Вкратце о блестящих победах

 

Не только фамилия и место рождения А‑кью, но даже его прошлые «деяния» были покрыты мраком неизвестности. Жители деревни Вэйчжуан требовали от него только поденной работы да насмехались над ним; его «деяниями» никто не интересовался. Сам А‑кью никогда о них не рассказывал; только, поругавшись с кем‑нибудь, он таращил глаза и орал:

– Мои предки намного знатнее твоих! А ты что собой представляешь?

В Вэйчжуане А‑кью жил в храме Бога земли,[25]он не имел ни семьи, ни определенных занятий – был простым поденщиком. Нужно было жать пшеницу – он жал; нужно было очищать рис – очищал; нужно было грести – греб. Если работа затягивалась, он переселялся в дом хозяина, к которому нанялся, но, закончив работу, сразу же уходил. Поэтому во время страды, когда А‑кью был нужен, о нем вспоминали – вернее, вспоминали о его руках, способных выполнять ту или иную работу, а после страды о нем быстро забывали. Что же тут было говорить о «деяниях»? Никто о них и не думал. Только однажды какой‑то старик, глядя на А‑кью, обнаженного до пояса, тощего и усталого, одобрительно заметил: «А‑кыо – настоящий мастер». Никто не знал, всерьез это было сказано или в насмешку, но А‑кью остался очень доволен.

Вообще‑то А‑кью был о себе весьма высокого мнения, а всех остальных жителей Вэйчжуана ни во что не ставил, особенно двух местных «грамотеев». По его мнению, они не стоили даже насмешки. Однако в будущем они могли, пожалуй, стать сюцаями. Один из них был сыном почтенного Чжао, другой – сыном почтенного Цяня; и Чжао и Цянь пользовались уважением односельчан не только за свое богатство, но и благодаря таким ученым сыновьям. Один лишь А‑кыо не выказывал грамотеям особого уважения и думал про себя: «Мой сын мог быть познатнее их». К тому же А‑кью несколько раз бывал в городе и от этого еще больше вырос в собственных глазах. Однако горожан он презирал за их чудачества. Деревянное сиденье в три чи длиной и три цуня[26]шириной вэйчжуанцы называли просто «лавкой», как и сам А‑кыо, а горожане говорили «скамья», – и он думал: «Неправильно говорят… вот чудаки!» Рыбью голову, поджаренную в масле, вэйчжуанцы приправляли зеленым луком в полцуня длиной, а горожане лук нарезали мелко, и А‑кью опять думал: «Неправильно делают… вот чудаки!» Однако вэйчжуанцы в его глазах были просто неотесанной деревенщиной, не знающей света: ведь они понятия не имели, как жарят рыбу в городе!

А‑кью, с его «именитыми предками», высокими званиями, Да притом еще «настоящий мастер», был бы, в сущности, почти «совершенным человеком», если бы не кое‑какие физические недостатки. Особенно неприятно выглядели плешины – след неизвестно когда появившихся лишаев. Хотя плешины и были его собственные, но они, по‑видимому, ничего не прибавляли к его достоинствам, потому что он запрещал произносить при нем слово «плешь», а также и другие слова, в которых содержался какой‑либо неприятный намек. Постепенно он увеличил число запрещенных слов. «Свет», «блеск», а потом даже «лампа» и «свечка» стали запретными. Когда этот запрет умышленно или случайно нарушали, А‑кью приходил в ярость, краснел до самой плеши и, смотря но тому, кто был его оскорбителем, либо ругал его, либо, если тот был слабее, избивал. Впрочем, избитым почему‑то чаще всего оказывался сам А‑кью. Поэтому он постепенно изменил тактику и стал разить своих противников только гневными взглядами.

Кто бы мог подумать, что из‑за этой системы гневных взглядов вэйчжуанские бездельники будут еще больше насмехаться над ним?

– Ху! Смотрите, свет появился! – в притворном изумлении восклицали они, завидев А‑кью.

А‑кыо приходил в ярость и окидывал их гневным взглядом.

– Да ведь это же карманный фонарь, – продолжали они бесстрашно.

– А ты недостоин и такой… – презрительно отвечал А‑кью, словно у него была не простая, а какая‑то необыкновенная, благородная плешь. Выше уже упоминалось, что А‑кью был чрезвычайно мудр: он мгновенно соображал, что произнести слово «плешь» – значит нарушить собственный запрет, и потому не заканчивал фразы.

Но бездельники не унимались, они продолжали дразнить его, и дело, как правило, кончалось дракой. Со стороны могло показаться, что А‑кыо терпит поражение: противники, ухватив его за тусклую косу[27]и стукнув несколько раз головой о стенку, уходили, довольные собой. А‑кыо стоял еще с минуту, размышляя: «Будем считать, что меня побил мой недостойный сын[28]… Нынешний век ни на что не похож». И, преисполненный сознанием одержанной победы, он с достоинством удалялся.

Все, что было у А‑кью на уме, он в конце концов выбалтывал. Поэтому бездельники, дразнившие его, очень скоро узнали о его «победах». С этого времени, дергая его за косу, они внушали ему:

– А‑кью, это не сын бьет отца, а человек скотину. Повтори‑ка, человек бьет скотину.

А‑кыо, ухватившись обеими руками за свою косу у самых корней волос, говорил:

– По‑твоему, хорошо бить козявку? А ведь я – козявка. Ну что, теперь отпустишь?

Хотя он и признавал себя козявкой, бездельники не сразу отпускали его, а норовили на прощанье еще раз стукнуть головой обо что попало. После этого они уходили, торжествуя победу, ибо считали, что наконец‑то оставят А‑кью посрамленным. Но не проходило и десяти секунд, как А‑кью снова преисполнялся сознанием, что победа осталась за ним. В душе считая себя первым среди униженных, он даже мысленно не произносил слово «униженный» – и таким образом оказывался просто «первым». «Разве чжуанъюань[29]– не первый среди лучших. А вы что такое?» – кричал он вдогонку своим обидчикам. Одержав таким великолепным способом новую победу над ненавистными врагами, А‑кью на радостях спешил в винную лавку: там он пропускал несколько чарок вина, шутил, ругался, одерживал еще одну победу, навеселе возвращался в храм Бога земли и погружался в сон. Когда у А‑кью появлялись деньги, он отправлялся играть в кости. Игроки тесным кружком сидели на корточках на земле. А‑кью, весь потный, протискивался в середину. Голос его бывал особенно пронзителен, когда он кричал:

– На «Зеленого дракона» четыреста медяков!

– Эй!.. Ну, открывай!

Сдающий, такой же разгоряченный, открывал ящик с костями и возглашал:

– «Небесные ворота» и «Углы»! «Человек» и «Сквозняк» – пусто! Ну‑ка, А‑кью, выкладывай денежки!

– Ставлю на «Сквозняк» сто!.. Нет, сто пятьдесят! – кричал А‑кью.

И под эти возгласы его деньги постепенно переходили за пояса других, таких же азартных игроков, у которых от волнения лица покрывались потом. А‑кью оттесняли и, стоя позади и волнуясь за других, он смотрел на игру, пока все не расходились по домам. Тогда и он неохотно возвращался в храм, а на следующий день с заспанными глазами отправлялся на работу.

Правильно говорят: «Старик потерял лошадь, но как знать – может быть, это к счастью».[30]Однажды А‑кыо выиграл, но это чуть не привело его к поражению. Это случилось вечером, в праздник местного божества. По обычаю, в этот вечер в деревне были построены театральные подмостки, а рядом с ними, тоже по обычаю, расставлены игральные столы. Но гонги и барабаны, гремевшие в театре, доносились до А‑кью словно издалека: он слышал только выкрики банкомета. Он все выигрывал и выигрывал. Медяки превращались в серебряную мелочь, серебро – в юани, и вскоре перед ним выросла целая куча денег. Радости А‑кью не было предела; в азарте он кричал:

– Два юаня на «Небесные ворота»!

Он не понял, кто с кем и из‑за чего затеял драку. Ругань, удары, топот ног – все смешалось у него в голове, а когда он очнулся, вокруг не было ни столов, ни людей; во всем теле он чувствовал боль, точно его долго топтали ногами. У него было смутное ощущение какой‑то потери, и он немедленно отправился в храм. Только там он окончательно пришел в себя и вспомнил, что куча юаней исчезла. Почти все собравшиеся на праздник игроки пришли из других деревень. Где уж там было их искать!..

Светлая, блестящая куча денег, его собственных денег, безвозвратно исчезла! Сказать, что ее украл недостойный сын, – это не утешение; сказать, что сам он, А‑кыо, козявка, – столь же малое утешение… На этот раз А‑кью испытал горечь поражения.

Однако А‑кыо тотчас же превратил поражение в победу: правой рукой он с силой дал себе две пощечины, лицо его. запылало, и в душе воцарилось спокойствие, точно в себе он избил кого‑то другого и этот «другой», отделавшись от него, стал просто чужим человеком. Лицо А‑кью все еще горело, но, удовлетворенный своей победой, он спокойно улегся и заснул.

 

III