Чего ни делал богатый, чего ни терпел бедный!Насколько скромны и трудолюбивы были люди рода Тотырата из Кабузта, настолько же непомерно горды и ленивы были Тотырата из Ходз. По жадности и скаредности не было им равных во всей округе Масгута. Были они дерзки и отважны, всегда готовые творить насилие не только над другими родами, но даже над своими кабузтинскими однофамильцами. Были в этом роду две семьи с многочисленным мужским потомством и богатым достатком. Эти семьи были сущим наказанием для населения: беспощадно отнимали у всех покосы и нивы и до того всех настроили против себя, что не только посторонние, но даже собственный род не мог больше терпеть их. Работы они избегали, да и не считались в народе хорошими работниками. Но вот, если ты, скажем, скосил свой луг, сложил его в копны, свез в овин, тогда, откуда ни возьмись, являлись они с быками и увозили, не спрашивая тебя, лучшие копны, говоря, что как раз вот столько ты скосил с их лугов. Так же делали они и с зерном и со скотом. Всё искали повода для поборов, и стоило им найти малейшую зацепку, как уже садились тебе на шею. За то, что они всего добивались наглостью и грубой силой, возненавидел их аул, а как же иначе: ведь они по капле сосали кровь населения. И все же никто не осмеливался пойти против них, так многочислен был род Тотырата в двух аулах! Еще бы! Скажи только слово, — весь род возьмется за оружие, и горе тогда твоей голове! «Плохой ли, хороший, а все же он мой»,— кто не помнил тогда этой поговорки? Был, ма хурта, в те времена обычай у наших дедов: если кто из рода разбалуется и начнет слишком досаждать сородичам, притеснять их по части земли, воды или иного добра, от такого отворачивался весь род, и с общего согласия его убивали. И крепко держались за этот обычай. Вот эти две семьи Тотаза, жившие в ауле Ходз, о которых я говорил, и были насильниками, причинявшими столько бед всему роду. Да и почему бы им не быть такими? Кормились трудом сородичей, богатели; лошадь лучшая — у них, шашка лучшая — у них, семиэтажную башню — и ту они сложили. Много раз собирались сородичи взяться за них, но ничего из этого не выходило. Потомство Тотаза сеяло рознь между Тотырата из Кабузта и из Ходз. Никак не могли эти два рода прийти к одному решению, всегда Тотырата из Ходз оказывались несогласны с Тотырата из Кабузта. Проходили дни, а то как же. И вот однажды Тотырата из Кабузта сказали: «Не будет конца несчастьям от потомков Тотаза. Давайте перебьем их». Думали, гадали, прикидывали, наконец, пришли к соглашению. Назначили дело на зардаваран[18]. Вот подошел и зардаваран. Послали тогда гонца к однофамильцам с приглашением: «Придите к нам в ночь на зардаваран, устроим нашим общим покойникам поминки». Тотаза были люди, привыкшие к даровщине, как же им было не двинуться табуном мужчин в Кабузта? Пришли и остальные Тотырата из Ходз, иначе как же. Вот уселись Тотырата за столы в два ряда, начали есть и пить. Й когда опьянели все, потомство Тотаза начало вдруг петь, превратив поминальную трапезу в пиршественную. Хозяева чуть не лопнули от гнева. Многие из гостей пытались уговорить, унять тех, кто пел, но потомство Тотаза не унималось, да и кого бы послушались они, когда вовсе перестали владеть собой? Был среди них один, по имени Елкан, настоящий супостат, каких свет не видывал. Взял этот Елкан рог, полный пива, сел, широко расставив ноги, и назло Тотырата из Кабузта запел: «Вышел я на заре на медвежью охоту, Попал я в пещеру к медведице с детенышами. Возьму их; с моими быками будут на меня работать. И, что хочешь — хворост ли, копны ли, все станут усердно таскать для меня». Тогда один из Кабузта, глупый и легкомысленный, не сдержался и в ответ на слова Елкана запел: «Зубы медведя острее бывают франкской шашки, Когти медведя — серые пики, красную кровь выпускают. Ой, раздерет он быков с хозяином и схоронит под валежником себе на ужин». А Елкан, чтоб подразнить его, продолжал: «Для зубов медведя готов у меня стальной топор, Когти медведя легко обрежет крепкий нож! Род медвежий — мои рабы, мои пахари, А осенью — мои косари...» Но опережает не тот, кто собирается бить, а вот тот, кто бьет, ма хурта. Не допел еще Елкан своей песни, как в руках молодежи Тотырата из Кабузта сверкнули кинжалы и, как удары молнии, обрушились они на потомство Тотаза. Пусть будет так с вашими недругами! Словно подрубленные деревья, валились мужчины Тотаза на столы, кровавая лавина сносила со стола на землю яства. Все, кто были из фамилии Тотырата из Ходз, вскакивали, хватались за шашки, но тотчас останавливались, как вкопанные. — Ой, подожди, род Тотырата, не хватайся за шашки! — закричал им сидевший во главе стола старик, старший из Тотырата в Кабузта, и выпрямился во весь рост. — Не на врага обнажаешь шашку! Ведь эти волки, не разбирая ни роду, ни племени, отнимали у тебя скот, пили твою кровь, хватали тебя, бедняка, за глотку, неужели тебе этого мало? С какой же стати ты берешься из-за них за оружие? Для всех нас — они волки. Потому, сообща, и избавили мы себя от их притеснений! На этом дело кончилось. Не пролилось больше крови между двумя фамилиями Тотырата. Потом подобрали Тотырата из Ходз своих покойников и отвезли в свой склеп. Без поминок, не оплакав, бросили их в склеп и спокойно разошлись по домам. Но одна беда привязана к хвосту другой, ма хурта. От вражды сильных больше всех страдает слабый. В те времена Курдтата, живших в трех аулах, был обет — истреблять ту фамилию, которая подымает руку на свой род. И клятву эту они исполняли не только по отношению к своим родам, но и по отношению к другим аулам, другим родам. Вот к этому-то обету и привели все фамилии трех аулов Курдтата именитые люди этих фамилий. Вероятно, всякий из них опасался за целость своей семьи. Иначе какая необходимость была бы в этой присяге? Разом поднялись Курдтата, двинулись походом на Тотырата из Кабузта и обложили их башни и жилища, иначе как было бы! Все Тотырата от мала до велика попрятались в башни и начали оттуда биться, воевать с Курдтата. В те времена один из Тотырата — еще юноша — был в отсутствии. И, как на беду, он возвратился из странствия как раз в эти дни и неожиданно наткнулся на Курдтата. Кинулся он прочь от них, добежал до двери башни, открыли ему дверь. Но один из Курдтата, Соста, отличный стрелок, пристрелил его у порога башни и, да будет так с врагом твоим, снес ему череп. Но все же Курдтата ничего не могли сделать с Тотырата, засевшими в башне. Встали они и, забрав все, что попалось им в руки из добра Тотырата, вернулись к себе; захваченное добро, как водится, поделили между собой сильнейшие. Заволновался, поднялся тогда род Тотырата, начал кружить по следам Соста. До того дошли, что тот не смел выглянуть за порог. И не было у него никого, кто встал бы на его защиту. Все отвернулись от него, и близкие и родные. Умолял он мужчин из рода Курдтата: «Из-за вас, — говорит, — пропадаю. Да буду я жертвой за вас, спасите меня от лютого врага!» А они ему: — А кто, кто велел тебе стрелять? Мы не нанимали тебя убивать человека. Что тебя толкнуло на это? Выручай теперь сам себя, как можешь. Что он мог, этот бедняга? Встал он и убежал к семейству Сланта в аул Бритат, спрятался у них, отдав себя под покровительство их старшего. Оттуда послал посредников к Тотырата: «Ваше слово — ваше решение. Давайте мириться». Но Тотырата и близко не подпустили посредников Соста. И те вернулись с поникшими головами. До полного разорения дошел Соста, иначе как было бы. Не осмеливался он теперь ни в поле выйти, чтобы пахать, ни сено косить. Единственный брат его, безусый юноша, тайком пробирался к нему в условленные дни. И, сойдясь, начинали они плакаться друг другу. Вот и говорит однажды брат Соста: —Отдай меня Тотырата за кровь их, другого выхода нет. Может быть, когда-нибудь, когда уймется их злоба, они освободят меня. Если же продадут меня, я убегу из далеких стран: как бы там ни было, но, может быть, они помирятся, если ты отдашь меня. Позором казалось Соста отдать врагам единственного брата. С испокон веков никто в Осетии не отдал еще мужчину за пролитую кровь. Случалось, бедная, немощная фамилия отдавала девушку, но и этого старались не допускать, если кто мог, бесчестьем считалось это для того, кто отдавал. Что было делать Соста? Как отдать своего брата? Под конец, когда увидел он, что не оставалось ему другого выхода, согласился он с предложением брата и заслал снова ходатаев к Тотырата. — Отдаю вам, Тотырата, за вашу кровь своего единственного брата, помиритесь же! Те потребовали, чтобы брат был отдан раньше дня, назначенного днем примирения. Никогда еще не случалось такого дела, но что было делать Соста? И он ответил: — В такой-то и такой-то день пойдет к вам мой брат через Кафойау. Если вы не лишите его жизни, духи — покровители гор — да благословят вас. Возьмите сверх того земли и воды, что остались у меня и помиритесь. Пустились в путь Тотырата в тот роковой день и устроили юноше засаду. Когда он поднялся на вершину Кафойау, выскочили они, попрали доверие, оказанное им, растерзали его на куски, как жирного бычка, и пошли войной на дом Соста. Была пора сенокоса, и народ был весь на лугах. Те крохи? что Тотырата нашли в доме бедняка Соста, и скот его, все вывезли, погнали перед собой и вернулись домой. Отрезали ухо убитого брата Соста, положили в могилу своего покойника, посвятили ему юношу, как же иначе. Не стерпел Соста такого позора. После этого чудовищного злодеяния не захотел больше мириться с постыдной участью. Подвесил шашку, перекинул через плечо ружье и убежал в абреки. Страшной клятвой поклялся он на своей шашке перед уходом: — Пока рука моя будет в состоянии владеть шашкой, пока глаза мои будут в состоянии видеть прицел, не пощажу я ни одного смертного, ни близкого, ни чужого, ни друга, ни недруга, иначе да не увижу я после смерти лица своего брата, и да останется мое имя заклейменное позором, пока будет жить осетинский народ! Такой обет дал Соста. Волком стал для своих и для чужих. Начал он выслеживать лучших мужей своего рода да и других родов Курдтата и убил несколько человек самых сильных, чье слово пользовалось наибольшим весом в роду. Курдтата также выслеживали Соста, но ни разу не удалось им настичь его. Где только не блуждал Соста! У хиуцев[19], ингушей, чеченцев; везде побывал он, скитаясь с подобными себе. И вот однажды, когда не стало о нем слышно в наших краях, Тотырата из Кабузта устроили какой-то фамильный праздник. В разгар пира, вдруг, как голодный волк, появился среди них Соста и стал косить и рубить их. Многих сделал он добычей своей шашки. Все смешалось в воплях и криках. Но Тотырата наконец оправились, и Соста нашел свой конец под их шашками. Так отомстил он за себя, но зато кончился весь род Соста, земли же его достались сородичам. Вот так жили наши деды, ма хурта, темной, звериной жизнью. 3. Уанелы Тутыр [20] В стародавние времена среди дзуаров[21] наших гор не было дзуара почетнее Уанелы тутыра. Кто только не приходил сюда на три дня праздника тутыра! Начиная от Кехви[22] и кончая Зарамагом[23] не оставалось никого, кто бы не побывал здесь. Да и не только они, приходили в эти дни даже из ущелий: алагирского, курдтатинского, кобанского, шли из самой Грузии. В эти три дня в Уанеле устраивался большой базар. Жители гор несли на продажу последние крохи сыра, шерсть, гнали скот. С той стороны перевала осетины везли шашки, кинжалы, ружья, пистолеты, из Грузии — соль, чес-чок. лук, зерно, фасоль и хлопчатобумажную ткань, из которой шили рубахи, женщины же, выкрасив ее в красный цвет, шили себе уарагамбарзанта[24]. Чего только не увидели бы вы на базаре в Уанеле! Серебряные вещи, галуны, шнуры золотые и серебряные, бархат. Кто мог, тот покупал и увозил, а кто нет, — тому и полюбоваться было приятно. Но не в этом главное. Главное в том, что в эти три дня тутыра каждый имел возможность работать. Ну, скажем (да будешь ты избавлен от такого несчастья), ты кровник. Вот в эти три дня ты можешь и ночь превратить в день, работать изо всех сил, чтобы закончить все работы вне дома; свезти бревна или камни, или выполнить другую работу. И никто не смел тронуть тебя. Три дня тутыра были днями клятвы, днями срока[25], известными всем осетинам. Кровник садился рядом с кровником, в эти дни они не могли тронуть друг друга. Все чтили тутыра, и тот, кто нарушал порядок этих дней, навлекал на себя неминуемую беду. Так говорил народ в те времена. Но кончались эти три дня, и тогда кровник снова искал шашкой кровника, сильный испытывал свою силу на слабом, богатый — на бедном. Если насильнику удавалось захватить бедняка, бедняку приходил конец: его превращали в раба, продавали или убивали, кто запретил бы делать все это? Эти отмеченные дни тутыра были понедельник, вторник, среда. Дни, когда каждый мог выполнить свое дело. В четверг следовало каждому спешить уйти, чтобы добраться до дому: в четверг тоже нельзя было еще трогать друг друга. Но день, который шел за ним — пятницу — называли «пятницей нападения и грабежа». Да избавит тебя бог от того, чтобы в этот день оказаться вне дома! Горе и проклятие тогда твоей голове! Кто бы тебя ни встретил, если только оказывался сильнее, он мог сделать тебя своим рабом или даже убить. Вот почему, если кто благополучно возвращался из поездки в Уанел, этому радовалась не только его семья, — весь аул приветствовал его, ему мыли и смазывали жиром ноги, а семья при этом приговаривала: «Ведь душа его едва выбралась из этой дальней поездки». Вот как жили наши деды! А теперь, встань хоть сейчас да поезжай из своего дома в Москву или даже в Сибирь, кто посмеет обидеть тебя? Был тогда в роду Гаглойта один, по имени Заза. Вряд ли вам случалось видеть кого-нибудь подобного ему; был он человек мерзкий, злодей, беспримерный по своим порокам, да еще и клятвопреступник. Вот однажды в дни тутыра явился в Уанел молодой парень из осетин, что живут по ту сторону перевала. Звали его Беци, и был он из рода Колыта. Пришел он в Уанел, и было при нем удивительное крымское ружье, такое, что на нем можно было присягать. Смотрит Беци кругом: незнакомы ему эти края; как пчелы, смешались народы в беспорядке, все движутся, каждый что-то делает, чем-то занят. Вдруг в этой гуще народной каким-то образом Заза заприметил Беци. Оглядел его старый хитрец Заза раз, другой, кинул взгляд на ружье, как же было иначе. Задумался. «Вот ружье, лучше которого не найти, да и парня беспомощнее тоже не найти. Дай-ка заполучу себе их обоих», — решил он. Но как было сделать это? Как завладеть ими злому старику? Был только первый день Тутыра: Беци мог продать ружье, найти сородичей, и остался бы тогда Заза ни с чем. Задержать разве силой? Но как решиться на это в дни тутыра? Заволновался старый Заза, все думал, что бы такое ' выдумать, и под конец дня пришла ему в голову гнусная мысль. — Вот что, парень, — обратился он ласково к Беци. — Ты кажешься мне происходящим из хорошей семьи. И сам ты юноша пригожий. Здесь никто не скажет тебе: «Поешь, мое солнышко». Если не побрезгаешь домом Заза, пойдем: окажу тебе гостеприимство, чем могу, хлебом-солью, да соломенной подстилкой. Ведь, насколько я знаю, нет в этих краях у тебя близких. Взяло молодого человека сомнение, задумался он, но поблагодарил радушного Заза и принял его приглашение. Повел его Заза к себе домой и все три дня не давал ему встать из-за пиршественной трапезы. Задержал его и в четверг, под предлогом, что намерен купить у него ружье. — Нет у меня другого родственника, ни брата, ни сына, дороже тебя, — уверял он. Как же было юноше не поверить ему? Но когда, солнце мое, наступила «пятница нападений», обратился тогда старый хитрец к Беци со словами: — Самое ценное, что перешло через перевал, — это твое ружье, и самое несчастное — это ты. Сказав это, отнял ружье и задержал юношу. Ружье повесил на вешалку, а Беци сделал коноводом. Вот как поступил злодей Заза, нарушая святое гостеприимство. Что было делать бедному Беци? Кто бы услыхал его из-за перевала, если б стал он взывать к своему роду о помощи? А если б и услышали, что могли бы сделать Колыта роду Гаглойта, находясь в другом краю? По эту же сторону перевала Беци не нашел бы родичем даже вороны. И вот стал он, бедняга, жить у Заза, жить и трудиться; днем был он точно безжизненным, с омертвелым телом, а ночью лежал связанный. Старался как-нибудь высвободиться, пытался бежать, но ничего не удавалось ему. Днем Заза Держал близ него вооруженную молодежь, своих рабов, так что Беци и думать не смел о побеге. А ночью его запирали в крепкой башне. Вот пошел снег, зима с горных вершин сползла на пере-аалы, в аулы, в ущелья, заперла все дороги. Тогда Беци сразу переменился. Насколько до этого он был грустен, не говорил ни с кем, пытался убить себя, отказывался от общества посторонних и, как зверь, всегда готов был к прыжку — настолько теперь он переменился, повеселел, стал ласков. Шуткам его и смешным речам не было конца. Стал он работать с такой душой, словно работал в родном доме. Выходил лошадей Заза, ну, просто ветру не угнаться за ними! Ухаживал за конями так, будто они его собственные, будто во всем мире не было у него ничего кроме них, будто они были его кормильцами, опорой его жизни. За зиму он завоевал к себе такое доверие со стороны семейства Заза, настолько полюбился им, что они не отличали его от членов своей семьи. И если раньше Заза имел твердое решение продать Беци, то теперь от этого решения и следа не осталось: был Беци на редкость работящий, к тому же энергичный, храбрый мужчина. Если Заза или его сыновья ссорились с кем-нибудь, Беци — тут как тут, горой становился на их защиту. Ну, как продать такого редкого работника! Когда к празднику святого Георгия Заза взял себе второй женой27 одну девушку из аула Тли, в числе других почетных гостей, поехавших за невестой, был и Беци, настолько своим стал он в доме Заза. Кто лучше Беци выполнил бы любое дело, будь то дома или вне его? Дошло до того, что Заза решил выдать за Беци старшую дочь своей покойной второй жены, чтобы таким образом еще крепче привязать его к дому. Вот каким молодцом показал себя Беци! Прошла зима. Когда снега поднялись до самых вершин гор, и земля кругом почернела, когда показалась трава, и открылись перевальные тропы, недоверчивый Заза из предосторожности начал приглядывать за Беци. Не совсем еще доверял он своему рабу, боялся, как бы тот не убежал. Но Беци вел себя так, точно забыл, что родился не в этом доме. Напоследок и Заза окончательно поверил ему, иначе как же. Перестал запирать его в башне, отвел ему в доме возле ясель для скота угол, чтоб он жил там. Но зато, да увижу я твою радость, навалил он на Беци работу ужасную. И сколько бы ни исходил Беци потом и кровью в работе, тот еще больше нагружал его, говоря, что нечего дармоедничать. Что оставалось делать Беци, как не тащить на своих плечах всю тяжесть работы? И чем труднее бывала работа, тем веселее выполнял он ее и кончал с песней. Грузины-рабы, служившие у Заза, из-за этого даже сердились на него, так как Заза с них требовал столько же работы, и они просто падали с ног от изнеможения. Беци уже не внушал Заза никаких подозрений, но злой старик начал теперь испытывать другие душевные муки. Его новая жена отказывалась жить с ним. Ее насильно взяли у отца в уплату долга, и калыма за нее не платили. Конечно, не выдал бы Марги так постыдно свою дочь, будь у него иной выход. Но злой старик Заза просто донимал его из-за долга, а у Марги в доме не было даже кошки, не то чтобы чем уплатить долг. Поэтому и невзлюбила бедная девушка Заза, не подпускала его к себе. Несколько раз даже пыталась повеситься. Злой старик истязал ее, бил до изнеможения, запирал в хлеву, стараясь взять ее измором, заставлял работать, как вола, но ни работой, ни издевательствами, ни голодом не мог сломить упорства своей молодой жены. Когда Беци увидел мучения второй жены Заза — Маргион — и присмотрелся к ее удивительной силе и необычайной работоспособности, у него возникла хитрая мысль. Была красива она несказанно, и крепко полюбил ее Беци. Будучи очень чуткой и смышленой женщиной, она, конечно, догадалась о чувствах Беци, но не показала виду. Только иногда, во время работы в поле или дома, когда случалось, что около них не бывало никого, они на миг встречались взглядами, и тогда он читал в ее глазах: «О чем же ты думаешь, жалкий? И твое и мое счастье — в твоих руках, какого же благоприятного дня ты дожидаешься?» Глаза, ма хурта, — язык любви: поняли два человека друг друга взглядами, прочитали в сердцах друг у друга. И однажды Беци стал ее обладателем. Он был поражен: оказалось, что она действительно не допустила еще близко к себе мужа. Проходили за днями дни, как же иначе. Наступило лето. Заза совсем озлобился на свою жену, всячески над ней издевался. А она, избегая его, как чуму, стала из-за него и к семье его относиться с ненавистью. К счастью, ни Заза, ни его домашние ничего не подозревали об отношениях Маргион и Беци, не то, да наступит такой день для проклинающих тебя, какой наступил бы для них, — им обоим,' конечно, пришел бы конец. Женщине отрезали бы косу и нос, дали бы их ей же в руку, посадили бы на осла, поводили по улицам, потом привязали бы к хвосту жеребца. А юношу изрубили бы на мелкие кусочки. Так требовал обычай. Поэтому счастье их, что никто ни о чем не догадывался. Так проводили они свои дни, живя в сакле Заза. Однажды послал Заза рабов и молодежь из своей семьи очистить покосы от сорной травы. Расчистили они одну часть, перешли к другой: немало покосов было у Заза. Работали партиями. Хитроумный Беци устроил так, что попал в одну партию с женщинами, среди которых была и Маргион. Мужчины подняли его насмех, но он сказал: — Не оставлю в покое этих кобыл, пока не заставлю всех работать, как следует! Так расчищали они: Беци, Маргион и еще три женщины овраг, который находился немного в сторонке. Женщины работали не очень усердно: некоторые были беременны, иные больны. Беци не стал их неволить, и они, не торопясь, копались где-то внизу. Зато вместо них он стал донимать Маргион, гнал ее все выше и выше, приговаривая: «Поживей работай!» Таким образом, они ушли далеко вперед. И она, что-то, по-видимому, предчувствуя, не щадила своих сил. Когда они оказались на значительном расстоянии от других, женщина не выдержала и обратилась к нему: — Чтоб тебе провалиться! Разве ты мужчина? До каких пор будешь ты чистить конюшню этого мерзкого старика? Или ты такой же бездомный, как и я? Или твои родители не научили тебя лучшей работе? Или у тебя нет смелости: начать самостоятельную жизнь? — Ага, видно, теперь Заза испытывает меня через тебя, Маргион? Что ж, скажи ему: «Беци не нужно лучшего дома, чем дом Заза, и не требует он лучшей жизни», — насмешливо сказал Беци в ответ. Он был так осторожен, что не совсем верил даже Маргион: что бы там ни было, как бы она ни относилась к нему, а все-таки она была женой Заза. — Скажи ему, что я, как и ты, не изменю старому Заза, не обману его доверия, — насмешливо добавил он. Поняла женщина, что не верит он ей, и заплакала от огорчения. — Пусть провалится в седьмую преисподню та, что родила меня на горе! На одного этого человека была вся моя надежда, но и в нем я жестоко ошиблась!.. Поверил тогда юноша, что говорит она от чистого сердца, и сказал ей: — О, моя утренняя звезда, не плачь, я пошутил! Любимая, пока я нахожусь во власти Заза, я не доверяю даже самому себе. Если же я буду знать, что можно положиться на тебя, тогда откроюсь тебе и расскажу, какое я составил решение в продолжение всех этих месяцев. — Прикажи мне, и я брошусь с той скалы. Ведь я отдала тебе все, что имела. Я живу одним тобой, и моя несчастная жизнь — лишь тень жизни, — ответила она Беци. — Так вот о чем я тебя прошу: будь уступчивей и мягче к семье Заза, сердце разрывается у меня, когда вижу, как они истязают тебя. Постарайся, чтобы они тебя полюбили. А там будь наготове и жди меня. — Несчастный! Ты хочешь, чтобы я уступила этой старой: собаке? Нет, не видать ему этого никогда! — Нет, я не требую этого. Но будь хоть немного поласковее с ним. Пока что для виду. — А потом? На что я должна рассчитывать? Какой надеждой должна жить? Скажи, что ты задумал? — спросила она с просветленным лицом. — Придет время, узнаешь, свет моих очей. Ну, а теперь отойди от меня, чтобы никто не заподозрил ничего, — сказал Беци и направился в другую сторону, напевая и продолжая работать. С тех пор Маргион утихомирилась, не показывала себя такой неуживчивой. И в семье ее стали меньше обижать. Как было Заза не плавать в пруду радости. Вся семья его была здорова и покорна ему. Работники приносили ему большие доходы. Дом его — полная чаша. Маргион, хоть и дразнит его и ночью не допускает еще к себе близко, но и она притихла. Не сегодня-завтра уступит и она. Скоро он выдаст дочь покойной жены за Беци. Он объявил об этом и своей семье и Беци, и тот как будто согласен. Дни бежали, как ретивые кони. Подошло время сенокоса, да наступает оно и для вас благополучно каждый год, ма хурта! И вот, когда народ вот-вот должен был выйти на сенокос, Беци вдруг сильно заболел. Стонет, корчится от боли, трясется в ознобе, стучит зубами и, лежа на убогой своей подстилке, мечется в бреду, горит весь в огне. Опечалился, разгневался Заза: в разгар сенокоса лишиться лучшего косаря! Приставил к нему для присмотра Маргион и дочь, которую хотел выдать за него. Но что толку: ничего не помогает Беци, того и гляди — умрет он. Наконец наступил торжественный день выхода на сенокос. Вот хлынул народ на покосы. Отправился с ними и ненасытный Заза, иначе как же, и забрал с собой всех мужчин, кто был в состоянии косить, никого не оставил дома. Дома осталась Маргион. Беци было очень плохо, он уже боролся со смертью, и женщины, боясь Заза, уходя, оставили Маргион при больном: ведь если б с Беци случилось что- нибудь, Заза сказал бы, что они оставили его без присмотра, и убил бы их. Когда женщины ушли, Маргион принесла Беци пирог с сыром. — Съешь хоть кусок, — говорила она, едва сдерживая слезы. Потом, не выдержав, упала со стенаньем на грудь Беци и облегчила плачем свое горе, благо дома не было никого. Вдруг Беци шепнул ей на ухо: — Есть кто-нибудь в доме? — Нет никого, — ответила Маргион, застыв от удивления и радости при виде Беци, пришедшего в себя. — Дети играют на улице, а дочь Заза ушла в аул посидеть с девушками. — Ну, так скорей, приготовься и — айда! — вскочил Беци с постели. — О, горе мне! Как это может быть? Ведь ты смертельно болен! — воскликнула в отчаянии женщина, решив, что Беци бредит. Тогда разразился смехом хитроумный Колыта. — О глупенькая! Я притворялся до сих пор, чтоб сегодня бежать с тобой. Еще зимой, когда я вдруг переменился и стал смирным, еще тогда созрело во мне это решение. Но скорее! Отложим эти разговоры. Я оседлаю лошадей, и мы умчимся ко мне, о моя любимая! — И исчез за дверью. Айда-мардза[26]! Побежал Беци на пастбище, отвязал двух самых лучших скакунов из знаменитого табуна Заза, тех самых, за которыми он особенно старательно ухаживал, и пригнал их во двор. Там в мгновенье ока оседлал их дорогими, украшенными серебром седлами, принадлежавшими самому Заза, захватил две его лучшие шашки, два пистолета, кинжал, и перекинул через, плечо свое ружье. Маргион, не помнившая себя от радости, к этому времени тоже приготовилась. Вскочили оба на коней и понеслись быстрее ветра. Когда выезжали за аул, их заметила дочь Заза, та, которую сватали за Беци. Как было не возмутиться ей: ведь она лишалась жениха! Пустилась она бежать, как была, на покосы, сообщить об этом отцу. Услыхав новость, медведем взревел Заза; послал косарей за лошадьми, и началась бешеная погоня за Беци. Впереди!всех скакал Заза. Доскакали они до перевала Зикара, но, увы! Беци и след простыл: он успел перемахнуть за перевал. Как над покойником, завопил Заза и вернулся домой с сердцем, переполненным злобой. Вот какая, ма хурта, необыкновенная стряслась беда над головой злодея Заза днем, в самый полдень, и так нежданно-негаданно!
|
