Науки для гуманитария

 

ТЕПЕРЬ нам остается более точно определить, почему и ка­ким образом антропология, в ряду прочих общественных наук, может претендовать на непосредственное участие в со­здании научного подхода в изучении человека. Для начала хотелось бы сказать, что научный подход — не единствен­ный, по-видимому, источник вдохновения и интереса в гу­манитарной области. Моральная или философская точки зрения; эстетическое, филологическое или теологическое вдохновение; желание больше узнать о прошлом, потому что прошлое взывает к нашим чувствам, а уж это нет нужды до­казывать и невозможно отрицать, — вот основополагающие мотивы гуманитарных исследований. При этом наука совер­шенно необходима, по крайней мере, в качестве инструмен­та, как средство достижения цели.

Я постараюсь показать, что подлинно научный метод был всегда в той или иной мере присущ работам по истории, составлению хроник, доказательной части юриспруденции, эко­номики и лингвистики. Не бывает описания, полностью лишенного теории. Чем бы вы ни занимались - реконструированием исторических событий, полевыми исследованиями в племени дикарей или в цивилизованном сообществе, анализом статистики, или умозаключениями, основанными на изучении археологического памятника или находки, относящейся к доисторическому прошлому, - в любом случае каждый ваш вывод и каждый аргумент должен быть выражен в словах, а значит, в понятиях. Всякое же понятие, в свою очередь, является результатом некоторой теории, предполагающей, что одни факты бывают значимыми, а другие - случайными и при-

 

внесенными, что некоторые факторы определяют ход событий, а иные - лишь побочные эпизоды, и что на то, что событие происходит так, а не иначе, влияют отдельные личности, массы людей или материальные силы природы. Навязшее в зубах различение номотетических и идиографических дисциплин - философская уловка, которая давно должна была обратиться в ничто в результате простого размышления над тем, что такое наблюдение или реконструкция исторического факта. Трудности возникают здесь только потому, что боль­шая часть принципов, обобщений и теорий в исторической ре­конструкции не были выражены в явном виде и носили харак­тер интуитивный, а не систематический. Обыкновенный исто­рик и многие антропологи изрядную долю своей энергии тео­ретизирования и эпистемологического досуга тратят на опро­вержение представления о естественном научно устанавлива­емом законе в культурном процессе, возводя непроницаемые перегородки между гуманитарными и естественными науками и утверждая, что историк или антрополог способен вызывать в воображении картины прошлого при помощи особого рода озарения, интуитивного проникновения и откровения, короче, что он может полагаться на божью милость вместо системы методов добросовестной научной работы.

Какое бы определение мы ни дали слову «наука» в рамках конкретной философской или эпистемологической системы, ясно, что наука начинается с использования прошлого наблю­дения для предсказания будущего. В этом смысле дух и дело науки должны были присутствовать в разумном поведении человека уже в самом начале долгого пути создания и разви­тия культуры. Возьмите для примера любое примитивное ре­месло, одно из тех, с которых, вероятно, и начиналась культу­ра, и которые ныне в развитой и преображенной форме стоят все на тех же основаниях: искусство добывания огня, изготов­ления деревянных и каменных орудий, строительства про­стейших убежищ или обустройства пещер под жилища. Что мы должны предположить относительно разумного поведе­ния человека, постоянного включения форм этого разумного поведения в традицию и верности каждого поколения традиционному знанию, унаследованному от предков?

Идиографический подход предполагает тщательное описание материа­ла, номотетический - поиск и установление общих закономерностей. (Здесь и далее цифрой обозначены примечания переводчика.)

 

Одно из простейших и самых фундаментальных реме­сел — добывание огня. Здесь, одновременно с умением ре­месленника, мы обнаруживаем и определенную научную те­орию, воплощенную в каждом действии, а следовательно, и в племенной традиции. Такая традиция должна была в об­щем, абстрактном виде определить материал и форму двух видов используемой древесины. Традиция же должна обоз­начить принципы построения действия, тип мускульных движений, их скорость, способы удержания искры и питания пламени горючим материалом. Эта традиция жила не в кни­гах и не была в явном виде сформулирована как физическая теория. Но в ней были заключены два элемента: педагогиче­ский и теоретический. Во-первых, прежде всего традиция была воплощена в двигательных навыках рук каждого поко­ления, которая на личном примере и в процессе обучения пе­редавалась подрастающим членам общества. Во-вторых, ка­ким бы средством выражения ни пользовался примитивный символизм — это могли быть словесное сообщение, вырази­тельный жест или определенное действие с предметами, — этот символизм должен был работать, и я сам наблюдал это в моих полевых исследованиях. Мы вынуждены сделать вы­вод, что это так, потому что достичь результата, а именно за­жечь огонь, было бы невозможно, не выполнив необходимых и достаточных условий, касавшихся материала и процедуры. Хотелось бы добавить, что примитивное знание включа­ет в себя еще один фактор. Когда мы изучаем сегодняшних дикарей, которые добывают огонь трением, изготавливают каменные орудия и строят простейшие убежища, их разум­ное поведение, верность теоретическим принципам, лежа­щим в основе совершаемых действий, и техническая акку­ратность - мы можем наблюдать, что все это определяется осмысленной целью деятельности. Эта цель представляет собой некоторую ценность в их культуре. Они ценят ее, по­тому что она удовлетворяет одну из их жизненных потреб­ностей Это предпосылка их выживания. Между тем таким ценностным значением постоянно пронизаны в равной сте­пени как двигательные навыки рук, так и теоретическое зна­ние Научное отношение к миру, воплощенное во всей при­митивной технологии, а также в экономической и социальной организации, являющее собой опору на прошлый опыт с рас­четом на будущий результат, является интегрирующим фак­тором, который, как следует предположить, работал с самого

 

начала человечества, с тех самых пор, когда этот животный вид начал свое движение вперед в качестве homo sapiens, homo faber и homo politicus. Исчезни это научное отношение и его высокий статус хотя бы в одном поколении первобыт­ного сообщества, и такое сообщество либо вернулось бы об­ратно к животному состоянию, либо, что более вероятно, прекратило бы существование.

Таким образом, примитивный человек, пользуясь науч­ным подходом, должен был вычленить в изначальном набо­ре факторов окружающей среды, случайных адаптации и чувственных данных значимые и воплотить их в системах отношений и определяющих факторов. Конечной целью, по­буждающей к этому, было прежде всего биологическое вы­живание. Огонь необходим для тепла и приготовления пи­щи, обеспечения безопасности и освещения. Каменные ору­дия, изделия и постройки из дерева, циновки и сосуды дол­жны были изготовляться с целью выживания человека. Все виды производительной деятельности были основаны на не­которой теории, в рамках которой определялись значимые факторы, правильность же теории высоко ценилась, а пред­видение результата основывалось на четко сформулирован­ных полученных по прошлому опыту данных.

Главное, что я пытаюсь сейчас обосновать, даже не то, что у примитивного человека была своя наука, а, скорее, то, что, во-первых, научное отношение к миру так же старо, как са­ма культура, и, во-вторых, что минимальное определение науки выводимо из любого действия, прагматически на­правленного на достижение результата. Если бы мы взялись проверить наши выводы о природе науки, сделанные в ходе анализа открытий, изобретений и теорий примитивного че­ловека, сопоставив эти открытия с прогрессом в физике вре­мен Коперника, Галилея, Ньютона или Фарадея, мы обнару­жили бы те же самые признаки, отграничивающие науку от других видов мыслительной и поведенческой деятельности человека. И здесь, и там мы находим вычленение реальных и релевантных факторов в некотором данном процессе. Ре­альность и релевантность этих факторов вскрывается в на­блюдении или в эксперименте, который устанавливает их устойчивое повторение. Постоянная проверка истинности опытом, а также оригинальное обоснование теории, очевид­но, относятся к самой сути науки. Теория, которая оказыва­ется ошибочной, должна быть исправлена, если обнаружено,

 

почему она ошибочна. Следовательно, необходимо непрек­ращающееся перекрестное оплодотворение опыта и теоре­тических принципов. В действительности наука начинается там, где общие принципы должны подвергнуться проверке фактами, и где в человеческой деятельности практические вопросы и теоретические отношения релевантных факторов используются для манипуляции реальностью. Следователь­но, минимальное определение науки неизменно подразуме­вает существование общих законов, поля эксперимента или наблюдения, а также не в последнюю очередь проверку ака­демических рассуждений практическим применением.

И вот как раз здесь антропология может застолбить свой участок. В данной работе по ряду причин все пути теории должны сойтись на культуре, то есть на центральном пред­мете самого широкого контекста всех гуманитарных изыска­ний. Между тем антропология, особенно в своих современ­ных проявлениях, записывает себе в актив тот факт, что большинство ее служителей занимаются полевой этногра­фической работой, а значит, эмпирическими исследования­ми. Антропология, возможно, была той первой обществен­ной наукой, которая вместе с теоретическим семинаром основала лабораторию. Этнолог изучает реалии культуры в огромном разнообразии условий природной, среды, этни­ческих и психологических ситуаций. Он должен одновре­менно владеть навыками наблюдения, то есть полевой рабо­ты этнографа, и быть специалистом в теории культуры. Ра­ботая в поле и занимаясь сравнительным анализом культур, он понимает, что каждая из этих сфер деятельности имеет значение только в связи с другой. Наблюдение предполага­ет отбор, классификацию, вычленение элементов на основе теории. Построение теории предполагает подведение итога прошлых наблюдений и предсказание эмпирического под­тверждения или опровержения решений, которые предло­жены для поставленных теоретических проблем.

Таким образом, в терминах исторического исследования, антрополог одновременно и сам себе хронист, и пользова­тель источников, которые сам же создает. В терминах совре­менной социологии, этнолог, в принципе, способен воспри­нять разные культуры как целое и наблюдать их лично в единстве их проявлений, сквозь призму своей простой уз­кой задачи. Тем самым он дает импульс действительно науч­ным тенденциям в современной социологии, вдохновляет

скорее анализ современных явлений культуры и непосредст­венное наблюдение, а не аподиктические откровения учено­го, сидящего в кресле-качалке. В терминах юриспруденции, экономики, политологии и теории религии, антрополог ин­дуктивно разрабатывает широчайший пласт материала для проведения параллелей и различий.

Поэтому обсуждать, почему научный подход к изучению человека оказывается вкладом нынешней и будущей антро­пологии в гуманитарные науки в целом, — вовсе не столь пу­стое и самонадеянное занятие, как могло бы показаться на первый взгляд. Нам нужна теория культуры, ее процессов и продуктов, ее специфического детерминизма, ее связи с ос­новными положениями человеческой психологии и с орга­ническими феноменами тела человека, устанавливающая зависимость общества от окружающей среды. Такая теория ни в коей мере не является монополией антрополога. Одна­ко ему предстоит внести особый вклад в эту теорию, кото­рый, возможно, подвиг бы на соответствующие свершения эмпирически мыслящих историков, социологов, психологов и исследователей специфических типов деятельности — юридической, экономической или образовательной.

Эта несколько педантская дискуссия о степени научно­сти в социальных исследованиях не нуждается в оправда­нии. Несомненно, теперешний кризис нашей цивилизации совпал по времени с головокружительными достижениями в точных и прикладных физике и химии, в материалистиче­ской теории и инженерном деле. Но мы не питаем ни веры, ни уважения к выводам гуманитарных наук и истинности социологических теорий. Сегодня нам требуется восстано­вить нарушенный баланс между гипертрофированным вли­янием естественных наук и их приложений, с одной сторо­ны, и отсталостью общественных наук, которой сопутствует непреходящая импотенция социальной инженерии, — с дру­гой. Беспечное легкомыслие многих гуманитариев в том, что касается научности их занятий, не только производит жалкое впечатление с эпистемологической точки зрения, но и в некотором прагматическом смысле просто аморально. История и социология наряду с экономикой и юридически­ми науками должны сознательно и тщательно закладывать собственные основания на прочном фундаменте научного метода. Общественные науки должны развиваться в интел­лектуальную силу, служащую для контроля над силой

физической. Пусть гуманитарное изучение человека всегда будет содержать элемент искусства, сочувствия и этиче­ской оценки. Но ведь сама суть этических принципов тре­бует их убедительности, а это может быть достигнуто, толь­ко если принцип столь же следует фактам, сколь определяет чувства.

Другая причина, почему я столь пространно останавли­ваюсь на минимально необходимом определении научности, состоит в том, что в такой совершенно новой области иссле­дования, как изучение культуры, опасной ошибкой может стать заимствование методов у любой из уже устоявшихся дисциплин. Сравнения с организмом и метафора механизма, вера в то, что подсчет и измерение проводит границу между досужей беседой и наукой, — все эти и еще многие другие уловки, заимствованные у других дисциплин, нанесли со­циологии больше вреда, чем пользы. Наше минимально не­обходимое определение подразумевает, что первая задача любой науки — определить свой собственный законный предмет исследования. Науке приходится прибегать к мето­дам точного отождествления, к вычленению релевантных факторов процесса. А это не что иное, как установление обобщающих законов и понятий, такие законы воплощаю­щих. Конечно, это предполагает, что каждый теоретический принцип всегда должен быть переводим в определенный ме­тод наблюдения, а в наблюдении мы должны тщательно сле­довать схеме нашего концептуального анализа. И, наконец, во всем этом неизменным источником поправок в теорети­ческие построения служит импульс от решения практиче­ских задач, на законном основании принадлежащих антро­пологии, — задач колониальной политики, миссионерской работы, трудностей межкультурного контакта и переноса реалий из одной культуры в другую.

Глава 3 Понятия и методы антропологии

ДАЖЕ краткое изложение истории достижений антрополо­гии было бы неуместно в этом очерке. Серьезный и полный отчет обо всех антропологах, их исследованиях и теориях, касающихся экзотических народов и диковинных культур,

еще не написан*. Нет сомнений, что, если когда-нибудь бу­дет сделан обзор трудов Геродота и Тацита, записок Марко Поло, португальских и испанских путешественников, отче­тов первопроходцев и миссионеров семнадцатого и восем­надцатого веков, то автор подобного исторического очерка откроет публике множество потрясающих воображение ис­точников, которые сумеют вдохновить и ученых, и любите­лей древностей. Стоит отдельно упомянуть влияние этого расширившегося горизонта человековедения на некоторых из французских энциклопедистов.

Записи Бугенвиля и ряда французских иезуитов связаны с теорией «благородного дикаря», они вдохновили Руссо и Монтескье, в трудах которых просматриваются два источ­ника этого антропологического вдохновения: принятие при­митивного образа жизни в качестве образца для человека цивилизованного, а также критика цивилизации путем про­ведения параллелей с жизнью дикарей. Здесь же мы нахо­дим и вполне научный подход к пониманию культуры как целого посредством сравнения ее вариантов. Монтескье и Оливер Голдсмит, возможно, первыми попытались крити­чески осмыслить окружающую их культуру, сравнивая ее с культурами экзотическими².

Современная антропология начиналась с эволюционной теории. Это было обусловлено огромным успехом дарви­новской интерпретации развития биологических видов и желанием связать воедино доисторические находки и эт­нографические данные. В настоящий момент эволюционизм несколько вышел из моды. Тем не менее его основные по­сылки не только не опровергнуты, но и продолжают слу­жить как полевому этнографу, так и теоретику. Может быть, следует более прозаически и научно подходить к понятию истоков развития, но наше желание проследить вплоть до

 

* Книга А. С. Haddon. History of Anthropology (London, 1934) отличает­ся краткостью, но лучшая из до сих пор написанных. Более полная книга Т. К. Penniman. A Hundred Years of Anthropology (London, 1935) не вызывает особого энтузиазма. Работа R. H. Lowie. The History of Ethnological Theory (New York, 1938) занятна, написана живым язы­ком, ее автор не скрывает своих пристрастий, хотя иногда упускает суть дела. (Прим. автора; здесь и далее авторские примечания обозна­чены звездочками.)

Имеются в виду «Персидские письма» Монтескье и «Гражданин ми­ра» Голдсмита.

простейших начальных форм каждое проявление жизни че­ловека остается столь же законным и необходимым для пол­ного понимания культуры, как и во времена Буше де Перта и Дж. К. Причарда. Я думаю, что в конце концов мы согла­симся с мнением, что исток развития является не чем иным, как сущностной природой некоторого общественного инс­титута, такого как брак или нация, семья или государство, религиозное братство или колдовство.

Понятие стадии развития настолько же обоснованно, на­сколько и понятие истока. Однако сегодня в любых эволю­ционных схемах с последовательными слоями стадий разви­тия нам следует либо искать самый общий смысл, либо счи­тать их справедливыми только для определенного района и для определенных условий. Общий же принцип эволю­ционного анализа тем не менее остался неизменным. Одни формы явно предшествуют другим; этапы развития техно­логии, зафиксированные в терминах «каменный век», «бронзовый век» и «железный век», уровни клановой или племенной организации, или небольших групп, разбросан­ных по обширной территории, в противопоставлении город­ским и полугородским поселениям, — все это должно быть рассмотрено с эволюционной точки зрения в любом здравом описании той или иной культуры, а равно и в любой попыт­ке сравнительного теоретического осмысления или сопоста­вительного анализа данных.

Эволюционизм временно затмили активно пошедшие в атаку крайние диффузионистские и так называемые «исто­рические» школы. Я бы отослал читателя к статье А. А. Голь­денвейзера в «Энциклопедии Общественных наук»³, где изложен взвешенный взгляд на этот предмет. Сегодня эво­люционизм принят в качестве антропологического кредо в Советском Союзе, но в такой форме он, разумеется, пере­стает быть научным; в Соединенных Штатах эволюционизм в рациональной форме был вновь возрожден к жизни моло­дыми учеными, особенно следует упомянуть имена А. Лес­тера и Л. Уайта.

Другая доминирующая тенденция классической антро-юлогии всячески подчеркивала значение диффузии, то;сть процесса принятия или заимствования одной культу->ой из другой разного рода приспособлений, орудий, обще-

 

Encyclopaedia of the Social Sciences. New York, Macmillan.

ственных институтов и верований. Диффузия как культур­ный процесс так же реальна и неопровержима, как и эво­люция. Кажется очевидным, что нельзя провести грани между этими двумя процессами. Однако приверженцы обеих этих школ, несмотря на свое непримиримое и даже враждебное друг к другу отношение, увидели проблему развития культуры под разными углами и внесли в ее ре­шение свою лепту независимо друг от друга. Действитель­ная заслуга диффузионистской школы состоит в ее боль­шей конкретности, более полном историзме и, прежде все­го, в осознании влияния на культуру факторов окружаю­щей среды и географического фактора. И в работах Ритте-ра, и у Ратцеля, которых можно, наверное, назвать пионе­рами этого движения, мы находим поправки к предшеству­ющему эволюционизму, состоящие в рассмотрении исто­рических процессов в данном географическом контексте. Эта антропогеографическая точка зрения означает, что каждая культура рассматривается внутри ее природного окружения. Кроме того, в качестве метода такой подход требует соотнесения проблем культуры с картой культур, в частности с картой распределения компонентов культу­ры. Такой сдвиг в подходе сослужил антропологии боль­шую службу, а ведь наука всегда выигрывает, переходя к новой системе определяющих факторов.

Разлом, пролегающий между эволюционизмом и диффу-зионизмом, — а каждое из движений включало в себя, разу­меется, и ряд более частных школ и разноречивых мнений — до сих пор представляется главной разделительной линией в том, что касается метода и концептуального аппарата. К этим двум направлениям сегодня иногда прибавляют функциональную школу, ответственность за появление ко­торой, как часто считают, несет автор этих строк. На деле же при ближайшем рассмотрении можно выявить гораздо большее разнообразие тенденций, теорий и методов, каж­дый из которых характеризуется своим основным принци­пом интерпретации и обладает специфическим подходом, в понимании культурного процесса или его результатов. В каждом из этих методов имеется свой собственный набор «интеллектуальных ящичков», которые предназначены для «раскладывания» материалов полевой работы. Так, есть сравнительный метод, следуя которому ученый в первую очередь заинтересован в сборе обширных документальных

свидетельств из разных культур, вроде того, что мы видим в «Золотой Ветви» Фрэзера, в «Первобытной культуре» Тайлора или в томах Вестермарка, посвященных браку и морали⁴. В таких работах авторы прежде всего стремятся раскрыть сущность анималистических верований или ма­гического обряда, принадлежащих определенной фазе раз­вития человеческой культуры или определенному типу об­щественной организации. По всей видимости, этот подход в целом предполагает, что сравниваемые реалии заранее определены действительно научным образом. Если мы не составим исчерпывающих списков реально сопоставимых явлений и позволим себе прельститься поверхностным сходством и ложной аналогией, то вся огромная работа мо­жет окончиться некорректными выводами. Напомним, что метод сравнения должен всегда оставаться основой для всякого обобщения, для вывода любого теоретического принципа или универсального закона, применимого к на­шему материалу.

Другой эпистемологический прием, который иногда при­меняется в чистом виде, а иногда напрочь отвергается, — это психологическое истолкование обычая, верования или идеи. Так, например, психологичны данное Тайлором «минималь­ное определение» религии и в целом его теоретическая кон­цепция анимизма как сущности первобытной веры и фило­софии. Многие авторы — Вундт и Кроули, Вестермарк и Лэнг, Фрэзер и Фрейд — подходили к таким фундамен­тальным проблемам, как происхождение магии и религии, морали и тотемизма, табу и маны⁵, предлагая исключитель­но психологические решения. Временами такой мыслитель, философствуя в собственном кресле и выражая свои мысли соответствующими его комфортному положению категори­ями, просто-напросто мысленно воспроизводит то, что пер­вобытный человек мог или должен был думать и чувство­вать в определенных условиях, и представляет себе, как из этих мыслей или чувств выкристаллизовались обычай,

⁴ Имеется в виду «История человеческого брака» («The History of Human Marriage». L., 1891).

⁵ Мана — термин, изначально использовавшийся в этнографии Полинезии, а затем более широко — для обозначения духовной энергии, которая, по туземным представлениям, проявляется в явлениях природы, поведении людей и т. д.

верование или определенная форма поведения. Великий шот­ландский ученый У. Робертсон Смит был, возможно, пер­вым, кто настаивал на необходимости социологического контекста во всех дискуссиях, касавшихся не просто органи­зации группы людей, а обряда, ритуала и мифа. Его последо­вателем стал виднейший французский антрополог и соц­иолог Эмиль Дюркгейм, разработавший одну из самых полных и самых вдохновенных систем в социологии. Эта систе­ма, впрочем, страдает от некоторых метафизических пред­убеждений и, прежде всего, от полного отрицания не только чисто интроспективных психологических выводов, но и во­обще всякой отсылки к биологической основе поведения че­ловека. Однако во многих отношениях Дюркгейма можно считать представителем одной из наиболее здравых тенден­ций в современной антропологии, которая нацелена на пол­ностью научное понимание культуры как специфического феномена.

Нужно упомянуть еще некоторые течения. Слова «исто­рия» и «исторический» часто встречаются в этом очерке. Я пользуюсь ими для описания любых процессов или разви­тия культуры в целом, которые можно более или менее удовлетворительно реконструировать или следует принять в качестве рабочей гипотезы. Но для того, чтобы некий исто­рический процесс стал действительно значим для объясне­ния или анализа, необходимо для начала доказать, что мы связываем на оси временных координат сопоставимые явле­ния. Если бы было возможно проследить изменения в се-мейно-хозяйственном укладе внутри некой европейской культуры на протяжении почти пяти столетий и если бы, к тому же, можно было показать, как происходили эти изме­нения на каждой стадии и чем они определялись, тогда бы мы, несомненно, могли сказать, что стоим на научно-истори­ческих позициях. Однако даже в пределах истории, отра­женной в хрониках, данные, которые позволили бы нам ре­конструировать подлинно научную историю, весьма скудны и в лучшем случае приводят к таким компетентным и мно­гое проясняющим, но лишь частичным реконструкциям, как те, что мы находим в работах Тэна, Лампрехта или Макса Вебера. И опять же, как это было отмечено в нашей критике сравнительного метода и диффузионизма, ценность резуль­татов зависит здесь от того, насколько действительно науч­ным является определение того социального института,

развитие которого мы прослеживаем. В антропологическом дисциплинарном жаргоне терминам «история» и «истори­ческий», насколько я могу судить, никогда не было дано удовлетворительного определения.

Некоторые подходы в области теоретической антрополо­гии родились в пыли и беспорядке этнографического музея. Плоды в результате получились небезвредные. Как мы уви­дим, материальные объекты играют в культуре очень специ­фическую роль. И брать артефакт в качестве модели элемен­та культуры чрезвычайно опасно. Главная критика концеп­ции культурных кругов (Kulturkreislehre) направлена против того, чтобы физическая форма артефакта принималась за ос­новной и исключительный показатель культурной иденти­фикации. Диффузионизм, по большей части под влиянием некоторых музейных кротов вроде Гребнера и Анкермана, на­прямую инспирирован плохо классифицированными и не­верно идентифицированными экспонатами, сваленными в кучу в витринах и в подвалах какого-нибудь старинного здания. Поскольку же основой диффузионизма должна быть точная идентификация культурных реалий, спроецирован­ная на географическую карту, ошибочные идентификации по известным критериям формы и количества сильно навредили здоровому развитию этой в остальном принципиально при­емлемой тенденции в антропологии.

В чем-то близким идеям, инспирированным мертвыми предметами из музейных коллекций, оказался импульс, идущий от археологии и исследований доисторической эпо­хи. Здесь сам контекст постановки проблемы — ее связь с геологической стратификацией, а также тот факт, что ма­териальные следы не сводятся к артефактам, а включают в себя и останки людей, свидетельствующие об их жизни или смерти, — все это придавало влиянию археологии сти­мулирующий и фокусирующий на научной проблеме харак­тер. Это касается принципов, на основе которых археолог может реконструировать культурное целое, исходя из част­ных останков или следов жизни человека. В самом деле, в целом метод проведения параллелей между объектами, описанными этнографом, и доисторическими находками оказался перспективен и плодотворен, особенно в той мере, в какой и археолог, и этнограф заинтересованы в установле­нии закономерностей культурных процессов и их результа­тов, позволяющих бы связать артефакт с определенной тех-

никой, технику — с определенным видом хозяйственной де­ятельности, а вид хозяйственной деятельности — с некото­рой жизненной потребностью человека или группы людей. Американской археологии, особенно археологии юго-запад­ного региона, имеющей дело с материальными останками, связанными со все еще существующими культурами, доста­лось более благодатное поле деятельности, и она очень удач­но этим воспользовалась, о чем свидетельствуют блестящие работы Банделье и менее отдаленные от нас во времени тру­ды Гладуина и Хори⁶.

Совсем недавно психоаналитическая школа привнесла в изучение человека особую, хотя, быть может, и односто­роннюю, но важную точку зрения. Возможно, антрополог довольно сдержанно относится к понятиям «бессознатель­ное», «либидо», «кастрационный комплекс» или к мотиву «возвращения в материнскую утробу». Реальный вклад психоанализа — его убеждение в том, что мысленные, а зна­чит и общественные, установки формируются на протяже­нии раннего детства, в контексте домашнего обихода, благо­даря таким культурным влияниям, как обучение и роди­тельская власть, а также на основании первичных побужде­ний, относящихся к половому инстинкту, питанию и исп­ражнению. Зигмунд Фрейд в какой-то степени добился ус­пеха в снятии в нашей культуре табу на разнообразные «не­приличности», так что теперь всякий, кто пользуется пси­хоаналитическим жаргоном, может обсуждать любые воп­росы, связанные с телесным низом, прежде неприемлемые не только в светской гостиной, но и в академической ауди­тории. Совсем недавно в американской ветви психоанали­тического сообщества развилось направление, подчеркива­ющее — чтобы не сказать выпячивающее — культурные влияния на формирование психики, что обещает плодо­творное сотрудничество между антропологией и наукой о бессознательном*. Мое убеждение в перспективности этого сотрудничества связано с тем фактом, что психоана-

⁶ Возможно, Малиновский имеет в виду работы Bandelier, Adolph Fran­cis. An archeological reconnaissance into Mexico. Boston, 1884; The Islands of Titicaca and Koati. N.Y., 1910; Gladwin, Harold Sterling. Excavation at Casa Grande, Arizona. L.A., 1928; Haury, Emil W. The stra­tigraphy and archaeology of Ventana Cave. Arizona. L.A., 1928. * Ср. недавнюю книгу Кардинера и Линтона (Kardiner A., Linton R. The Individual and His Society. N. Y., 1939).

лиз занят поисками биологических побуждение организма в качестве определяющих факторов культуры, — позиция, к которой я склонялся с самого начала моей работы в ант­ропологии и которую я отразил в моей статье «Культура» для «Энциклопедии общественных наук» ⁷. Кроме того, психоанализ не способен пройти мимо органической взаи­мосвязи культурных элементов, воплощенной в обществен­ном образовании. Такого рода психология имеет дело с фак­торами власти, употребления силы, с воплощениями есте­ственных органических желаний и их трансформациями в элементы системы ценностей, с изучением культурных норм как инструментов подавления. Все это уже привело многих приверженцев теории Фрейда к более или менее си­стематическому анализу культурных институтов, в рамках которого они рассматривают и процессы мыщления.

Принятие психоанализа ни в коей мере не умаляет ог­ромной важности, на которую вскоре сможет претендовать бихевиоризм в качестве психологической основы изучения общественных и культурных процессов. Под бихевиориз­мом я понимаю новейшие разработки в психологии «стимула и реакции профессора Халла из Йейла, Торндайка'из Ко­лумбийского университета и Г. С. Лиделла из Корнельского университета. Значение бихевиоризма в первую очередь оп­ределяется совпадением его методов с антропологической полевой работой в том, что касается их ограничений и пре­имуществ. Работая с людьми другой культуры, всегда под­вергаешься опасности замкнуться на себе через «эмпатию», что обычно сводится к угадыванию того, что другой человек мог думать или чувствовать. Фундаментальный принцип полевого антрополога, равно как и бихевиориста, состоит в том, что они всегда полагают, что идеи, эмоции и побужде­ния существут в недоступных исследованию тайных глуби­нах мышления, сознательного или бессознательного. Любая здравая, то есть экспериментальная, психология может иметь дело только с наблюдениями внешних проявлений, хотя и полезно бывает связать эти наблюдения с точным интроспективным отчетом.

Должны ли мы принимать существование «сознания», «духовной реальности», «мыслей», «идей», «верований» и «ценностей» в качестве субъективных реальностей в

⁷ Encyclopaedia of the Social Sciences 4: 621-645.

сознании других людей — вопрос по сути метафизический. Я не вижу причин, мешающих ввести эти категории, кото­рые прямо отсылали бы к личному опыту, при условии, что в каждом случае они были бы полностью определены в тер­минах внешнего, наблюдаемого и доступного проверке пове­дения. Вся теория символизма, которая здесь будет вкратце обрисована, основывается на определении символа или идеи как сущности, которая может быть зафиксирована фи­зическим образом, описана или определена. Идеи, мысли и эмоции должны наравне с другими аспектами культуры получать функциональную и формальную трактовку. Фун­кциональный подход позволяет нам определить прагмати­ческий контекст данного символа и показать, что в культур­ной реальности вербальный или другой символический акт становится действительно существующим только благодаря эффекту, который он производит. Формальный подход ле­жит в основе нашего убеждения и подтверждает тот факт, что в социологической или этнографической полевой рабо­те в совершенно чужой культуре возможно дать определе­ние идеям, верованиям и эмоциональным образованиям с высокой степенью точности и объективности.

В этом поверхностном и мимолетном обзоре различных точек зрения, сбора доказательств и подходов к интерпрета­ции в антропологии мы пользовались различными катего­риями для изложения и критики. Необходимо проводить четкое различие между программой, источником вдохшве-ния и средоточием интересов, например, эволюциониста в противопоставлении диффузионисту, приверженцу пси­хоанализа или «музейному кроту». Достижения каждой школы могут и должны измеряться сопоставлением с тем, что она намеревалась сделать. На более продвинутой ступе­ни специалист, интересующийся историей антропологиче­ской мысли, сможет привести эти достижения в определен­ный порядок, разграничить законные претензии диффузио-низма и эволюционистскую интерпретацию, социологиче­скую однобокость Дюркгейма и интроспективные анализы Вундта. В настоящий момент мы можем позволить себе встать на всеобъемлющую, даже эклектическую, точку зре­ния и принять, что, частью следуя своим более или менее амбициозным программам, частью разрабатывая методы, те­ории и принципы для реализации этих программ, различ­ные школы и направления антропологии создали

внушительное, пусть и не вполне гармоничное, строение. Некото­рые из составляющих его произведений, такие как «Перво­бытное общество» Л. Г. Моргана, наиболее полное и беском­промиссное изложения эволюционного направления, «Дети солнца» У. Дж. Перри, обширно документированное и целе­устремленное изложение крайнего диффузионизма/ семь то