АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 11 страница

-г проь герои мог пасть жертвой «отступления от ле-
вила еще одну интригу Тепер" _ *■ • •»

„некой девиации, которая воспринималась именно
нинских принципов», Сталин¹''- " ' ^{v v}

как отклонение от изначально заданного, единственно верного курса, не вли­
яющее, однако, на его сакр^^ьНУ^{ю с}УШ»^ость Впрочем, существовал ряд «ге-
-.. совершенно маргинальных с просгранственно-
роических специальностей», ^{v K} „

„._а принадлежность к которым в той или иной
магнетической точки зрении, ^{к к}

с „пененный статус героя В сталинские времена это

степени обеспечивала прижив" „ -

„„ полета Гагарина — космонавты, которых вообще
летчики и полярники, после ",, \ _

^па пифии («вам сверху виднее») Прямым выра-воспринимали как своего род^{а р}

„логического «героического комплекса» стало вве-
жением государственно-идеол¹' *■

■ пяды, Герои Советского Союза, пожизненно за-
дение соответствующей наФ^" „

..„поическии стагус Впрочем, вполне логичная с креплявшеи за человеком геи"

. „ система «маркирования» героев была достаточно

официальной точки зрения ^с" ^v,

а г _- сперва самим фактом появления дважды Геро-

быстро доведена до абсурда ^v, К.

с „„рационированием героичности (что само по себе,

ев, а потом брежневским коДЛ^с^

-гяиии 1ероического статуса, выводит на совершен-
если учесть исходные коннота"" ^у ' ^v

..полические параллели) но головокружительные сиМ»"

442 __________ В Михаилин Тропа звериных слов

статусом память (автобиографическое начало в книге отчетливо ощутимо, даже если не принимать в расчет нарочитых на него от­сылок) весь чапаевский героизм, Чапаев отыграл свою роль в ри­туале перехода и больше не может добавить ничего, кроме герои­ческой смерти

Сам же Чапаев, несмотря на все уверения рассказчика в том, что со временем в нем убывает «стихийное начало», не меняется совершенно Он не может, не имеет права меняться — не только в силу логики героического характера (уж с ней-то автор построман­тической формации волен делать все, что угодно), но и в силу же­стко определившегося уже к середине 20-х годов социального за­каза Фурманов, который, по его собственным словам, вовсе не собирался воспевать Чапаева как героя народной легенды, вынуж­ден был перерабатывать книгу именно в этом направлении¹ Геро­ическая природа Чапаева подчеркивается рядом совершенно не­обязательных, сугубо орнаментальных деталей Так, переданные якобы со слов самого Чапаева обстоятельства его рождения и вос­питания вполне оправданны с точки зрения соответствия героичес­кой традиции² Под стать Чапаеву и его «стая», которая живопис-

¹ В этом отношении вполне можно доверять советским учебникам по ис­
тории советской литературы, настолько наивным в своей идеологической са­
моуверенности, что авторов статей порою хочется заподозрить в откровенной
издевке над предметом исследования Например, о Фурманове и романистах
глухих сталинских времен «Тем самым он (Фурманов — В М) прокладывал
дорогу для последующих писателей, которые еще не раз обращались потом к
темам революции и Гражданской войны, чтобы рассказать о минувшем так, как
это позволяло им их настоящее» [ИРСР 148] Там же, на с 143, читаем отно­
сительно более поздней редактуры романа «Словом, земной и даже грешный
Чапаев нет-нет да и сольется в романе Фурманова именно с Чапаевым из на­
родной легенды, следовать которой так демонстративно отказался в своем при­
знании писатель» Примечательна в этом отношении работа Фурманова над
текстом романа Смысл этой работы в разделах, касающихся образа Чапаева,
состоял в том, чтобы ярче представить его как фигуру «сказочную», как «степ­
ного атамана» В одном из первых изданий романа вслед за словами возницы
Гриши, который характеризовал своего командира Клычкову как личность
необычайную («герой», «чудо», «настоящий человек»), шла следующая фраза
«В этом полулетщарном повествовании Гриши, как узнал Клычков потом
была порядочная доля фантазии некоторые творят, что в эти дни Чапаев и
не подходил к Ивашенковскому заводу» [Фурманов 1925 23] В последующей
редакции эта фраза была снята зато появились другие, усиливающие акцент
именно на легендарности Чапая «Перед ним — говорится о Клычкове, — сто­
яла неотвязно, мучила и радовала сказочная фигура Чапаева, степною атама­
на» [Фурманов 1926 36]

² Мать — дочь казанскою губернатора, умершая родами, отец — артист-
цьпан стандартное «чудесное рождение» с поправкой на сюжетику блатною
романса

Архаика и современность

но рисуется в сиене первого визита Чапаева к Клычкову, а затем противопоставляется «сознательной», родной для Клычкова «песь­ей» стае ивановских ткачей Назойливые уверения в том, что при­митивные, ориентированные на «крестьянскую массу» ораторские приемы Чапаева не были бы восприняты ткачами, старательно поддерживают эту дихотомию до самого конца книги

Забавна в своей несложной идеологической дидактичности и озабоченность повествователя утверждением новой религии взамен старой¹ При каждом удобном случае он старае гея подчеркнуть са­мостоятельный, «стихийный» отход «народа» от православия и столь же «стихийную» тягу к коммунистической вере² Вакуум веры должен быть заполнен как можно скорее, иначе никакая новая «песья» власть на «расчищенной» от старых богов территории не удержится

После выхода в 1934 году на экраны звукового фильма братьев Васильевых «Чапаев», где работа по эпизации и героизации изна­чального сюжета была доведена до логического конца, началась новая эпоха «строительства советского эпоса» Сошлюсь еще раз на уже упомянутый, великолепный в свой наивности учебник по исто­рии советской литературы (с 567) «В целом же поворот историко-революционного романа к легендарным судьбам был направлением существенно новым В 30-е годы появилась как бы целая серия "Ча­паевых"» Самый замечательный в этом отношении пример — со-

¹ Как и манера автора притворяться непонимающим тех и ш иных реалий,
апеллируя к здравому смыслу на самом деле не понимающего этих реалий в
силу отсутствия адекватной информации читателя Так, например, в качестве
анекдота и свидетельства «темноты» чапаевских бойцов преподносятся споры
о том «за коммунистов ты или за большевиков», причем к большевикам бой­
цы относятся сочувственно, а вот коммунистов готовы стрелять на месте, что
время от времени и делают (позже, в фильме братьев Васильевых, «стрелка
переводится» на Второй и Третий Интернационалы) Ситуация и в самом деле
воспринимается как анекдотическая, если не учитывать, что Особая армия, в
составе которой с весны 1918 года воевал чапаевский отряд, формировалась Са­
ратовским Советом, едва ли не самым радикальным во всей тогдашней крас­
ной России, во главе которого стояли не большевики, а так называемые «ле­
вые коммунисты» В Саратове уже в 1918 году была взорвана большая часть
церквей, издан (хотя и не принят к исполнению) декрет о национализации
женщин, «ликвидировалась» по классовому принципу интеллигенция, органи­
зовывались бытовые коммуны и т д Большевистский центр воспринимал эту
местечковую самодеятельность с большим подозрением и неоднократно давал
«левым коммунистам» по рукам В частях же коммунистов просто убивали От­
сюда и дискуссии, о реальном содержании которых комиссар Фурманов не мог
не знать

² И мужички, и сам Чапаев крестятся «скорее в силу привычки», первый
же появившийся в тексте поп открывает огонь по героическому начальнику
конной разведки и тд

В. Михаилин. Тропа звериных слов

здание по всем законам вновь сформированного жанра цикла не имеющих практически никакой привязки к реальной истории сю­жетов, связанных с фигурой Николая Щорса (роман Герасимова, фильм Довженко и далее). «Заказ» по созданию мифологизирован­ной фигуры «украинского Чапаева» (взамен расстрелянного недав­но Примакова) продиктовал необходимость настолько рабского и надсадного следования жанровым канонам, что «номер не прошел»: Щорс так и не стал знаковой фигурой, а из всех созданных о нем текстов более или менее широкое признание получила только «жа­лостная» песня про «Шел отряд по берегу».

Уже к концу 30-х прозаические, кинематографические и иные «песни о героях» встраиваются в стандартную эпическую традицию Gipfeltechnik, то есть оперируют исключительно «вершинными» эпизодами из биографии персонажа¹. К этому же времени относит­ся и «расширение пределов истории», связанное с усилением жре­чески-песьей, охранительной имперской идеологии, открывшей притягательность исторической преемственности². Знаковые фигу­ры имперского прошлого (Петр I, Иван Грозный), чьи реформы можно было переосмыслить и мифологизировать в духе нового ком­мунистического империализма³, со всеми понятными оговорками, причисляются «клику святых». Вспоминают и о великой русской культуре, реанимируя столпов «дворянской литературы», приписы­вая им своеобразно понятые «народность» и «патриотизм» и также пытаясь героизировать их согласно принятым канонам⁴.

¹ Особенно хорошо это заметно на популярных и детских изданиях по типу
«Рассказов о Чапаеве» или «Рассказов о Суворове». В подобных текстах весь­
ма значима последняя «вершина» («Последняя высота»!) — рассказ о том, как
знамя с изображением давно покойного Чапаева и/или песня о нем поднима­
ют в бой изможденных бойцов испанских интербригад и т.д.

² Прежняя космо- и теогония ограничивалась тремя истоками и состав­
ными частями марксизма, а на отечественной почве — тремя же этапами
революционного движения. Числа откровенно магичны, способ общенацио­
нального заучивания ленинских формулировок — откровенно гномичен и
сопоставим с ритуальной практикой игры в загадки-отгадки — способом кол­
лективной памяти в бесписьменной культуре и в то же время — способом «под­
держать порядок в мироздании» простым актом вспоминания и повторения
магически значимых формул. Про «узок был круг этих революционеров и
страшно далеки они были от народа» и про декабристов, которые разбудили
Герцена, до сих пор помнит всякий грамотный россиянин, старше тридцати.

³ «Правильные» реформы — это власть вожака и стаи плюс полная мар­
гинализация всей страны. В еще большей степени это касается, естественно,
персонажей откровенно «волчьих», прямо зачисляемых в революционеры:
Разин, Пугачев, Болотников, Булавин и т.д.

⁴ «Безусловно лучшим, наиболее художественным из историко-биографи-
ческих романов является "Пушкин" (1936, ч. 1 и 2), написанный Ю.Н.Тыняно-

Архаика и современность

По мере дальнейшего усиления «жреческой» природы больше­вистского режима, по мере формирования новых героических эпох (Гражданская война в Испании; Отечественная война), собствен­но героическая, «волчья» составляющая советской эпической тра­диции убывает, все более замещаясь «песьей» и «партийно-жречес­кой». Постепенно формируется жанр «советской агиографии», причем героями его становятся как «отцы церкви» (развитая мифо­логия, связанная с биографией Ульянова-Ленина, а в особеннос­ти—с его детством и юностью), так и «простые советские святые» («Четвертая высота», «Повесть о Зое и Шуре» и т.д.). Вероятнее всего, стандартные сюжетные каноны житийной литературы¹, этой жреческой беллетристики, кладутся в основу жанра бессознатель­но, как латентно присутствующие в сознании «бывших семинари­стов» готовые сюжетные схемы канонизации святого². Впрочем, в отношении ключевых фигурантов (Ленин; Сталин) «введение в коллективную память» осуществляется на более высоком структур­ном уровне: не биография организуется и мифологизируется по законам традиции, но традиция организуется на основе мифологи­зированной биографии¹. Сталинская теократия, начавшая с утвер­ждения богочеловеческой природы «родоначальника», Ленина, весьма поспешно выстраивает на этом основании комплекс пред-

вым уже не в традициях "Кюхли". Писатель создал удивительно своеобразный образ юного поэта-жизнелюбца. Достоинства романа велики и неоспоримы. Но звучание этой книги несравнимо с тем, как отозвались среди широчайших кру­гов читателей, например, "Петр Первый" или "Емельяи Пугачев". Это, безу­словно, объясняется тем, что в романе присутствует Пушкин живой, Пушкин неповторимый, но нет Пушкина великого... (то есть мертвого?! — В.М)... Лю­бовь к поэзии и женщинам — а именно этими пределами ограничил Пушкина писатель — слишком небольшая площадка, чтобы на ней мог взрасти гений, на столетия обогнавший в своем развитии человечество» [ИРСР: 351—352].

¹ Рождение от «добрых родителей» — экстраординарные способности в
детстве и тяга к учению — откровение, явленное во встрече со «святым чело­
веком», либо непосредственно, «нисхождением духа» — обретение призва­
ния — духовные подвиги — смерть за веру.

² Впрочем, не стоит сбрасывать со счетов и сознательной деятельности по
переработке библейской и, шире, христианской традиции с параллельным
вытеснением исходного содержания. Так, детские стишки С. Михалкова «Про
Фому» претендуют на то, чтобы вытеснить из обихода евангельскую мотива­
цию устойчивого выражения «Фома неверующий», заменив ее новой, сугубо
советской.

³ С этим связаны, на мой взгляд, и не всегда удачные попытки более ши­
рокого (внегероического) освоения образа Ленина — ср. опубликованную еще
в 1930 году книгу А. Пясковского «Ленин в русской народной сказке». Деге-
роизирующая стихия анекдота, естественно, также не могла пройти мимо столь
выигрышного персонажа (причем не реально-исторического, а в исполнении ар­
тиста Щукина).

В Михайлин. Тропа звериных слов

ставлений о богочеловеческой природе царствующего вождя. Тем самым один из ключевых в героической традиции сюжетов — сю­жет о воскрешении и воцарении героя в конце времен и о восста­новлении нормативной эпохи (в качестве пролога к наступлению золотого века) — оказывается воплощен на практике. Воля вождя равноценна воле божьей, а всякое наималейшее отступление от нормы квалифицируется как святотатство и преступление проти-ву «бога живаго».

С этой точки зрения «разоблачение» Хрущевым «культа лично­сти» Сталина было стратегической ошибкой, подорвавшей главный советский миф. «Героическая эпоха» советской власти безвозврат­но ушла в прошлое, связь времен прервалась, и доминирующим общественным настроением стало острое ощущение неадекватно­сти убогого имперского настоящего утраченной нормативной эпо­хе—в чем бы эта тоска по прошлому ни выражалась: в партийных лозунгах о «возвращении к ленинским нормам» и об ускоренном движении к коммунизму или в нарождающемся «кухонном» дисси­дентстве¹. «Валькирии» в красных косынках и комиссарских ко­жанках стали казаться нелепыми, но окончательный перелом на­ступил тогда, когда «стайная» героическая модель была вытеснена родственной, «индивидуалистической», скалькированной с евро­пейской (традиционной рыцарской) или американской (вестерн/ гангстерский боевик) модели. «Белое солнце пустыни»² и «Свой среди чужих» стали культовыми героическими фильмами (и поро­дили обильную поросль подражаний) именно в силу смены господ­ствующей героической модели. Сериал «Семнадцать мгновений весны» задал тон целой культурной традиции отнюдь не благодаря качеству исходного текстового материала, а (как и в случае с фур-мановским «Чапаевым») скорее вопреки ему. Но «одинокий пес в волчьей стае», вынужденный играть по волчьим правилам и толь­ко время от времени вспоминающий о возможности «возвраще­ния», ритуального очищения попал в «болевую точку современно­сти», выявил ту вариацию исходной темы, которая была отныне наиболее близка основной массе населения, совершенно глухого к

¹ «Я все равно паду на той, / На той единственной Гражданской, / И
комиссары в пыльных шлемах / Склонятся молча надо мной». Отсюда уже не­
далеко и до попытки заглянуть в поисках утраченного героического рая «за пре­
дел времен», в эпоху «до исторического материализма», что вскоре и произош­
ло на практике. Популярная ныне мифологема «России до 1913 года» возникла
никак не в ходе перестройки, она родилась на тех же самых диссидентствую­
щих кухнях (вернее, возродилась, воскресла вместе с воспоминанием о прин­
ципиальной возможности существования «белой» героики).

² Кстати, именно этот фильм стал частью предстартового инициационного
ритуала у советских космонавтов.

Архаика и современность

привычным ходам столь талантливой когда-то на находки офици­альной пропаганды. Замечательны в этой связи не только «сцена с женой Штирлица», но и «перегруженная детьми» отставная валь­кирия Кэт. В «Белом солнце пустыни» сделанные на грани фола, старательно замаскированные под китч «видения» Сухова («Доб­рый час — веселая минутка...»), помноженные на общий трагико­мический переизбыток женских персонажей и на мотив «вечного возвращения» также модифицируют исходную ритуальную схему. Впрочем, детальный разбор модификаций героического начала в советской и постсоветской культуре еще впереди — благо матери­ала для подобных штудий мы себе наготовили вволю.

СТРАХИ И НЕУМЕСТНОСТЬ¹

В настоящем кратком сообщении я попытаюсь рассмотреть проблему страха с точки зрения категории избыточности. Огово­рюсь с самого начала: речь не будет идти о страхе чисто биологи­ческом, связанном с озабоченностью той или иной особи собствен­ной телесной целостностью и сохранностью. Одним из основных отличий человека от иных живых организмов, ставшим основой его стратегии выживания и породившим то, что называется культурой, является, на мой взгляд, колоссальная поведенческая вариатив­ность. Именно она позволяет человеку в зависимости от ситуации следовать радикально отличным друг от друга, порой взаимоис­ключающим социальным стратегиям и при необходимости «пере­ключаться» с одного поведенческого кода на другой. В этом смыс­ле самой существенной угрозой социальному существованию че­ловека является неумение или невозможность своевременного перехода на ситуативно адекватный поведенческий код, что, в свою очередь, и порождает разнообразнейший букет соответствующих страхов. Так что речь пойдет о страхах социально или, если угодно, культурно мотивированных, связанных с явлением «неуместности» собственного поведенческого комплекса на данной культурной тер­ритории.

Итак, сперва определимся с понятиями.

«Избыточность» изначально есть пространственная категория, применительная к территории (в магнетическом понимании) «ино­го» по отношению к сиюминутному поведения, к переходу из од­ной магнетической зоны в другую и к самой возможности подоб­ного перехода.

В рамках традиционных культур действует модель, которую мы называем «револьверной структурой сознания». Находясь в преде­лах конкретной культурной зоны (скажем, «мужской пищевой тер­ритории», зоны войны, охоты и скотоводства), индивид адекватен ей постольку, поскольку он не актуализирует иных, не совместимых с ней моделей поведения. При переходе в иную пространственно-магнетическую зону (предположим, в «зону совместного прожива-

¹ Впервые данный текст был прочитан в качестве доклада на Международ­ной конференции «Языки страха женские и мужские стратегии поведения» в С -Петербурге, 4 октября 2003 года

Архаика и современность

ния, зону «дома и храма») происходит моментальное¹ «переключе­ние» на иной поведенческий код, моделирующий семантику окру­жающей среды и, в свою очередь, адекватный расставленным в ней «культурным маркерам». Малообъяснимые с точки зрения «совре­менного» человека особенности поведения древних, способных не испытывать в пределах одной культурной зоны никаких угрызений совести по поводу абсолютно не совместимых с ней деяний, совер­шенных в другой культурной зоне, и даже осуждать подобные дея­ния, кажутся нам лицемерием. На деле же мы просто пытаемся навязать древним совершенно чуждые им представления о струк­туре личности. Исторический роман и голливудская костюмная драма гораздо более мифологичны, чем то обычно представляется.

Впрочем, «моментальность» перехода из одной культурной зоны в другую, даже при всех оговорках, возможна только в теории. На практике же любой инициационной или очистительной проце­дуре, любому ритуалу перехода предшествует предчувствие этого перехода, своего рода «ожидание избыточности», когда индивид, полностью включенный в поле действия того или иного ситуатив­но обусловленного поведенческого кода, начинает вольно или не­вольно прогнозировать хотя бы саму возможность предстоящего изменения, а вместе с ней — в той или иной степени — и его сущ­ностные аспекты. Ожидание границы уже делает ситуацию погра­ничной. Тем самым он автоматически утрачивает абсолютную адекватность наличной ситуации.

Не здесь ли, не в этой ли «зоне ожидания» следует искать ис­токи социальных страхов, связанных с неполным ощущением соб­ственной адекватности вмененному поведенческому коду?

Не менее «опасна» в данном отношении и аналогичная лими-нальная культурная зона, ожидающая нашего гипотетического индивида по ту сторону ритуала перехода. Даже по прохождении соответствующих «процедур включения» и обретении внутренне­го основания и права на новую реальность оценка адекватности индивида этой реальности вынужденно остается пристрастной и обостренной — как со стороны самого индивида, так и со стороны социума. Длительные по времени «промежуточные» статусы, в ко­торые попадает прошедший инициационные процедуры человек,

¹ «Значимый момент», который с точки зрения календарного времени может быть растянут на сколь угодно долгий срок. Однако при синкретичес­ком характере архаической культуры и при отсутствии представления о «внут­ренней целостности» человеческой личности, временной аспект происходящих с индивидом изменений по смыслу равен самим этим изменениям, а следова­тельно, моментален с точки зрения перехода от «того, что было» к «тому, что стало».

15. Заказ № 1635.

В Михайлин. Тропа звериных слов

свойственны большому количеству как архаических, так и совре­менных культур. Статус «молодухи» в русской крестьянской куль­туре весьма специфичен и обозначен рядом показательных знако­вых характеристик, отличающих молодуху от «полноценной» бабы. Греки традиционно выделяли ранний мужской возраст в отдельную возрастную категорию, со своими особыми обязанностями, со сво­им местом в фаланге и т.д. Так, в факельном беге на афинском воинском осеннем празднике Тесеи, связанном с магистикой воз­вращения и очищения, принимали участие три команды — маль­чиков, эфебов и veavioxoi, то есть молодых мужчин, уже полу­чивших статус гоплита, но еще не допущенных (согласно тому же Солону) ни к женитьбе, ни к занятию государственных должностей.

Итак, зонами, генерирующими ощущение социальной неадек­ватности, а вместе с ним и культурно обусловленные страхи, явля­ются лиминальные зоны по обе стороны точки перехода: зоны избыточности, в которых помимо адекватного данной зоне пове­денческого кода латентно присутствует иной, ей не свойственный, и, следовательно, потенциально опасный для ее целостности и со­хранности.

Понятно, что любая культура вынуждена отрабатывать не толь­ко ритуальную составляющую перехода, обеспечивающую само по себе «моментальное» переключение культурных кодов, но и специ­фические «околоритуальные» формы культурной памяти, способ­ные в идеале свести к контролируемому минимуму нежелательные последствия столкновения индивида с зоной избыточности, а про­ще говоря — культурные страхи. Одной из подобных форм, на мой взгляд, является литература, а также связанные с ней и производ­ные от нее культурные феномены. Базисной структурой литератур­ного текста является нарратив: рассказанный сюжетный эпизод, наделенный качеством миметического перехода, то есть вовлека­ющий слушателя и/или зрителя (позже — читателя) в индивидуаль­но-личностный эмпатический акт «вчувствования» в судьбу пер­сонажа с одновременным усвоением некой суммы социально значимого опыта. В пределах одного, отдельно взятого нарратива, еще не вписанного в позднейшую логику «генеалогизации»¹, под «судьбой» понимается моментальное изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магнетического кон­текста в другой. Таким образом, индивид, воспринимающий лите­ратурный текст, попадает в ситуацию своего рода психологического тренинга: в пределах адекватной ему на данный момент культурной

¹ Генеалогизации встраивает персонаж в систему причинно-следственных связей как в рамках «индивидуальной истории», так и в более широких рам­ках истории родовой или истории сфаны, народа, конфессии и г д

Архаика и современность

зоны создается игровое, не-серьезное пространство избыточности, в рамках которого он через опосредующую систему актов эмпатии проходит своеобразный «тюнинг», микродоводку, направленную на выработку механизмов «привыкания к страху».

В этом смысле логика генерального движения человеческой культуры от архаики к нынешнему состоянию также есть логика «привыкания к страху». «Револьверная структура» архаического сознания в чем-то была выигрышной по сравнению со структурой сознания современного. Монотеизм, религия кочевников и горо­жан, отказывается присваивать каждой культурно маркированной зоне соответствующее религиозно-нормативное обоснование, во­площенное в системах территориально или «профессионально» привязанных божеств. Необходимость соотносить собственное по­ведение с более или менее единой структурой моральных норм, не зависящих от сиюминутной ситуативной обусловленности и от тер­риториально адекватных поведенческих комплексов, делает совре­менного человека истериком и шизоидом, вынуждает его загонять в подсознание конфликты, обусловленные принципиальной несов­местимостью тех или иных «прикладных» кодов и норм. Однако подобное расширение «зоны избыточности» на всю сознательную человеческую жизнь есть не что иное, как расширение адаптаци­онных возможностей, при котором состояние «перманентного тю­нинга» становится естественным состоянием современного че­ловека.

Данная ситуация чревата, конечно, самыми неожиданными последствиями: вроде повышения проницаемости мира, не скован­ного более необходимостью соблюдать четко прописанные ритуа­лы перехода, и постепенного исчезновения самих этих ритуалов: ныне они сохраняются в рудиментарной форме, либо на микро-(индивидуальном, семейном), либо на макроуровне (публичная и корпоративная ритуал ист и ка). По этому же ведомству стоит про­водить и многие так называемые «вызовы» современности — от тотальной вируализации бытия (неизбежной при тотальном же рас­ширении игровых по своей природе форм освоения зоны избы­точности) до «забвения моральных норм» (восходящих в своей основе к тому или иному четко обусловленному пространственно-магнетическому коду).

Однако меня в данном случае интересует другая составляющая того же процесса. Расширение буферной зоны и отработка меха­низмов «привыкания к страху» были прагматичны до тех пор, пока культура признавала наличие четко отгороженных друг от друга пространственно-магистических зон. Современные культуры ста­рательно демонстрируют если не монолитность культурного про­странства, то желательность оной. Следовательно, социально при-

15*

В Михайлин Тропа звериных слои

знанной необходимости «привыкания к страху» больше нет — но сами страхи остались: лекарство от болезни занимает место самой болезни. И для того, чтобы разобраться со страхами современного европейского человека, необходимо вспомнить старый добрый ге­нетический метод: прежде чем анализировать структуру той или иной личностной или коллективной фобии, нужно проследить ее генезис.

Прекрасным примером может послужить комплекс соци­альных страхов, связанных у современного человека со старением и смертью. Радикальная расстановка приоритетов в дихотомии молодость/старость в современных культурах европейского круга восходит к разнообразным «игривым» традициям, связанным с воински-аристократическими по происхождению культурами «бла­городного», «вежественного» досуга — вроде древнегреческой «мальчишеской» («пэдика»)¹. В культурах этого круга молодость (наряду с такими категориями, как беззаботность, безответствен­ность, свобода, новизна и т.д.) неизменно маркируется поло­жительно, а старость (с соответствующим смысловым рядом) — отрицательно. С расширением «зоны культурного досуга» и с ни­велированием границ между несовместимыми ранее простран­ственно-магнетическими зонами происходит распространение этой, ранее строго территориально обусловленной, «точки зрения» на «всю человеческую жизнь».

Римской матроне III века до н.э. и в голову бы не пришло со­жалеть об утраченном девическом статусе, поскольку ее нынешний статус был маркирован не просто как гораздо более высокий, но как «человеческий», в отличие от «не вполне человеческого» юно­шеского, девичьего. Но римская матрона I века до н.э. уже гонит­ся за наслаждениями, меняет любовников едва ли не каждый ме­сяц, читает поэзию и вообще всячески демонстрирует «свободу» — культурная ситуация, с которой демонстративно боролся пришед­ший к власти Август и с которой не менее демонстративно ассоци­ировал себя Овидий, за что и пострадал.