ОНИ ШТУРМУЮТ БАШНИ

Из Юго-Осетинского научно-исследовательского института сюда присланы студенты; их четверо: две девушки и двое молодых людей. Своим приездом они взбудоражили не только аул Масгута, но и все ущелье в окрестностях. Они учатся в Москве в одной из высших школ; на лето их отпустили на отдых, но до отдыха ли им! Едва доехали до Чреба[7], тотчас явились в институт: вот, мол, и мы, подготовленные для исследовательского дела. Оглядел их испытующим оком директор института, подумал и направил в аул Масгута.

Не сидится на месте теперешней молодежи, беспокойное выросло поколение. Эпоха наша — буря, и жизнь и строители ее бурны. Не осталось угла, который бы не обследовали, склепа, куда бы не заглянули, вершины, с которой не прыгали бы эти четверо беспокойных. Что осталось неисследованным ими в ауле башен и в окрестности? Куда только не носили их стальные, упругие ноги, будь то вышка башни или старая сакля! Все высмотрели пытливыми глазами, выпотрошили, вынесли на солнце жизнь дедов и отцов. Их записные книжки без устали вбирали в себя драгоценный материал, но молодежь все не хотела угомониться. Вот и сегодня с вершины холма Царциата засверкали их коричневые от загара ноги; блестят, точно просмоленные балки байматовского хадзара[8]. Уж и фыркали наши девушки и невестки, которые еще закрывают платком рот, дивились их чудной одежде, а пуще всего голым ногам.

А сколько раз молодой горец, оробев, отводил от них смущенный взгляд! Пожилые люди — те открыто негодовали: «Бесстыдники, разве у осетин нет больше афсарма[9]?» Но убедившись, что приехавшие — скромного поведения и что в их поступках нет ничего предосудительного, жители Масгута оставили их в покое.

И вот, смотришь, ребятишки, подражая гостям, мчатся по улицам аула в коротких штанишках и безрукавках. Привыкли к ним понемногу и жители Масгута, подружились с ними. Да и приехавшие старались заслужить их дружбу, помогая им, чем могли: дадут больному лекарство, подсчитают колхознику его трудодни, а то и самому колхозу пособят в учете и составлении плана. Случалось, и в полевые работы впрягались: косили сено, убирали его и на полях колхоза, и у единоличника. Приветливости, радушию их не было конца. Прошло уже более трех недель, как они приехали, а никто не слыхал от них дурного слова: никого не обидели, не за что было горцам попрекнуть своих гостей. Продукты они привезли с собой. Если что и покупали иногда, тотчас же расплачивались. Жили в палатках: девушки в одной, парни в другой. Как подойдут к аулу, сейчас палатки и разобьют. Была рада им аульная молодежь, приходила посидеть, поиграть, поговорить: девушки к девушкам, а молодые горцы к юношам. Случалось, приходили и те, кто постарше, посидеть, а иной раз и посоветоваться.

Как всегда, угрюм Баймат. На лице — два ряда усов: один протянулся под морщинистым носом, почти закрывая рот, другой навис над немигающими, всегда полуприщуренными глазами. На худом лице плотно сжаты тонкие губы, щеки впали, скулы заострились. Палка подпирает лоб, иначе голова упадет на грудь, — не держит ее старческая шея. Глаза неподвижно устремлены в землю. Язык, как немая ложка в пустом ящике рта. Только уши так и ходят ходуном, как у быка. Слушает старый Баймат напряженно, всем существом ловит каждое слово, даже жевать перестает.

— На мой взгляд, эти темные пещеры-сакли, громады-башни из необтесанного камня, стены, сложенные без извести, это просто жилища троглодитов, да, все это всего только «материальная культура» троглодитов и ничего больше, — говорит Асиат.

— Это твоя субъективная точка зрения. Ты не годишься в ценители красоты. Ты слепа интеллектуально и близорука, — вскочила Дзылла, задетая за живое рассуждениями Асиат. — Ведь ты же видела калатчины, кровати и столбы в хадзаре Баймата. Какая удивительная, ажурная работа!

— Все это — пустая болтовня, а не марксистский анализ,— пробурчал Туган, почесывая карандашом переносицу и о чем-то напряженно думая.

Слушает старый Баймат эти странные речи. То и дело слышатся непонятные ему слова. Догадывается он, что разговор у них не о теперешнем, а о старых, его — Баймата — временах, но хорошим или дурным поминают они их, этого ему не разобрать. Если спросят его о чем, он промычит: «Нет», «Да» и опять замолчит. Зачем говорить? Кто поймет его? Кому интересно знать то, что давно уже ушло, то, о чем и в помине нет под натиском новой жизни? Как-то на ныхасе повествовал он о старине. И что же? Засмеяли Баймата, да и предкам его досталось.

Нет! Былое глубоко погребено в тайниках его сердца, не выйти ему наружу, пусть оно умрет вместе с ним. Точно дедовская башня, нем Баймат. Словно под мшистым покровом башен, скрыта в иссохшем теле старика повесть о прошлом, Асиат, Андо и Дзылла окинули взглядом аулы и башни.

На некоторое время воцарилось молчание.

— Прошлое осетинского народа — это эпопея войн, сражений, боев. В этом, Асиат, ты права. В беспрерывной борьбе, в окружении врагов — вот в каких условиях протекала жизнь наших предков. Сначала гунны. От топота конских копыт дрожала тогда земля. До сих пор еще можно услышать о них в народе рассказы. Ведь это от тех далеких времен осталось проклятие: «Да станешь ты жертвою гунна!» После гуннов — орды монголов, затем другие кочевые народы, потом кабардинцы, наконец владычество русской монархии. Поселившись в складках кавказских гор, наши праотцы должны были с оружием в руках отстаивать свое право на жизнь и неустанно отражать нашествие пришлого врага, чтобы не быть стертыми с лица земли. Из-за куска земли, величиной с ладонь, они принуждены были истреблять один другого, жертвовать многими жизнями.

Взгляните на эти башни, на эти укрепления, дома. О чем они говорят? О том, что они были великолепно приспособлены для битв. Посмотрите, в каких местах они расположены; лучшие военные специалисты-инженеры не выбрали бы стратегически более выгодных пунктов. А как они были укреплены! Пушечные ядра отскакивали от стен башен, как мячи. Бывали в Осетии такие искусные кузнецы, что выкованную ими кольчугу мог пробить только меч, ими же изготовленный. Одежда наших предков как нельзя лучше была приспособлена для боевой жизни. Нет, друзья, хоть и однобока, тем не менее очень высока была их материальная культура, — произнес Андо.

— Ты называешь ее однобокой военной культурой, Андо, между тем это была многосторонняя, широкая культура,— заметила Дзылла. — Ты упускаешь из виду утварь, орудия труда. Смотри! — сказала она и, вытащив из висевшей сбоку кожаной сумки альбом, заполненный рисунками, бросила его на колени Андо.

— Ив этом я согласен с тобой, — мягко улыбнулся девушке Андо, машинально перелистывая страницы альбома. — Эти скамейки, фынги[10], кровати, орудия труда, с их удивительной орнаментацией, все это замечательно! Представьте себе крепкий ганах[11]. Вечерняя мгла нависла над аулом.. Пламя очага от брошенных в огонь поленьев вздымается к потолочным балкам. В огромном чугунном пивном котле варится целый тур. Под ним, на раскаленных углях, шипит, румянится истекающий жиром шашлык. Суетятся женщины, сдержанно веселые, готовят ужин. На длинных скамьях сидят мужчины в боевых доспехах, в любую минуту готовые выйти по первому сигналу тревоги. Младшие стоят, положив руку на рукоять кинжалов; глаза блестят, губы сжаты, брови изогнулись, во всем облике — страстная жажда бранных подвигов. На почетном месте сидит фандырцахдаг[12]. Под звуки двенадцатиструнного фандыра величаво повествует он о народных героях. Я хотел бы жить в те времена!

— Какие бредни! — всплеснула руками возмущенная Асиат. — Стремиться от нашей героической эпохи назад к средним векам, к примитивному родовому строю?

— Надо работу довести до конца. Сведения, собранные нами о материальной да и о духовной культуре, очень слабо освещают жизнь наших предков в XVIII веке. Нам необходимо познакомиться с народным творчеством, сказаниями именно этой эпохи. Эта работа не входила в наш план, но теперь для меня ясно, что ее необходимо провести. Я останусь здесь для этой работы весь месяц, который имеется в моем распоряжении, — пробасил Туган, по обыкновению не вступая в спор с товарищами.

— Я тоже, — обрадованно сказала Асиат.

— В таком случае и я, — заметила Дзылла.

— А я, как начальник экспедиции, утверждаю предложение Тугана, — сказал Андо, несколько раздосадованный тем, что инициатором этой затеи стал не он.

— Итак, решено, — пробурчал Туган, — вечером составим план и начнем работать. Но с одним условием: субъективное-отношение к вещам спрятать поглубже в сумку и записывать все так, как будут говорить наши сказители. Ты, Дзылла* оставь свое мелкобуржуазное мировоззрение и идеализм. Наше время — не серые будни, наши дни — дни интенсивной работы и борьбы! Ты же, Асиат, не будь такой робкой, а то иной раз от смущения такое вдруг ахнешь, что только держись! Не бойся борьбы. Не расценивай жизнь наших дедов слишком односторонне. Чтобы жизненным явлениям дать правильную оценку, надо охватить их со всех сторон. Итак, соревнование — во главу угла! За темпы, за лучшее качество работы! Вызываю всех!

— Принимаю! — улыбнувшись, произнесла Асиат.

— Мы тоже, — решил Андо за себя и Дзылла.

Дзылла хотела было рассердиться на Андо, но, встретивего ласковый, смеющийся взгляд, повернулась к Тугану и сказала:

— Хорошо, товарищ ортодокс, хорошо, будь по-твоему! Асиат потянулась, встала. За ней вскочили Дзылла и

Андо.

— Кто хочет купаться, догоняйте! Ну-ка, догони меня, Асиат! — крикнула Дзылла и стремительно пустилась бежать. к реке.