Рубины баронессы Корф

Анна Алексеевна Батюшкова, урожденная баронесса Корф, спать старалась как можно меньше: ей казалось, что, сокращая время сна, она продлевает жизнь. Жизнь баронесса любила, хотя последние девяносто пять лет та не отвечала ей взаимностью.

Годы до октябрьского переворота 1917 пронеслись как короткий и прекрасный сон, а потом были лишь нескончаемые испытания и унижения. Отец, добрейший Алексей Игнатьевич, один из лучших в Петербурге начала XX века отоларингологов, был обвинен в государственной измене: посмел оказать медицинскую помощь юному офицеру, чудом выбравшемуся из разгромленного войсками Тухачевского города-крепости.

В российском законодательстве ни ранее, до октября 1917-го, ни в первые годы после большевистского переворота не было такой статьи в Уголовном кодексе – «за недоносительство», она появится позднее. Но чекисты не стали разбираться в тонкостях юриспруденции.

Отца и еще двух практикующих врачей, верных клятве Гиппократа, оказавших помощь раненым кронштадтцам, а также известного поэта и путешественника Николая Степановича Гурилева, знавшего об антисоветских настроениях в кружке доцента петербургского университета, обвинили в «недоносительстве». Так называемый «заговор профессора Таланцева» был быстро придуман в кабинетах Петрочека и еще быстрее раскрыт бригадой специально прибывшего из Москвы Якова Сорензона. Сто один человек, в том числе профессура, литераторы, матросы и офицеры Кронштадта были расстреляны[4].

Возможно, милейший барон Корф был как раз сто первым.

Обо всем этом она узнала позднее…

Баронесса тяжело вздохнула. Жаль было и отца, и свою незадавшуюся жизнь.

Вроде бы ничего не болело… Можно было лежать и вспоминать прошлое.

Разумеется, старики в основном думают о прошлом. О будущем думалось в очень уж минорной тональности, в однотонной серо-черной гамме и затягивающем монотонном ритме. Сплошное «Болеро» Мориса Равеля.

В череде же мелькающих в мозгу картинок и эпизодов прошлого время от времени выделялись светлые и даже радостные эпизоды. Такими были дни, когда вся Россия, не говоря уже о Санкт-Петербурге, отмечала 300-летие Дома Романовых. Праздничное настроение взрослых, отца и матушки, гуляния по Дворцовой площади, куда ее привезли посмотреть на появление перед народом членов императорской фамилии… А еще – совершенно особенные лакомства, которые присылались из кухмистерской Иоганна Готлиба Фюрстера с Кронверкской: совершенно невообразимые по вкусу пирожные с ореховым кремом, с цельными орешками, цукатами, засахаренными сливами, виноградом, абрикосами, тающие во рту пирожные «наполеон» с ореховым и фруктовым кремами… Можно себе представить, как умели делать лакомства в кухмистерской, если спустя столько лет во рту сохранялась память об их вкусе…

Впрочем, вкус сырого черного хлеба, который выдавали членам семей изменников Родины в лагере под Красноярском, баронесса тоже отлично помнила.

Когда два воспоминания сталкивались в ее полудремлющем мозгу, выигрывали бриоши с Кронверкской.

Но было и совсем другое воспоминание. Ныне живущие наверняка не знают, что если во рту долго держать кусочек черного хлеба, посасывая его как леденец, то вскоре рождается сладость.

Хорошо, матушка не дожила до конца 30-х, когда дворян брали подчистую. Хотя и в 20-е было непросто. Но как-то выкручивались.

Спасал чекист Селиверстов, учившийся в Военно-медицинской академии у барона Корфа и специализировавшийся с третьего курса как раз по болезням уха, горла и носа. Правда, Миша (дядя Миша – так она его называла в 20-е годы, когда он часто навещал семью любимого профессора, принося то буханку серого хлеба, то ржавую селедку) до четвертого курса не добрался. Ушел добровольцем на фронт. Работал хирургом в госпиталях на передовой, попал под воздействие большевистской пропаганды, пришел в ЧК…

Ушел из ЧК уже под конвоем. Если верить слухам, его арестовали в 1937-м. Сразу и расстреляли. Хотя официально сообщили – «десять лет без права переписки». Она любила дядю Мишу и долго еще мысленно писала ему письма. А он уж давно в могиле был…

Как его взяли, вскоре арестовали и мать. Естественно, как немецкую шпионку. А как иначе? Там уже началась серьезная борьба с иностранными разведчиками.

Десятки тысяч агентов самых разных разведок были арестованы и расстреляны. А потом, из воспоминаний старших и высших офицеров абвера выяснилось, что потенциал немецкой военной разведки в годы массовых репрессий практически не пострадал. Как обычно на Руси: «Бей своих, чтоб чужие боялись». Интересно, что по своим попадали точно, а чужих не особо и напугали.

Ее арестовали в 1939-м. Хотели, говоря лагерным языком, «припаять» большой срок как немецкой и японской шпионке (японской – потому что нашли при обыске переводы японских «танка» и альбом на рисовой бумаге), но произошел какой-то сбой в подвальных кишочках НКВД. Дали сравнительно легкий срок – пять лет лагерей как члену семьи изменника Родины, ну и, как положено, «пять по рогам» – пребывание в ссылке с поражением в гражданских правах.

После такого девятого вала истории, который прокатился в XX веке по их семье, было бы наивно предположить, что что-то осталось от прежней жизни, кроме воспоминаний. Однако ж вот парадокс: сохранились самая маленькая и самая большая ценность (имеются в виду не материальная стоимость семейных реликвий, а их размеры): маленький кулон с грушевидным изумрудом и огромная книга «300 лет династии Романовых».

История их чудесного спасения и сохранения в семье проста и трогательна, а в чем-то и таинственна.

В тот самый день, когда маленькая баронесса объедалась пирожными кондитера Готлиба, у дворника их дома, добрейшего татарина Исмаила, тяжело заболел сын. Человек деликатный, Исмаил постеснялся в такой день беспокоить докторов. Время было упущено. Ребенок стал задыхаться, посинел – казалось, минуты его жизни сочтены.

Когда Исмаил робко постучал в дверь квартиры барона Корфа, шел уже десятый час вечера. Поскольку постучал он с черной лестницы, то дверь ему открыла горничная Люба. Выслушав несчастного, решилась обратиться к доктору. Тот, ни минуты не медля, отправился в подвальное жилье дворника.

У ребенка оказался дифтерит. Круп, как его тогда называли. Барон сделал все, что положено. По рассказу Исмаила «доктор ножом разрезал горло ребенка и, как вампир, стал пить его кровь»… Скорее всего, рискуя жизнью, отец единственным тогда возможным способом удалил дифтерийные сгустки. Мальчик выжил. Отец после этого почти три месяца был на грани жизни и смерти.

Вот дворник Исмаил и пришел к ним с черной лестницы тогда, во время первого, самого тщательного обыска, когда арестовывали отца: «Барыня, – будто бы сказал он матери, – доверьтесь мне. Если что надо, дайте на сохранение».

Растерянная мать, когда чекисты уже колотили в парадную дверь, сорвала с шеи кулон с изумрудом и схватила с комода книгу «300 лет Дома Романовых».

И потом, когда Исмаил не раз предлагал вернуть отданные на сохранение ценности, мать каждый раз отговаривалась: «Не время». С тем и ушла в лагерь, с тем и померла.

Как Исмаил разыскал ее, Анну, в 1957 году, когда и мать, и отца посмертно реабилитировали, как догадался, что сейчас уже «время»?.. Одному Богу известно. Но факт остается фактом: семейные реликвии вернулись к ней, да так при ней и остались. Кулон с изумрудом ей пришлось продать, чтобы не умереть после лагеря, больной и безработной, от голода.

А книга сохранилась: кожаный переплет обложки украшали четыре золотых российских герба с двуглавыми орлами, а внизу, в окружении средней величины бриллиантов и изумрудов, тревожно и радостно сияли четыре розовых рубина каратов на 60.

Она коснулась камней, ощутила их вибрирующую теплоту…