против прошлого. Не случайно практически все современные авторы открещиваются от своих собственных методов и идей, как только они получают широкое распространение, стараются время от времени изменять их и постоянно подчеркивают нередуцируемость и неповторимость своей собственной художественной и философской практики".[479] Один из самых "топовых" российских писателей Дм. Быков говорит: "Я не новатор, я еще не сошел с ума".[480]

В ситуации тотальности массовой культуры как поля коммуницирования субъектов Красота, естественно, воспринимается в аспекте ее товарной стоимости, актуализируется в рекламных арт- и фэшн-стратегиях в соответствии с законами рынка. Паниронизм и деконструкция, присущие постмодернистской оптике, снижают аксиологическое напряжение вокруг Красоты как высшей ценности, сводя субъект-субъектные отношения по ее поводу к форматированию имеющихся объектов в соответствии с системой оценочных фреймов, сложившихся в условиях экспансии развлекательности, гедонизма как жизненной "философии". Кстати, сегодняшнее отношение к концепту "философия" наглядно демонстрируется в языке, который предлагает "философии" на все случаи обыденной жизни: "философию телесности", "философию фотографии", "философию моды", "философию еды". Добро как высшая ценность в отсутствии реально властвующих над умами религиозных или этических систем остается прерогативой сказочного, педагогического или отвлеченно-теоретического дискурсов.

Эсхатологические, неомифологические и эскапистские мотивы явственно прослеживаются в литературе и кинематографе последних двух десятилетий, названных уже "временем новой России". Эзопов язык, актуальный в тоталитарные времена наряду с официозным литературным дискурсом, уступил место языку притч, "сказок, мифов, антиутопий, альтернативной истории, ультрафикшн ‑ даже не столько вразрез с западным рационализмом, сколько из стремления обнулить систему ценностей и обрести новые символы веры", ‑ полагает литературный критик А. Ганиева.[481] Бегство в "новую иррациональность" выполняет психолого-реабилитирующую функцию для читателя, ищущего новые аксиологические основания за пределами риторики "бестселлеров" о "бандитской России" 1990-х и псевдоисторических разоблачений всего и вся из прошлого культурно-исторического опыта, за границей мира тотального потребления и гламура. Возрождение интереса к языческому славянскому прошлому актуализируется в жанре фэнтези, но зачастую перерастает его рамки, выходя на уровень поисков основ для актуальной национальной самоидентичности в условиях глобализирующегося мира.

Поиски "героев нашего времени" всегда являются одной из центральных интенций литературы. 1990-е дали толчок актуальной ‑ так называемой "офисной прозе"[482] ‑ в соответствии с возникновением "нового гегемона", офисного пролетария, представителя "картонных профессий". Одним из символов российских 1990-х стала песня группы "Ленинград" с припевом "Тебе повезло, ты не такой, как все ‑ / Ты работаешь в офисе". Отношение в обществе к новому гегемону сложилось двоякое: с одной стороны ‑ презрительное выражение "офисный планктон", с другой – реальный пример для "юноши, обдумывающего житье, думающего – делать жизнь с кого".

Герои труда в сегодняшних медиа представлены примерно так же, как герои войны – то есть в мифологическом флере. Социологические выборки и опросы среди подрастающего поколения четко фиксируют изменения в горизонте ожиданий ‑ среди личностных ценностных ориентиров просматриваются те, что задаются парадигмой потребительства, развлекательности, легкой славы. Семьдесят лет опыта советской культуры достаточно быстро переходят в разряд мифологии, артикулируются либо как материал для телевидения (околоисторических диспутов и развлекательных передач), либо как рекламный формат. Трансенция исторического сознания стремительно вымывает из исторической памяти уже вчерашние события, подменяя их реальную экзистенциальную значимость символическими формулами. Среди "героев нашего времени" – медийные персонажи и фрики, артисты и футболисты, "иконы стиля" из мира бизнеса и моды, журналисты и блоггеры. Однако, как любое массовое движение, эти тенденции в своей основе имеют и деструктивное по отношению к ним самим начало. В среде, перенасыщенной информацией и уставшей от засилья брендов, формируются интенции к индивидуализму, эскапизму, ко всему, что имеет "лица необщее выраженье". В литературе это проявляется возрождением жанров путевой и деревенской прозы, сосредотачивающей читателя на дороге как метафоре поисков метафизических оснований человеческого бытия, на обнаружении простых, "корневых" ценностных устоев, далеких от урбанизма, глобализма, техницизма.

В 1990-х годах сразу на нескольких театральных площадках независимо друг от друга были поставлены спектакли, по-новому осмысляющие чеховский "Вишневый сад". "Новые русские" рифмовались с Лопахиным, а вишневый сад оставался по-прежнему притягательным как мера человеческих отношений друг к другу и истории как равноправному участнику событий. "Новые русские герои" не хотят "изменить мир, они хотят присвоить существующий", они находятся в ситуации дрейфа знаков успеха, симулякров ценностей, а потому "их поступками руководит рессентимент ницшеанства".[483] Ж. Бодрийар характеризовал праксис потребления как такое отношение к реальности, которому присуща "невключенность" – потребитель не имеет дело с реальностью, он потребляет, по сути, ее знаки (деньги, бренды, бонусы). То же относится к аксиологическим процессам, ценностный спрос встречается с предложением – симулякрами любви и дружбы, верности и надежды, "упакованными" в прямом и переносном смыслах в виде рекламируемых товаров (так, реклама пива "заточена" на ценности настоящей мужской дружбы, йогурта и соков – на семейные ценности и добрые человеческие взаимоотношения).

М. Эпштейн полагает, что одним из признаков "тектонических сдвигов больших исторических платформ", случающихся на переломах эпох, является создание "текстуальных империй".[484] Таковыми он называет корпусы текстов, созданных авторами‑пассионариями в разнообразных жанрах и/или дисциплинах. "Империи письма", по его мнению, были созданы Данте, Петраркой, И.-В. Гёте, Вольтером, В. Гюго, Т. Манном, Ж.-П. Сартром, П. Валери, Б. Расселом, Г.К. Честертоном, К.С. Льюисом; из отечественных авторов – Н.К. Карамзиным, Ф.М. Достоевским, Л. Толстым, А. Белым, Д. Мережковским, Вяч. Ивановым, И. Буниным, Ф. Сологубом, П. Флоренским А. Богдановым-Малиновским, М. Горьким, В. Набоковым; из современников – А.И. Солженицыным, Дм.А. Приговым, Э. Лимоновым и Дм. Быковым. Согласно концепции М. Эпштейна, переход от Средневековья к Новому времени, рождение Просвещения, романтизма, авангарда, сюрреализма, разрушение царской имперской России, а затем и ее преемника – России советской (с соответствующими культурными системами) ‑ становятся теми историческими вехами, когда "текстуальные империи как бы вбирают в себя тот территориальный размах, ту пассионарность, на основе которых строятся целые исторические формации. В разрывах больших политических масс, скрепляя их символически, рождаются текстуальные массы. Как будто одна и та же сила движет созданием разноуровневых империй. Компенсируя разрушение царств земли созданием царств письма".[485]

Становление и истощение каждой более или менее явно концептуально очерченной культурно-исторической эпохи сопровождается всплесками творческой активности, задающей определенные фреймы культурной архитектоники. Создание текстуальных империй никогда не остается в рамках только лишь литературы, философии или гуманитаристики вообще. Оно эксплицируется в тех или иных формах и на различных уровнях социальной жизни – от повседневности до государственных идеологических теорий. Тоталитарные по своей сути эпохи (каковой была, например, советская) "империальны сами по себе"[486], поэтому "имперавторам", как их называет М. Эпштейн, развернуться в данном хронотопе буквально негде. Однако, как только монолит того или иного мощного культурно-исторического образования содрогается, в образовавшееся пространство тут же устремляются потоки "энергии, необходимой для созданий империй письма"[487]. Все события и феномены культурной архитектоники аксиологически окрашены, в пространстве языка – наиболее интенсивно в силу способности про-явить базовые основания происходящего.

Современное полидискурсивное культурное поле в качестве основных характерных черт демонстрирует, прежде всего, снижение напряжения аксиологических конфликтов, паниронизм и стилистическую и парадигмальную неустойчивость. Примером ослабления ценностного напряжения может служить тотальность толерантности как общественной установки, зачастую доходящей до абсурда и приводящей к откровенным перекосам в сознании социума. Это касается в большей степени европейской и американской культур, в меньшей – азиатских. Российская ситуация ‑ по обыкновению ‑ между Западом и Востоком. Снятие запрета на заключение однополых браков (в некоторых европейских странах), изначально воспринятое "демократическим большинством" как прогрессистский шаг, оборачивается на деле опасными для социального здоровья последствиями этического и эстетического плана. Зато в США, славящихся своим либерализмом, гендерная диспозиция в обществе приобрела гротескные черты: скандалы, связанные с харрасментом (обвинением в производственном сексизме) ломают человеческие судьбы и даже изменяют политический расклад (имеется в виду история с импичментом, объявленным 42-му президенту Биллу Клинтону). О ситуации с феминистским лобби в американском обществе мы уже упоминали в § 3.1. в связи с речевыми практиками феминизма.

Мощнейший отпечаток на архитектонику современной культуры накладывает, разумеется, развитие техники и технологий, в том числе распространение средств массовых коммуникаций. Культура как пространство непрерывного обмена сообщениями на всех своих этапах тяготела к поискам способов их запечатления и, по возможности, увековечивания. "Галактика Гуттенберга" навсегда изменила весь строй культурных конфигураций. Возможность зафиксировать и размножить сначала текст, а потом и изображение изменяет и ценность информации как таковой и структуру ценностных отношений по поводу обладания ею. А. Моль говорит о "консерватах культуры", которые стали возможны благодаря изобретению способа "размножения материализованного временн о го сообщения, т. е. производства его копий" ‑ "эти процессы консервации имеют поистине фундаментальное значение".[488]

Возможность запечатление перцептивного мира, данная человеку электронного века, создала амбивалентную ценностную ситуацию – одновременно повысив интерес к "мгновению, которое прекрасно" и обесценив этот миг в силу легкости повторного прикосновения если не к нему непосредственно, то к его симулякру в виду записанного звуко- или видеоряда, зафиксированного изображения. Широко распространившиеся в последние два десятилетия средства мобильной связи связали собеседников прочнейшими нитями возможностей постоянного коннекта (употребляем данный термин намеренно ‑ именно не "общения", а "коннекта" как буквальной привязки, зачастую метафизически пустой в силу снижения значимости такого коммуницирования). И то, что среди прочих гаджетов, в мобильных телефонах есть функция фотографирования, добавило процессу "консервации" происходящего дополнительной легкости. Навязчивое желание зафиксировать все вокруг в памяти мобильных устройств, приводит к перекосу аксиологического восприятия данного акта – у современного пользователя формируется навязчивое желание "быть очевидцем" не ради получения информационных или эстетических впечатлений, а ради самого процесса.

Сейчас теряет свой источный смысл такой знаковый артефакт ХХ века, как фотоальбом – школьный, дембельский, семейный. Будучи наследником дамских альбомов со стихами, принадлежащих барышням пушкинской поры, этот предмет концентрировал те запечатленные на пленку ценные мгновения, которые маркируют жизнь любого человека, сохранял круг дорогих лиц и памятных мест. Современным фотоальбомам, хранящимся на персональных страницах в социальных сетях интернета, уже никогда не достанется такого внимания и трепетности, с которыми относились к их "оффлайновым" предшественникам. Но и тут ситуация неоднозначна: ценность удачного кадра, с одной стороны, снизилась (на цифровую камеру их можно щелкать и щелкать, сразу проверяя результат, без того трепета, с каким ранее вглядывались проявляющие фото- или кинопленку), а с другой повысилась, так как за эксклюзивный снимок можно выгодно продать. Музыкальный или видеоролик, выложенный в интернет, может принести мгновенную славу исполнителю, что обеспечивает ему известность, заработанную действительным интересом публики, а не вложениями продюсеров.

Несмотря на увлечение информацией, "i-Поколение" не готово к восприятию и созданию больших сообщений. Трансенция сознания проявляется в максимальной лаконичности коммуникационных актов (телефонных смс, комментариев в Интернете, электронных писем). Сложился целый СМС-стиль с использованием общепринятых в молодежной среде сокращений, ускоряющих процесс набора текста комбинаций цифр и букв. Эпистолярный жанр как традиция становится раритетным, "нафталиновым", утрачивает обаяние, сакральный смысл и романтический флер. Благодаря развитию формата рекламных роликов и музыкальных клипов, возник жанр "нанокино" – авторы научились за 30‑40 секунд передавать максимум информации и эмоциональности. На сайте YouTube можно найти ролики на любую тему и за считанные минуты сформировать представление об исполнителе, событии, мероприятии, каком-либо другом культурном явлении.

Показательны и ценностные деформации в системе спорта, с древности бывшей ареной агональных и сопровождающих их страстей. Современный спортивный мир также испытывает влияние негативных сторон массовой культуры, в частности идеи безудержного потребления и зрелищности любой ценой. Он стал идеальной площадкой для рекламирования торговых брендов, "отмывания" денег, пиара, борьбы технологий и медицинского экспериментирования. Современные рекорды и победы готовятся не только в тренировочных залах, но даже в политических кулуарах, их экономическая составляющая напрямую завязана на мир бизнеса и амбиций его "капитанов". Высокий объединяющий и примиряющий пафос Олимпийских игр уходит в прошлое под напором допинговых, коррупционных и "договорных" скандалов. Общественные ожидания вокруг темы спорта в мире сегодня весьма значительны ‑ проигрыш сборной футбольной команды (особенно в странах Латинской Америки) воспринимается как национальная катастрофа, переход из клуба в клуб рейтинговых игроков и тренеров обсуждается как тема дня. Сами сборные давно уже перестали быть тем, чем объявляются – "сборными командами страны", ‑ поскольку в них играют купленные легионеры, что не может не вызывать разочарования и иронии со стороны истинных ценителей спортивного духа. Смысл соревнований стран на чемпионатах Европы, мира, Олимпийских играх при такой системе набора команд теряется. Одни из самых высокооплачиваемых (помимо топ-менеджеров в экономической и производственной сферах) наемных работников сегодня ‑ это теннисисты, футболисты и их тренеры, но при этом можно говорить о "новом рабстве", поскольку их продают и покупают, связывают условиями контрактов, возносят и проклинают в один миг. Слоган "О, спорт, ты – мир!", долгое время олицетворявший объединяющие интенции данной культурной институции, сегодня не отвечает истинному положению дел, поскольку на этом поле возникает слишком много конфликтов, не имеющих отношения к собственно спорту. "Если спорт так серьезно болен, то какие ценности может он пропагандировать?" – риторически вопрошают Элвин и Хейди Тоффлер.[489]

Выше мы уже писали о культе ювенильности в пространстве актуальной российской культуры (см. § 3.5). Мода как лакмусовая бумага в отношении всяческих историко-культурных метаморфоз, однозначно и настойчиво транслирует ценности молодости во всех ее проявлениях: сексуальности, мобильности, трансформенности применительно к постоянно меняющимся жизненным обстоятельствам. Витрины и рекламные билборды на 100 процентов заполнены молодыми образами. "Возрастные" персонажи встречаются только лишь в социальной рекламе (типа "позвоните родителям" или переведите им денег с помощью нашей удобной операционной системы). Такой перекос в поколенческом балансе эпохи не может не сказаться на ценностной ситуации в целом – культ ювенильности является оборотной стороной более глубинных процессов, ослабляющих историческую память народа, нарушающих "кровеносную сеть" традиций, которые поддерживают стабильные поведенческие фреймы и обеспечивают преемственность опыта.

Целый ряд факторов современного культурного поля, взаимодействуя, высвобождают нарциссизм как ментальную личностную установку, ‑ полагает О. Кривцун. К таковым факторам относятся: "разочарование в самонадеянных возможностях рациональности, гнетущая экспансия обезличивающей стандартизации массовой культуры, опыт человека, познавшего разочарование в путеводной роли любой отвлеченной идеи". Но есть и другая сторона, встречный процесс ‑ "прагматика и гедонизм как составляющие массовой социальной психологии, тоже ведут к возвышению в представлениях современного человека такого основания, как "точка зрения жизни", к безусловному предпочтению природного бытия – культуре, естественного человека – человеку, обремененному обманными ценностями цивилизации" (курсив автора). [490]

Эскапизм как новая социальная стратегия характерен для большинства индустриально развитых стран, среди его примет: стремление обосноваться на своей земле подальше от каменных джунглей мегаполисов; перестройка трудового графика с увеличением доли дистанционно выполненных работ; экологический и экстремальный туризм; увлечения восточными практиками типа дзэна или йоги. Никого не удивляет дефицит мест в туры к арктическим льдам или в труднодоступные области африканского континента. Западный человек, уставший от рационального бытия, живущий в "расколдованном" (по М. Веберу) мире, упоенно внимает гуру в индийском ашраме или "открывает свой третий глаз" в Гоа, обучается традиционным ремеслам в заброшенных деревнях и ищет новые "места силы" на Байкале или в древнем Аркаиме. Паломнические туры традиционных религиозных конфессий также пользуются все более повышающимся спросом. Это говорит об изменившейся за последние десятилетия системе ценностных координат в сторону демассовизации, поисков ответов на предельные вопросы касательно человеческой экзистенции.

Экологические движения формируются не только в связи с глобальными проблемами типа истощения природных ресурсов планеты, но и в таких областях, как мода, кулинария, дизайн. Семиотический анализ гастрономических предпочтений современного обеспеченного потребителя демонстрирует смену знаков – если в былые времена приметами роскошного стола были высококалорийные продукты и их обилие, то сейчас – экологическая чистота их производства (достигаемая немалыми усилиями в связи с развитием химических и биологических технологий), простота и сочетаемость. На упаковке продовольственных и промышленных товаров с маркировкой "био" обязательно указываются подробности происхождения товара, включая помимо географических и химических параметров и отсутствие детского труда при его производстве. Селебрити (актеры, медийные персонажи, бизнесмены и политики) активно жертвуют на благотворительные цели, спасают бельков и отказываются от натурального меха. Тенденция "назад к природе" стала новой ценностной доминантой, вполне закономерной после периода интенсивной урбанизации и технизации, начавшегося в эпоху НТР и явственно обнаружившего свою обратную деструктивную сторону к исходу ХХ века.

На место яппи, субкультуре бизнесменов последнее трети ХХ века, пришли скаппи – "это яппи, которые взялись за ум. Они тоже, например, живут в больших городах, тоже много тратят, но тратят так, чтобы часть денег досталась, например, алтайским тиграм, а не компании Nestle или Nike."[491] "Быть зеленым" (экологичным) – это тренд, появился даже "зеленый" мобильный телефон Bamboo, сделанный из бамбука и биопластика. Скаппи не изменяют гедонистской жизненной ориентации, просто они "гедонисты новой формации – совестливые". В США для них придумали прозвище Checkbook environmentalists: не купил машину с пониженным выхлопом CO – пожертвуй на разработку мотоцикла на кукурузном жмыхе, воспользовался самолетом – перечисли некую сумму в фонд борьбы с самолетным лобби. По сути, их экологическая деятельность – симулякр, но все же это определенный ценностный сдвиг в обществе тотального потребления.

Закономерный протест против сверхпотребления в 1960-х вызвал появление агрессивного панк-бунтарства. В начале нынешнего века те же причины лежат в основе появления таких движений, как Simple Living ("Простая жизнь") и Voluntary Simplicity (Добровольная простота"). Среди актуальных социальных тенденций набирает обороты дауншифтинг[492] ‑ спуск по социальной лестнице, означающий одновременный подъем по лестнице внутреннего духовного (иногда и физического, если речь идет об адептах йоги) совершенствования. Для западного городского жителя дауншифтинг, как правило, означает переезд в сельскую, а иногда даже лесную, местность или радикальный жест в духе "бросить все и уехать в Азию". Индия, Непал, Тибет с их богатым арсеналом духовных практик и мистической аурой привлекают вчерашних успешных менеджеров, метущихся в поисках пути к себе. Разновидностью дауншифтинга является тревеливинг – растянувшееся во времени, спонтанное путешествие автостопом.

Антропологические катастрофы прошлого века стали поводом для пересмотра аксиологических прерогатив, соответствующих сциентистско-рационалистской парадигме. К началу нынешнего века очевидно очертились контуры проблемных зон, возникших в связи с экспериментами в области клонирования, легализацией в некоторых странах практики эвтаназии, дальнейшей разработкой оружия массового поражения, возрастанием демографического дисбаланса на земном шаре, интенсификацией процессов глобализации. М.И. Штеренберг полагает, что гуманитарная составляющая европейской культуры не оправдала ожиданий, возлагаемых на нее интеллектуалами конца XIX века – весь ХХ век прошел под знаком самых кровопролитных войн в истории человечества, жестоких тоталитарных режимов и концлагерей. Автор считает причиной этому "сохранение в людях животного начала: всю человеческую историю сопровождает жестокая борьба за власть и схватки за партнеров. Другое животное начало – стремление к захвату территории – реализуется такими методами, которые угрожают не только существованию человечества, но и биосферы в целом. В количественном выражении сложившуюся ситуацию иллюстрируют данные, приведенные бывшим директором Международного банка реконструкции и развития Дж. Вулфинсоном: соотношение расходов человечества на военные и гуманитарные цели составляет примерно 20:1.[493]

Несмотря на очевидность наличествующих в актуальном культурном поле противоречий и кризисных явлений, хотелось бы поспорить с концепцией ПОСТ-культуры (авторское написание), развиваемой в трудах В.В. Бычкова.[494] Представляется, что употребление концептов с приставками ПОСТ- или анти- (посткультура, антикультура, посткино и др.) не добавляет ясности, являясь не более чем фигурами речи, поскольку сущностно ничем не наполнены (об отрицательном дискурсе в аксиологии см § 2.4). Соавтор В.В. Бычкова Н.Б. Маньковская также не поддерживает катастрофическую идею Бычкова о ПОСТ-культуре как характеристике состояния современности, "не видит никакого глобального перелома в культуре, никакого разлома между Культурой и ПОСТ-культурой". ХХ век в искусстве согласно ее представлениям – это "просто плавный переход к новому периоду в развитии художественной культуры, каких немало было в истории". Художественную культуру исследователь уподобляет "плодоносящему дереву, взращенному человечеством и неотделимому от его жизни. На протяжении своего развития она видоизменялась, и порой весьма радикально, ей были органически присущи кризисные, переходные периоды, один из которых мы переживаем сегодня, однако по большому счету культура является единой и целостной".[495]

Не совсем понятно, как возможно постулировать феномен "посткультуры", находясь в пространстве культуры, сформировавшей всю наличную художественную, философскую и научную среду, в которой все мы пребываем? В.В. Бычков полагает, что научно-технический прогресс ХХ века "в Культуре привел к принципиальному отказу от ее центра – Духа и соответственно к девальвации ее традиционных ценностей – святости, истинного, доброго, прекрасного и всего многообразного и многоуровневого поля их производных. В результате существовавшая несколько тысячелетий Культура прекращает свое существование (курсив мой – Е.Д.) и сменяется ПОСТ-культурой <…>– специфическим переходным периодом к какому-то иному этапу в истории цивилизации"[496]. Налицо явное противоречие – признание "многообразия и многоуровневости поля производных" от базовых ценностей (результатом чего является, например, и концепция самого В.В. Бычкова) и в то же время провозглашение конца того дискурса, в котором эти ценности возникли и были артикулированы. Не добавляет убедительности и явная лексическая уловка, ставшая общим местом в гуманитаристике – "какое-то иное", "некое", ставшая спасительной в любой ситуации, когда сущностных выводов и аргументов нет. "Культуры с пустым центром"[497] архитектонически быть не может по определению, иначе невозможен сам феномен культуры. Думается, здесь следует согласиться с М.С. Уваровым, который подобные оценки относит к "эстетическим установкам авторов, не затрагивающим сути вещей".[498]

Говоря о культуре в ситуации постмодерна, к которой и применяются категории типа "антикультуры" или ПОСТ-культуры, скорее следует говорить об усилении архитектонических метаморфоз, обусловленных ценностными сдвигами, в свою очередь имеющими ряд причин различного происхождения. Можно говорить об эпохе "усталой", "энтропийной"[499] культуры, для которой характерны интенсивные мутации и деформация классических культурных конфигуративов, эклектичность и иронизм мышления, размывание стилевых границ и "переоценка ценностей", но – все-таки об определенном типе, этапе культуры, а не отрицать само ее наличие путем использования надуманных концептов.

Однозначные оценочные характеристики относительно процессов, происходящих в архитектонике культуры, не отражают реальности, независимо от рассматриваемой эпохи. Любая ситуация ‑ включая кризисную или стагнационную – имеет несколько планов про-явленности и встречный ценностный генозис в качестве базиса. Период кенозиса исторически определенных аксиологических оснований культурного типа логично сопровождается параллельными поисками актуальных и будущих. О феномене интенции к "новизне" как ценности в архитектонике культуры мы уже писали. Стоит отметить, что среди деструктивных, кризисных и инерционных тенденций, характерных для актуальной культуры, выделяется отчетливое стремление к нонклассике как пространству сохранения и преумножения традиций, прошедших "сито истории". Изобразительное искусство, казалось бы, отошедшее от практики живописности, сосредоточившееся в последнюю треть ХХ века на новых приемах типа инсталляций и перформансов, концептуализме и нонспектакулярности, в нулевые годы века нынешнего начинает испытывать интерес к фигуративному живописному письму, колористике, графике. Это не массовая тенденция, но не отметить ее нельзя. И хотя тот же неоакадемизм Тимура Новикова, который мы уже упоминали, невозможно воспринимать вне иронического модуса десятилетий постмодернистского опыта, сам факт актуализации академических практик показателен в плане ценностных трансформаций культурного поля Contemporary art. Интересен и феномен "новой искренности", концептуализированный несколько лет назад в философском петербургском сообществе.[500] "Иконой стиля" нулевых стала героиня французского фильма Амели – современная обыденная волшебница, искренне желающая добра окружающим и создающая его для них.

Таким образом, можно констатировать, что аксиологическая ситуация актуального культурного пространства характеризуется амбивалентностью – на фоне деструктивных и кризисных тенденций наблюдаются процессы кумуляции новых смыслов и оформления соответствующих им контуров аксиосферы посткризисного исторического этапа.

 

 

Заключение

Несмотря на важность экономических и политических аспектов человеческого бытия в мире, очевидно, что сфера культуры сегодня во многом предопределяет будущие рамки существования человечества. Идея культуры как силы, хоть и параллельной с цивилизацией, но достаточно автономной и развивающейся по своим внутренним законам, в европейской социогуманитаристике была заложена еще трудами О. Шпенглера и Н. Бердяева. А. Моль видит причину такого обособления в процессах развития системы массовых коммуникаций, фундирующих всю социокультурную архитектонику: "СМИ сделали культуру главной характерной чертой и двигателем современного общества".[501] Исследователи практически единодушны в том, что "культура не стоит на месте, и представление о ней как о динамической модели предполагает, что при относительной устойчивости ее элементов изменения традиционных ценностей неизбежны. Стоя на жесткой позиции признания только традиционной, локально-стационарной культуры, мы заведомо закрываем путь для исследования механизма приращения ее ценностей". То, что такое "приращение должно опираться на традиции для сохранения их культурного смысла"[502] – вполне очевидно, к этому и призваны иссле