Культурная вариативность процессов социализации подростка

Обращая особое внимание на социализацию маленьких детей; культурантропологи и психологи интересуются и други­ми ее этапами. Они давно обратили внимание на вариативность как стилей воспитания, так и его результатов в другой важный для развития личности и для стабильности общности период — период включения индивида в мир взрослых.

Так как период отрочества, как и любой другой в жизнен­ном цикле человека, соотносится не столько с календарным возрастом, сколько с формированием новой социальной иден­тичности, в разных этносах не совпадают даже его временные границы: «для пятнадцатилетнего древнего грека еще продол­жалось детство, для украинца и туркмена начиналась моло­дость, а чуваш считался уже «полным мужиком». А в постиндустриальном обществе наших дней период отрочества покрывает «практически все десятилетие между 10 и 20 годами».

Не менее вариативно и содержание отрочества, поскольку идентификация человека с возрастной группой детерминиро­вана многими социальными факторами, в том числе особенностями его включения в хозяйственную деятельность. Так, период вхождения во взрослую жизнь очень короток в общест­вах с присваивающим хозяйством, где ребенок с раннего воз­раста включался в посильный труд, а годам к девяти-десяти осваивал основные навыки добывания пищи. Дети австралий­ских аборигенов: «изо дня в день... во всех деталях могли ви­деть и запоминать как разводят огонь, готовят еду, разыскива­ют воду в засушливых местах и т.п. Детям давали небольшие поручения, благодаря которым они чувствовали себя нужны­ми, участвующими в общем со взрослыми деле... У девочек имелись... маленькие игрушечные палки-копалки, с помощью которых они пытались самостоятельно откапывать съедобные клубни. Мальчики шести-семи лет учились изготовлять про­стейшие орудия».

В результате австралийские аборигены 8—10 лет уже обла­дали основными знаниями и навыками, необходимыми взрос­лому, и в знакомой для них местности могли прокормить себя в течение нескольких дней. Раннее включение детей в трудо­вую жизнь общности характерно и для традиционных крес­тьянских культур: в России XIX века оно происходило в 7—8 лет.

Детей со взрослыми в традиционных культурах объединяет не только совместный труд: они получают «не специально пре­парированную и полную условностей, а правдивую и неупро­щенную информацию о жизни взрослых и об их взаимоотно­шениях», от них не скрывают никаких тайн, кроме религиоз­ных.

Выявленные различия практики социализации подростков в примитивных и современных (европейских и американской) культурах позволили исследователям «поставить под сомнение существование универсальной схемы взросления». М. Мид (1988), сравнивая отрочество американок — сложный период жизни, сопряженный с конфликтами и стрессами, — и девушек с острова Самоа, пришла к заключе­нию, что у подростков в традиционных культурах период полового созревания проходит бесконфликтно.

Р. Бенедикт также считала, что о возрасте между половым созреванием и началом взрослой жизни как о периоде кон­фликтов и потрясений можно говорить только применительно к индустриальному обществу. По ее мнению, современные за­падные нормы воспитания и институты социализации отлича­ются от социализации в традиционных культурах тем, что не только не облегчают переход к взрослому состоянию, но даже затрудняют его. Это во многом связано с присущим западным культурам подчеркиванием контраста между нормами поведе­ния взрослых и детей: «Ребенок— бесполое существо, зре­лость взрослого основывается на половой активности; ребе­нок должен быть защищен от грубых фактов жизни, взрос­лому необходимо уметь встречать их лицом к лицу; ребенок должен слушаться, взрослый — руководить его поведением».

По мнению Бенедикт, подобное воспитание приводит к подростковому кризису, к тому, что западному подростку труд­но попасть в мир взрослых. Правда, в настоящее время под­ростковый кризис психологи все чаще понимают не как психо­логические нарушения, сопровождающиеся страданиями и стрессами, а как перелом в ходе развития, влекущий за собой перемены в поведении и образе мыслей. Этот пере­лом связан с формированием новой — взрослой — идентич­ности, и именно этот процесс оказывается проблемным для современного подростка.

А в условиях общинно-родового строя среди обрядов пере­хода, которыми отмечались моменты изменения социальной идентичности человека от рождения до смерти, особую роль играли обряды инициации, сопровождавшие переход подрост­ка — во всяком случае мальчика — в иное социальное состоя­ние. Точнее, инициации — это не только обряды, оформляющие переход в мир взрослых, а характерный для первобытных куль­тур институт социализации, основная задача которого состоя­ла в формировании новой социальной идентичности подрост­ков (в качестве полноправных членов племени, рода или муж­ского союза).

Существует мнение, что инициации существовали во всех культурах первобытного общества. Правда, при анализе 182 культур, являющихся аналогами первобытности, инициации мальчиков были обнаружены только в 63 из них (Кон, 1988 б). Однако эти результаты не являются прямым доказательством того, что инициации не существовали на более ранних этапах развития остальных культур. Еще сложнее проблема перехода в мир взрослых девочек. Скудость сведений о женских инициациях связана с их меньшей доступностью для исследователя — они проводятся не публично, а в узком кругу, в доме матери или родственника. Но согласно данным уже упомянутого анализа де­вочек инициируют даже чаще, чем мальчиков — в 85 из 183 культур.

Однако многие современные исследователи не согласны с тем, что обряды, которым подвергается девочка, вообще можно рассматривать как инициации. Как подчеркивает О.Ю. Артемова, их правильнее называть пубертатными обря­дами, так как они знаменуют собой физиологическое взросле­ние девочки и осведомляют окружающих о ее готовности к супружеству. Чаще всего они не сопровождаются обучением девочки, тогда как ее сверстники мужского пола во время ини­циации приобщаются к культуре своей общности (Артемова, 1992). Видимо, следует согласиться с тем, что если женские инициации и существуют, то, скорее, как исключение, а не как правило. В них не было необходимости, ведь развитию жен­щин, которые в большинстве культур не допускались к уп­равлению жизнью общности, к участию в религиозных церемониях, первобытное общество уделяло намного меньше Внимания, чем развитию мужчин. А вариации мужских ини­циации бесконечны: «Они могут быть кратковременны или же длиться годами, они могут протекать как простые цере­монии или сложные представления.., они могут быть ра­достным праздником или впечатляющими церемониями с преодолением опасностей, физическими лишениями и ри­туальной хирургией — полированием зубов, надрезами на коже, обрезанием и т.д.».

Типичными можно считать инициации австралийских аборигенов, представлявшие собой систематическое, специ­ально организованное, поэтапное и многолетнее обучение. В «школе инициации» под руководством на­ставника мальчик овладевал самыми сложными навыками в мужской работе — изготовлении оружия, приемах охоты. Но еще больше соплеменники были озабочены его воспитанием в качестве члена общности — «гражданина». Юного аборигена посвящали в религиозные тайны племени, учили священным мифам и песням, тайной мужской лексике, сложным танцеваль­ным движениям — всему тому, что ему было необходимо, чтобы не только познать окружающий мир, но и уметь влиять на него.

По завершении инициации абориген — обычно между 20 и 25 годами — получал новое имя и право на звание младшего мужчи­ны, что символизировало его второе рождение, знаменовало пол­ную потерю старой идентичности и приобретение новой.

Культурантропологи не только описывают и классифици­руют обряды инициации, существовавшие у разных народов, но и пытаются выявить их индивидуально-психологические функции. М. Мид в качестве таковой рассматривала высво­бождение мальчика из-под влияния матери и власти женщин. Ориентируясь на психоанализ, Дж. Уайтинг выдвинул идею о том, что инициации призваны разрешать эдиповы конфликты в отрочестве: преодолевать влечения инцеста и предупреждать бунт против отца. Позднее он же совместно с Р. Бартоном ввел понятие вторичной сексуальной идентификации, предполо­жив, что обряды мужской инициации функционально служат противовесом идентификации мальчиков с противоположным полом в обществах, где они имеют мало контактов с отцами и воспринимают матерей как распределителей семейных ресур­сов.

Присвоение ритуализированной сексуальной идентично­сти очень часто осуществлялось через мучительные испыта­ния. А «поскольку инициации означают, что мальчик стано­вится мужчиной, это предполагает повышенное внимание к его мужскому естеству»: причинение боли довольно часто свя­зано с генитальными операциями — обрезанием, насечками; татуировками (Кон, 1988 б. — С. 206).

Но какие бы функции ни выделяли исследователи на инди­видуально-психологическом уровне, они анализируют не функции сложного и длительного процесса инициации, а лишь функции жестоких, связанных с физической болью про­цедур. Но обрезание и подобные ему пубертатные обряды сравнительно легко отмежевать от всего инициационного цикла, так как они наделены самостоятельным значением: ими подводилась черта под периодом существования человека как биологически неполноценного существа — андрогенной «рыбы» (Иорданский, 1982). Не прошедшие подобных обрядов юноши (А часто и девушки, так как именно подобным пубертатным обрядам они и подвергались) не могли иметь половых сношений под страхом суро­вого наказания, а в некоторых культурах не допускались к ини­циации. Как справедливо отмечает М. Кле: «социальное зна­чение обрядов инициации превосходит их индивидуальные функции, так как цель состоит не в праздновании физиологической зрелости и тем самым в поддержании природного нача­ла в человеке, а во включении подростков в общество взрослых и тем самым в приобщении их к социальным и политическим нормам, регулирующим жизнь племени» (Кле, 1991. — С. 36).

Даже ученые, анализирующие инициации с психоана­литических позиций, не отрицают их социальной функции — функции обеспечения перехода от подросткового к при­знанному обществом взрослому статусу. Ее выделил еще в 1909 г. А. Ван Геннеп, разделивший процесс инициации на три последовательных этапа: ритуал отлучения от стату­са ребенка, символизирующий разрыв с прежней группой, переходный — иногда весьма длительный — период, кото­рый готовит подростка к новому статусу 2, и ритуал его при­ема в общество взрослых — воскрешение новым челове­ком.

За прошедшие десятилетия многочисленные исследования подтвердили универсальность категорий, использованных Ван Геннепом. Иными словами, инициации — важный институт социализации, «школа» или даже «университет», превращаю­щие подростка в социализированного в данной культуре взрослого. Но социальная функция инициации шире.

Во-первых, она способствует осознанию личностью своей принадлежности сразу к нескольких группам. Кроме присвое­ния сексуальной идентичности, о чем мы уже говорили, это и формирование идентичности в качестве члена группы свер­стников, одновременно родившихся к новой жизни: «подлин­ное чувство братства соединяло их на всю жизнь» {Иорданский, 1982. - С. 250).

Одновременно формируется и гендерная идентичность — осо­знание себя мужчиной в качестве члена высокостатусной соци­альной группы — избранного клана или мужского союза. В арха­ических культурах гендерная мужская идентичность практически совпадала с социальной идентичностью высшего уровня — в качестве полноправного и полноценного члена общины.

Во-вторых, институт инициации был призван форми­ровать позитивную социальную идентичность и таким об­разом поддерживать сплоченность племени. В процессе обучения подростков особое внимание уделялось их зна­комству с историей общности — подлинной и мифической — и происхождением всех ее членов от общего предка. На этой основе прививалось чувство солидарности с ней, и в конечном счете достигалось, что будущие общинники «не бросали вызова древним порядкам, а принимали их как священное и незыблемое наследие предков» (Иорданский, 1982. - С. 252).

Выполнение этой задачи считалось в первобытных культу­рах столь важным, что единения подростка с группой порой добивались самыми жестокими способами. Даже в культурах, где дети росли в атмосфере вседозволенности, инициации зна­меновали собой период, когда от индивида требовали полной покорности и подавляли проявления самостоятельности и инициативы.

Можно согласиться с В.Я. Проппом, что инициации отми­рают вместе с создавшим их строем (Пропп, 1986). В первобыт­ных культурах инициации воспринимались как одна из важ­нейших сторон жизни общности и весьма успешно выполняли функцию связи поколений. Но в их основе лежали классифи­кация индивидов по полу и формирование прежде всего тен­дерной идентичности. Поэтому не следует удивляться исчез­новению инициации в более сложных социальных системах. В современном западном обществе взросление «рассматрива­ется скорее как серия автономных друг от друга социальных переходов (гражданское совершеннолетие, начало трудовой деятельности, вступление в брак и т.п.)» (Кон, 1988 б. — С. 206), а гендерная идентичность утратила былое значение и уступила место другим социальным идентичностям (этнической, про­фессиональной и т.п.).

Внешне похожие на инициации обряды западной культуры не полностью им соответствуют, так как оформляют лишь частные аспекты перехода в мир взрослых, например конфир­мация в христианстве обращена лишь к религиозной сфере жизни.

И в нашем недавнем прошлом имелся частичный аналог процесса инициации: развитие человека от ребенка до взрослого сопровождалось его приобщением к ценностям партии. Ступени социализации — октябренок, пионер, комсомолец, член КПСС — носили ритуальный характер, изобиловали про­верками и испытаниями. И только человек, вступивший в пар­тию, считался полностью и окончательно социализированным членом общества. Но такая инициация затрагивала только один, и не самый главный, аспект жизни человека—идеологи­ческий. Особенность подлинной инициации состоит в том, что ее обряды «обращены к личности в ее целостности — к ее телу, духу и социальному статусу» (Кле, 1991. — С.39), а приводит она к полной смене социальной идентичности.