Метафора духовного роста и развития человека

На протяжении книги не раз приходилось сталки­ваться с трудностями проведения отчетливых границ между человеком и миром, которые связаны с обрати­мостью внешних и внутренних форм, образующих чело­веческое поведение, деятельность, познание и сознание. Сформировано представление о функциональных орга­нах индивида, "тело" которых составляют не только ес­тественные органы человека, но и созданные им искус­ственные орудия, органы, приставки, амплификаторы, которые часто называют артефактами, а иногда и арте-актами. В этих наименованиях подчеркивается то, что это не природные, а искусственные средства многообразных форм человеческого поведения и деятельности. Возника­ют резонные вопросы: как человек справляется со слож­ностью созданного им мира? Как этот мир становится (если становится?) его достоянием, второй природой, его собственной второй натурой, которую не так то легко отличить от его первой натуры? Трудности связаны не только со словами поэта: "Все меньше окружающей природы, все больше окружающей среды". Они связаны с тем, что как бы мы далеко не шли вглубь человеческой истории, мы нигде не найдем человека без языка, труда и сознания, т. е. без его искусственных органов. А если найдем, то это будет не человек. Поэтому не лишено оснований замечание М.К.Мамардашвили, что природа не делает людей. Человек делает себя сам. И в этом смысле он сам искусственное существо, артефакт или, точнее, артеакт. Идея о том, что человек не факт, а акт принадлежит П.А. Флоренскому. Как же можно предста­вить себе развертывание актов "Человеческой комедии"?

Возможный путь понять это состоит в том, чтобы охватить в целом развитие и рост человека, который сам, как барон Мюнхаузен, должен вытаскивать себя за воло­сы из социального болота. Разумеется, вне социума су­ществование человека невозможно, но социум в такой

же мере содействует развитию человека, в какой и пре­пятствует этому развитию, ограничивая его поведение, деятельность, даже сознание (которое по определению должно быть свободным) бесчисленными нормами, писа­ными и неписаными законами, табу, правилами культур­ного, игрового, учебного, трудового, правового, наконец, идеологического (уголовного) общежития. Естественно, что подчинение социуму требует усилий, а преодоление его требует их же в неизмеримо большей степени. Пос­леднее М.К.Мамардашвили характеризовал как труд сво­боды.

Для того, чтобы целостно представить себе образ развития и роста человека, усвоение им культуры, его адаптацию к социуму и преодоление его, автономизацию от него, полезно поискать живые метафоры этого про­цесса. Неиссякаемым источником метафор для науки служит искусство. Приведем две близкие по смыслу к искомому образу развития метафоры. На первый взгляд, они имеют технический характер. Первая принадлежит М.Волошину:

"Наш дух — междупланетная ракета, Которая, взрываясь из себя, Взвивается со дна времен, как пламя."

Здесь интересны образы полета, свободы, самораз­вития и спонтанности: "взрываясь из себя". Второй образ развития принадлежит О.Мандельштаму. В "Разговоре о Данте" он размышляет о развитии "поэтической материи":

"Развитие образа только условно может быть названо развитием. И в самом деле, представьте себе самолет, — отвлекаясь от технической невоз­можности, — который на полном ходу конструиру­ет и спускает другую машину. Эта летательная машина также точно, будучи поглощена собствен­ным ходом, все же успевает собрать и выпустить третью. Для точности моего наводящего и вспо­могательного сравнения я прибавлю, что сборка этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обуславливает его возмож­ность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля или бесперебойность моторов.

Разумеется, только с большой натяжкой можно назвать развитием эту серию снарядов, констру­ирующихся на ходу и вспархивающих один из дру­гого во имя сохранения цельности самого движения" [79, с.229-230].

Говоря современным языком, О.Мандельштам дал образ многоступенчатой ракеты, ступени которой кон­струируются не на земле, а по ходу полета. Если к этому добавить отмечаемое поэтом свойство поэтической мате­рии, называемое обращаемостью или обратимостью, бла­годаря которому происходит непрерывное превращение поэтического субстрата, и то, что этот субстрат сохраняет свое единство и стремится проникнуть внутрь самого себя, можно заключить, что эта невозможная с техничес­кой точки зрения метафора представляет собой весьма правдоподобный и интересный образ развития человека. В этом образе при замене понятия поэтической материи понятием психологической реальности получается образ саморазвития человека. Речь идет именно о саморазви­тии, поскольку О.Мандельштам говорил о проникнове­нии внутрь самого себя. Это, конечно, не происходит автоматически.

О.Мандельштам, правда, с сомнением относится к тому, чтобы конструирование на ходу серии снарядов называть развитием. Нужно сказать, что он вообще с недоверием относился к понятиям "развитие", "про­гресс" (Н.Я.Мандельштам пишет, что когда маленький Мандельштам услышал слово "прогресс", он заплакал). Он предпочитал понятия "рост", "конструирование", ко­торые вполне адекватны предмету настоящего изложе­ния. В науках о человеке понятия самосозидания, само­строительства, роста не менее распространены, чем по­нятие развития.

Вернемся к метафоре Мандельштама. Ключевым здесь является не межпланетность, как у Волошина, а многоступенчатость, конструирование на ходу и загляды-вание внутрь самого себя. Символика полета распростра­нена в искусстве не меньше, чем символика пути. Худож­ники как бы недоумевают, почему человек, рожденный летать, ползает. Это не только недоумение, но и наука, поучение:

"...про-изведение искусством чего-то есть нечто такое, посредством чего мы можем начинать дви­гаться, понимать, видеть и т.д. — двигаться через колодец души. Сначала внутрь, чтобы потом вер­нуться — перевернувшись" [80, с.23].

М.К.Мамардашвили, вслед за О.Мандельштамом, де­лает следующий шаг в расшифровке дантовского символа полета:

"Многие комментаторы отмечают странное свойство топографии дантовского Ада, Чистили­ща и Рая, всего этого движения. Поскольку Данте начинает движение, спускаясь вниз из определен­ной точки, когда голова у него находится так, что он видит, как мы с вами, то же небо, солнце, деревья. А возвращается через туже самую точку, но голова его уже обращена к другому небу, к другому миру. Разные миры. Тот назовем условно непонятный мир, а этот — понятный. Другой мир, другая реальность. Как же это возможно? Как можно было так двигаться и оказаться в той же точке, чтобы перевернутым оказалось небо? Зна­чит ты должен был, продолжая двигаться, пере­вернуться. Мир не перевернулся — перевернулся Данте. И если вы помните, на пути Данте есть точка, где, как он выражается, «сошлись стяженья всей земли», то есть сошлись силы тяготения всей земли, и там — чудовище Герион, вцепившись в шкуру которого движется Данте, — он перевора­чивается и начинает совершенно непонятным об­разом уже восходящее движение" [80, с.23].

М.К.Мамардашвили, вслед за Данте и Прустом, на­стойчиво повторяет, что двигаться можно только путем произведения, т. е. особого рода работы внутри жизни. Он понимает произведение в широком смысле и видит в нем органы нашей жизни, т. е. нечто такое, внутри чего действительно производится жизнь.