Глава 1. Неожиданная встреча

X x x

Виллис прежде занимался только огородом. В сад при жизни Мидж он иногой не ступал. За цветами Мидж всегда ухаживала сама. Даже траву налужайке она подстригала сама и упорно таскала тяжеленную механическуюкосилку вверх-вниз по склону, низко нагибаясь над ручками. Это было одно изтех идиотских бессмысленных дел, которые она для себя придумывала, вродебесконечного вылизывания комнат. Теперь же, когда дом остался без хозяйки, асад без присмотра и ждать указаний Виллису было не от кого, он то и делопоявлялся в саду. Ему это, видимо, нравилось, придавало важность всобственных глазах. В свой очередной приход, в понедельник, он опять обратился к хозяину: - Не могу понять, сэр, отчего это ветка упала. - Какая ветка? - Да с яблони. Вот что мы с вами смотрели в пятницу, помните? - Гнилая, наверно. Я же говорил, что дерево никудышное. - Да нет, сэр, в том-то и дело, что ветка здоровая. Вот пойдемте, самипоглядите. Обломилась ни с того ни с сего. Еще раз ему пришлось отправиться в сад. Виллис поднял с земли упавшийсук. Лишайник на нем намок и свисал клочьями, как нечесаные, слипшиесяволосы. - Вы случайно эти дни ее не трогали, ветку-то? Может, оттянули илинадавили ненароком, она и надломилась? - Ничего я не трогал, и не думал даже! - произнес с досадой хозяин. -Я, кстати, в ночь на субботу слышал, как что-то шмякнулось. Я как развставал открыть окно. - Странно. И ветра-то вроде не было. - Ничего странного - дерево свой срок отжило. И что оно вам покоя недает? Можно подумать... Он осекся, не зная, как закончить фразу. - Можно подумать, что это Бог весть какая ценность. Садовник покачал головой. - Да нет, при чем тут ценность. Ценности в ней нету никакой, я и самзнаю. Просто чудно как-то - на нее все вроде рукой махнули, а она вон чтовыкинула: рано, мол, вы меня хороните, я еще живая, еще хочу, как говорится,себя показать. Чудо природы! То-то порадуемся, когда она зацветет. Хоть быостальные ветки все были в целости. Когда хозяин дома вышел на свою обычную дневную прогулку, он увидел,что Виллис срезает вокруг яблони сухую траву и обматывает низ ствола новойпроволокой. Смешно, честное слово. Не за то ему платят жалованье, чтобы онносился с этой старой корягой, как курица с яйцом. Занимался бы лучшеогородом, овощи выращивал! Но вступать с ним в пререкания, тратить нервыбыло неохота. Домой он вернулся в шестом часу. Вместо непременного чая, который прижизни Мидж подавался около пяти, он теперь наливал себе порцию виски ссодовой и располагался у камина, попыхивая трубкой, в блаженной тишине.Камин, как видно, затопили недавно, и дыма было больше, чем огня. К тому жев комнате стоял какой- то подозрительный запах. Он открыл окно и поднялсянаверх сменить уличную обувь на шлепанцы. Когда он снова вернулся вгостиную, там было по-прежнему дымно, и запах чувствовался так же отчетливо.Совершенно непонятный запах. Сладковатый, удушливый. Он подошел к дверям икликнул прислугу. Женщина, которая приходила убирать и готовить, вышла из кухни в холл. - В доме пахнет какой-то дрянью, - сказал он. - Что это может быть? - Чем же тут может пахнуть, сэр? - возразила она обидчиво. - В гостиной не продохнуть. И полно дыма. Вы что-нибудь жгли в камине? Ее лицо просветлело. - А, это, наверно, те дрова, - сказала она. - Виллис их нарочно принес,сэр, думал, вы будете довольны. - Какие еще дрова? - Да он яблоневый сук распилил, сэр, сказал, что вы знаете. Яблоняхорошо горит, лучше всякого другого дерева, все говорят. Я лично никакогозапаха не слышу, правда, я простужена немного, нос заложило. Они вместе подошли к очагу. Виллис распилил сук на мелкие чурки, иприслуга, думая угодить хозяину, сунула в камин сразу все, чтобы огонь горелподольше. Но пламя еле теплилось. Дрова не столько горели, сколько чадили,от них шел дым - слабенькими, тонкими струйками какого-то зеленоватогооттенка. Неужели она и вправду не слышит этот мерзкий, тошнотворный запах? - Дрова сырые, - сказал он отрывисто. - Виллис мог бы сообразить.Смотрите сами. Совершенно не горят. Женщина поджала губы и насупилась. - Извините, пожалуйста, - сказала она. - Я, когда растапливала, ничеготакого не заметила. Занялись они дружно. Я от людей слыхала, что яблоневоедерево хорошо горит, и Виллис то же самое сказал. Велел, чтоб я обязательносегодня этими дровами затопила, он так уж для вас старался. Я думала, вызнаете, сами распорядились... - Хорошо, хорошо, - перебил он ее. - Прогорят постепенно, надополагать. Вы тут ни при чем. Он повернулся к ней спиной и поворошил кочергой в камине, пытаясьразбить сложенные грудой поленья. Пока прислуга в доме, руки у него связаны.Он не может вытащить мокрые дымящиеся головешки и выкинуть их с заднегокрыльца во двор, не может взять охапку сухого хвороста и растопить каминзаново. Это вызовет ненужное любопытство. За растопкой придется пройти черезкухню в закуток, где хранятся хворост и щепки, и прислуга, разумеется, этозаметит и удивится, да еще, чего доброго, вмешается: "Позвольте, сэр, ясама. Что, разве огонь совсем погас?" Нет, надо подождать, пока она подастужин, уберет со стола, перемоет посуду и отправится ночевать домой. А доэтого придется потерпеть, приноровиться как-нибудь к этому мерзкому запаху.Он налил себе виски, закурил трубку и снова перевел взгляд на камин. Огоньне давал никакого тепла, а центральное отопление в доме уже отключили, и егостало познабливать. Время от времени над еле тлевшими дровами поднималасьструйка зеленоватого дыма, а с нею новая волна сладковатого, тошнотворногозапаха, не похожего ни на какой обычный запах. Болван садовник! Что емутолько в голову взбрело? Чего ради было распиливать этот сук? Ясно ведь, чтоон сырой, насквозь пропитан сыростью. Он наклонился и всмотрелсяпопристальней. Что-то сочилось из поленьев, поблескивало на белесой коре -влага? Нет, не влага - древесный сок, клейкий, тягучий. Он схватил кочергу и принялся яростно шуровать в очаге, крушаголовешки, пытаясь сделать так, чтобы они наконец разгорелись, чтобы вместочада и дыма запылал бы нормальный огонь. Но все усилия были напрасны.Поленья по-прежнему едва тлели, и клейкий ручеек все продолжал сочиться накаминную решетку, и сладковатый запах висел в комнате, вызывая у негодурноту. Он взял стакан и книгу, перешел в кабинет, включил тамэлектрический обогреватель и уселся в кресло у стола. Идиотизм какой-то! Ему вспомнилось, как раньше, стараясь избавиться отобщества Мидж, он притворялся, будто хочет заняться письмами, и подолгуотсиживался у себя в кабинете. По вечерам, покончив со всеми домашнимиделами, она обычно бралась за вязанье и через некоторое время начиналабезудержно зевать. На редкость неприятная привычка - сама она ее незамечала, но его это просто выводило из себя. Она усаживалась на диване вгостиной, минут пятнадцать вязала - слышалось только быстрое пощелкиваньеспиц; и вдруг раздавался первый зевок - мучительно-протяжный, выходящий изсамого нутра: "А-а-а... а-а-а... х-ха!", а за ним неизменно следовал вздох.Потом снова наступала тишина, нарушаемая одним звяканьем спиц; но он уже немог читать и напряженно ждал, заранее зная, что через несколько минутраздастся новый зевок, новый вздох. Тогда в нем подымалась волна какой-то бессильной ярости; ему хотелосьшвырнуть книгу на пол и грубо сказать: "Слушай, если ты так устала, пойди даляг!" Но вместо этого он, стиснув зубы, еще некоторое время сидел на месте,а когда уже не мог больше терпеть, вставал, выходил из гостиной и укрывалсяв своем кабинете. И вот сейчас он поймал себя на том, что поступает точнотак же, что все как будто повторяется снова - из-за чего? Из-за каких-топаршивых поленьев. Из-за их мерзкого, тошнотворного запаха. Он остался сидеть в кабинете и решил дождаться ужина там. Пока прислугаподавала на стол, уносила посуду, готовила ему постель и собиралась домой,стрелки часов подошли к девяти. Он вернулся в гостиную. За время его отсутствия огонь в камине почтипогас. Головешки, должно быть, честно пытались разгореться - они заметноуменьшились в размерах и глубже осели в очаге. Золы было немного, но откучки тлеющих углей шел все тот же омерзительный запах. Он отыскал в кухнесовок, вернулся с ним в гостиную и выгреб из очага золу и головешки. Совок,наверно, был мокрый, а может быть, из поленьев еще не испарились остаткивлаги - так или иначе, головешки на глазах потемнели, и на них выступилакакая-то пена. Он спустился в подвал, открыл дверцу котла и сбросил все ссовка в топку. Только тогда он вспомнил, что котел уже недели две как не топят - сначалом весны центральным отоплением обычно пользоваться переставали, - ичто, если он не протопит сейчас, головешки так и останутся лежать до будущейзимы. Он взял бумагу, спички, канистру с керосином, развел большой огонь изакрыл топку, с удовольствием слушая, как гудит в котле пламя. Ну вот, какбудто все. Он постоял секунду, поднялся наверх и в закутке за кухней набралщепок, чтобы снова затопить в гостиной. Пока он ходил за углем, покаподкладывал и разжигал растопку, прошло довольно много времени, но он делалвсе не торопясь и основательно и, когда уголь в камине наконец занялся, соблегчением уселся в кресло и раскрыл книгу. Прошло минут двадцать, когда ему показалось, что где-то хлопает дверь.Он отложил книгу и прислушался. Нет, ничего. А, вот опять. Звук доносился состороны кухни. Он встал и пошел посмотреть, в чем дело. Хлопала дверь,которая вела на лестницу в подвал. Он готов был поклясться, что, уходя,закрыл ее как следует. Видимо, защелка как-то отошла, и дверь раскрылась. Онвключил за дверью свет и нагнулся осмотреть дверной замок. Вроде бы все впорядке. Он собирался уже снова закрыть и защелкнуть дверь, как вдругпочувствовал знакомый запах. Тот самый тошнотворный, сладковатый запах. Онпросачивался наверх из подвала и растекался по кухне. Вдруг его охватилбезотчетный, почти панический страх. Что если запах ночью заполнит весь дом,проникнет во второй этаж, дойдет до спальни - и он задохнется во сне?.. Этамысль была нелепа, почти безумна - и все же... Он заставил себя снова взойти по лестнице в подвал. Пламя в топке ужене гудело; из котла не доносилось ни звука. Через щели вокруг дверцы тонкимизеленоватыми струйками выползал дым - и вместе с ним струился запах, которыйон почувствовал в кухне. Он подошел и рывком открыл дверцу. Бумага и щепки прогорели до конца,но остатки яблоневых дров и не думали загораться. Они так и лежалибеспорядочной грудой, обуглившиеся, почернелые, словно кости казненного накостре. Его замутило. Он сунул в рот носовой платок, чтобы подавить тошноту.Потом, плохо соображая, что делает, кинулся вверх по лестнице, схватилпустой совок и, орудуя щипцами и лопатой, стал вытаскивать головешки черезузкую дверцу. Желудок у него то и дело сводили рвотные спазмы. Наконец онвыгреб все и, нагрузив полный совок, прошел через кухню и открыл дверь назаднее крыльцо. На этот раз ночь стояла безлунная; накрапывал дождь. Подняв воротник,он огляделся кругом, прикидывая, куда бы выбросить головешки. До огорода,где была компостная куча, надо было пройти пару сот шагов, и тащиться тудапод дождем, в темноте, не хотелось. Ближе было дойти до гаража - за ним, поту сторону забора, росла густая высокая трава, и если кинуть головешки туда,их никто не заметит. Он пересек усыпанный гравием автомобильный въезд ишвырнул свою ношу в траву через забор, отделявший его землю от фермерской.Пусть лежат и гниют, пусть мокнут под дождем, покрываются грязью и плесенью- теперь ему нет до них дела. Главное - он избавился от них, выкинул вон, адальнейшее его не касается. Он возвратился в дом и еще раз проверил, крепко ли заперта дверь вподвал. Запах успел уже выветриться; воздух был чистый. Он перешел в гостиную, чтобы согреться у огня, но озноб никак непроходил - он изрядно промок под дождем, да и желудок еще продолжалосводить, так что он чувствовал себя совершенно разбитым. Ночью он плохо спал и наутро проснулся в довольно муторном состоянии.Болела голова, и во рту был неприятный вкус. По-видимому, приступ печени. Онрешил посидеть день дома. Свою досаду он за завтраком сорвал на прислуге. - Я вчера допоздна по вашей милости возился с камином и в результатерасхворался, - сказал он ей. - А все яблоня, будь она неладна. Никакогопроку, одна вонь - меня от этой вони чуть наизнанку не вывернуло. Можетепорадовать Виллиса, когда он явится. Она посмотрела на него недоверчиво. - Извините, ради Бога, сэр. Я вчера сестре рассказала, так она тожеудивлялась. Никак в толк взять не могла. Яблоневое дерево всегда прекрасногорит, прямо роскошь считается топить яблоней. - Я вам повторяю, эти дрова не горели, - сказал он, - и я больше нивидеть, ни слышать о них не желаю. А уж запах... До сих пор в горле ком, всенутро сводит от этого запаха. Она поджала губы, повторила: "Извините, сэр" - и повернулась, чтобывыйти из столовой, но по дороге кинула взгляд на буфет, где стояла порожняябутылка из- под виски. Секунду помедлив, она взяла бутылку, поставила ее наподнос, который держала в руках, и спросила: - Бутылка больше не нужна, сэр? Можно забрать? Разумеется, не нужна! Идиотский вопрос: видно ведь, что пустая! Но тутже он понял скрытый смысл этого вопроса: она хотела сказать, что нечего всевалить на дым, что его плохое самочувствие вызвано совсем другими причинами,что он попросту перепил накануне. Неслыханная наглость! - Эта не нужна, - сказал он, - принесите другую. Вперед ей наука: не будет соваться не в свое дело. Несколько дней он чувствовал себя прескверно: голова кружилась, то идело подташнивало. В конце концов он позвонил доктору и попросил его зайти.Доктор осмотрел его и без особого участия выслушал историю насчет дыма -больной и сам, рассказывая, сознавал, что все это звучит неубедительно. - Печень пошаливает, - заключил доктор. - И небольшая простуда - ногивы промочили, возможно, еще и съели что-то не то. Вот все вместе и вызвалотакое состояние. Вряд ли один дым мог так на вас подействовать. Надо большебывать на улице. Моцион для печени - полезнейшая вещь. Отчего вы не играетев гольф? Я не представляю себе, как бы я жил без гольфа. Каждый уик-эндиграю обязательно. - Он хмыкнул, закрывая свой чемоданчик. - Попринимаетелекарство, я вам выпишу, и на вашем месте я бы начал выходить на воздух, кактолько установится погода. Уже тепло, теперь бы только солнышка побольше - ивсе тронется в рост. У вас вот-вот фруктовые деревья зацветут. У меня в садуеще не так. - И, прощаясь, доктор добавил: - Не забывайте, вы не успелисвыкнуться с потерей. Такие встряски бесследно не проходят. Вы еще острочувствуете отсутствие жены, это естественно. Так что не сидите в четырехстенах, выходите, общайтесь с людьми. Всего хорошего. Больной оделся и спустился вниз. Конечно, доктор желает ему добра, нопо существу этот визит - пустая трата времени. "Вы еще остро чувствуетеотсутствие жены..." Ничегошеньки-то он не смыслит, этот доктор. БедняжкаМидж... По крайней мере, себе самому можно честно признаться, что ееотсутствие он воспринимал как облегчение, что он впервые за много летпочувствовал себя человеком: короче говоря, если забыть о нынешнемнедомогании, ему никогда еще не было так хорошо... За те дни, что он провел в постели, прислуга успела сделать в гостинойгенеральную уборку - совершенно бессмысленное мероприятие, но так уж былозаведено у Мидж: ежегодно с приближением весны весь дом переворачивалсявверх дном. Гостиная приобрела чужой вид: все было вычищено, выскоблено, ниодной нужной бумажки на месте не найти, все книги и газеты сложены ваккуратные стопки. Какое все-таки неудобство, что приходится держатьприслугу! Она так раздражала его, что он не раз готов был махнуть на всерукой и дать ей расчет. Как-нибудь он и сам бы о себе позаботился. Правда,его останавливала мысль о том, что каждый день придется что-то готовить,мыть грязные тарелки и заниматься подобной чепухой. Идеальный вариант былбы, конечно, поселиться где-нибудь на Востоке или на островах Южных морей ивзять в жены туземку. Это разом решает все проблемы. Тишина, безупречныйуход, великолепная еда, никто не пристает с разговорами; а если захочетсякой-чего еще, она всегда тут, всегда к твоим услугам - юная, покорная,ласковая... Никогда ни попреков, ни недовольства, истинно собачьяпреданность - и при этом веселый нрав и непосредственность ребенка... Да,они не дураки - все эти художники и прочие знаменитости, которые решалисьпорвать с условностями европейской цивилизации. Дай им Бог... Он подошел к окну и выглянул в сад. Дождь понемногу затихал; завтра,если будет хорошая погода, можно выйти на воздух, как советовал доктор.Доктор, кстати, верно заметил: фруктовые деревья вот-вот зацветут. Бутоны намолоденькой яблоньке готовы были распуститься; на одной ее ветке сиделчерный дрозд, и ветка прогнулась и чуть покачивалась под тяжестью птицы.Сейчас эти полураскрытые бутоны, обрызганные капельками влаги, казались чутьрозоватыми, но завтра, если выглянет солнце, они окутают все дерево пушистымоблаком, ослепительно белым на фоне голубого неба. Надо бы отыскать старыйфотоаппарат, зарядить его и снять эту юную яблоньку в цвету. Остальныедеревья тоже, скорее всего, расцветут в самые ближайшие дни. Только стараяяблоня, та самая, выглядела так же уныло и безжизненно, как раньше, - аможет быть, отсюда были просто незаметны ее мелкие, бурые почки, если можноназвать их почками. Не зря же тогда обломился сук. Как видно, отживает свое.Ну и Бог с ней. Он отошел от окна и принялся перекладывать и переставлять всепо-своему, пытаясь вернуть комнате ее обычный вид, - выдвигал и задвигалящики, что-то вынимал, что-то клал обратно. На глаза ему попался красныйкарандаш - должно быть, завалился куда-нибудь за книги, а прислуга, наводячистоту, нашла его и положила на видное место. Он взял его, не торопясьочинил и старательно заострил кончик. В одном из ящиков он нашелнераспечатанный рулон фотопленки и выложил его на стол, чтобы утром зарядитьаппарат. В этом же ящике, вперемешку со всяким бумажным хламом, лежала кучастарых фотографий, в том числе десятки любительских снимков. Мидж когда-тоими занималась - разбирала, рассматривала, клеила в альбомы; потом, в годывойны, то ли потеряла интерес, то ли одолели другие заботы. Всю эту ерунду давно пора было выкинуть, сжечь. Знать бы в тотзлополучный день, сколько этого добра здесь в ящиках! Вот был бы огонь -пожалуй, и мокрые поленья прогорели бы. К чему это все хранить? Хотя бы вотэтот ужасный снимок Мидж, сделанный Бог знает сколько лет назад, судя поплатью и прическе - вскоре после замужества. Неужели она так взбивалаволосы, носила этот пышный кок? Он ей совсем не шел - лицо у нее и вмолодости было узкое и длинное. Платье с низким треугольным вырезом, в ушахболтаются серьги, на лице заискивающая, жалкая улыбка, рот кажется ещебольше, чем был на самом деле... И надпись в левом углу: "Родному Кусику отлюбящей Мидж". Он успел начисто забыть это идиотское прозвище. Емустановилось неловко, когда она называла его так при посторонних, и он всякийраз ей выговаривал. К счастью, довольно скоро она прекратила. Он разорвал снимок пополам и бросил в огонь. Он стал сворачиваться втрубочку, потом потемнел и вспыхнул, и напоследок в пламени мелькнулаулыбка. Родному Кусику... Внезапно он вспомнил платье, которое было на Миджв тот день - зеленое, совершенно не ее цвет, она казалась в нем еще бледнее.И купила она его для торжественного случая - кажется, какие-то знакомыепраздновали годовщину своей свадьбы, и им пришла идея собрать вместе всехсоседей и друзей, которые поженились приблизительно в одно время с ними.Прислали приглашение и им с Мидж. Был шикарный обед, море шампанского, какие-то застольные речи, общеевеселье, смех, шутки, часто весьма рискованные; он припомнил, что, когда всестали разъезжаться и они с Мидж садились в машину, хозяин с хохотом крикнулим вслед: "Идешь объясниться - не забудь надеть цилиндр: ни одна не устоит!"Он не столько смотрел на Мидж, сколько чувствовал ее молчаливое присутствие.Она сидела рядом в своем дурацком зеленом платье, с жалкой, просительнойулыбкой на лице - такой же, как на только что сгоревшей фотографии, - сиделанапряженно и тревожно, не зная, как реагировать на сомнительную шутку,которую отпустил пьяный хозяин и которая неожиданно громко прозвучала ввечернем воздухе; и при этом ей хотелось казаться вполне современной,хотелось угодить мужу - но больше всего хотелось, чтобы он повернулся к ней,обратил на нее внимание: она ожидала какого-то знака, жеста... Когда онпоставил машину в гараж и вернулся в дом, она ждала его - неизвестно зачем.Пальто она сняла и бросила на диван - как видно, для того, чтобы ещепокрасоваться в вечернем платье, и стояла посреди гостиной, улыбаясь своейнеловкой, неуверенной улыбкой. Он зевнул, уселся в кресло и раскрыл какую-то книжку. Она еще помедлила, потом взяла с дивана пальто и медленно пошланаверх. По-видимому, вскоре после того вечера и была сделана фотография,которую он порвал. "Родному Кусику от любящей Мидж". Он подбросил в огоньсухих веток. Они затрещали, занялись, и остатки снимка превратились в пепел.Сегодня огонь горел как надо... На другой день наступила ясная и теплая погода. Солнце светило вовсю,кругом распевали птицы. Внезапно его потянуло в Лондон. В такой день хорошопройтись по Бонд-стрит, полюбоваться столичной толпой. Можно заехать кпортному, зайти постричься, съесть в знакомом баре дюжину устриц... Ончувствовал себя вполне здоровым. Впереди было много приятных часов. Можнобудет и в театр заглянуть, на какое-нибудь дневное представление. День прошел в точности так, как он предполагал, - беззаботный, долгий,но не утомительный день, внесший желанное разнообразие в вереницу будней,похожих друг на друга. Домой он вернулся около семи вечера, предвкушаяпорцию виски и сытный ужин. Погода была такая теплая, что пальто ему непонадобилось; тепло было даже после захода солнца. Сворачивая к дому, онпомахал рукой соседу-фермеру, который как раз проходил мимо ворот, икрикнул: - Отличный денек! Фермер кивнул, улыбнулся и крикнул в ответ: - Хоть бы подольше постояла погода! Симпатичный малый. Они с ним были в приятельских отношениях с военныхлет, с той поры, как он помогал соседу работать на тракторе. Он поставил машину в гараж, налил себе виски, выпил и в ожидании ужинавышел прогуляться по саду. Как много перемен за один только солнечный день!Из земли проклюнулось несколько белых и желтых нарциссов; живые изгородипокрылись первой нежной зеленью, а на яблонях дружно распустились бутоны, ивсе они стояли в праздничном белом наряде. Он подошел к своей любимице,молоденькой яблоньке, и дотронулся до нежных лепестков, потом слегка качнулодну ветку. Ветка была крепкая, упругая, такая уж наверняка не обломится.Запах от цветов шел легкий, едва уловимый, но еще денек-другой - и воздухнаполнится тонким, нежным ароматом. Как чудесно пахнет яблоневый цвет -скромно, не резко, не навязчиво. Надо самому искать и находить этот запах,как ищет и находит его пчела. И, вдохнув этот запах однажды, ты запомнишьего на всю жизнь - и он всегда будет радовать и утешать тебя... Он потрепалладонью яблоньку и пошел ужинать. На другое утро, за завтраком, кто-то постучал в окно столовой. Прислугапошла узнать, в чем дело; оказалось, что Виллис просит разрешения с нимпоговорить. Он распорядился позвать его в дом. Лицо у садовника было мрачное. Что там еще стряслось? - Вы уж извините, сэр, - начал он, - только на меня тут мистер Джексонутром напустился. Возмущается. Джексон был его сосед, фермер. - Чем это он возмущается? - Да вот говорит, что я накидал ему через забор каких-то головешек, а унего кобыла ходит с жеребеночком, и жеребенок будто бы ногу повредил изахромал. У меня и привычки-то такой нет - кидать через забор. А он на меняналетел как не знаю что. Мол, ценный жеребенок, а теперь неизвестно, что сним делать, кто же хромого купит. - Ну вы его, надеюсь, успокоили? Сказали, что это недоразумение? - Да сказать-то я сказал, сэр. Но кто-то на его участок и правдаголовешек накидал. Он меня повел, показал это место. Прямо против гаража. Япошел ради интереса, и верно - лежат в траве головешки. Я решил по первостивам доложить, а потом уж кухарку пытать, а то сами знаете, как бывает,начнутся всякие обиды. Он почувствовал на себе Виллисов пристальный взгляд. Придетсяпризнаваться, делать нечего. Впрочем, садовник по существу сам виноват. - Не надо кухарку пытать, - сказал он сухо. - Это я выбросил туда дроваиз очага. Вы безо всякого моего распоряжения распилили гнилой сук от яблони,прислуга этими дровами затопила - и в результате огонь потух, весь домпровонял дымом, и вечер у меня был испорчен. Я действительно тогда вышел изсебя и не глядя выкинул прочь эти несчастные головешки, и если соседскийжеребенок пострадал, извинитесь за меня перед Джексоном и скажите, что яготов возместить ему убытки. И прошу вас самым настоятельным образомпрекратить самодеятельность и не снабжать меня больше подобным топливом. - Слушаюсь, сэр. Я и сам вижу, что ничего хорошего из этого не вышло.Я, правда, никогда бы не подумал, что вы станете так утруждаться - выноситьих во двор, выкидывать... - Тем не менее я сделал именно так. И довольно об этом. - Слушаюсь, сэр. - Он уже повернулся к дверям, но на пороге задержалсяи добавил: - Ума не приложу, почему они тут у вас гореть не хотели. Я однополенце домой прихватил, супруга его кинула в печку на кухне - так полыхало,любо-дорого было смотреть. - А вот здесь, представьте, не горели. - Ну ладно, главное - старушка не подвела, даром что один сукобломился. Вы еще не видели, сэр? - Это вы о чем? - Вчера-то целый день солнышко грело, да и ночь была теплая, вот она ивзяла свое. Прямо красавица стоит, вся в цвету! Обязательно подите гляньте! И Виллис удалился, оставив его доедать остывший завтрак. Некоторое время спустя он вышел на террасу, но на деревья глядеть неторопился и даже всячески оттягивал этот момент - сначала решил, раз погодауже установилась, вытащить из сарая большую садовую скамейку, потом пошел засекатором и принялся подстригать розы под окном. Но в конце концов что-топотянуло его к старой яблоне. Все было так, как сказал Виллис. То ли из-за того, что вчера былсолнечный, погожий день, то ли подействовала тихая и теплая ночь, только всеневзрачные, бурые почки лопнули, и теперь дерево было скрыто под сплошнойзавесой влажных белых цветов. Гуще всего они росли у верхушки - казалось,будто ветки облеплены комьями мокрой ваты, и вся эта масса, сверху донизу,была одинаково унылого, мертвенно-белого цвета. Яблоня вообще стала не похожа на дерево. Она скорее напоминалаброшенную походную палатку, которая провисла под дождем и еле хлопаетпромокшей парусиной, или огромную швабру из мочалы, которую вынеслипросушить на улицу и которую нещадно выбелило солнце. Цветов было непомерномного, этот груз был чересчур обременителен для хилого ствола; вдобавокцветочные кисти набрякли от влаги и оттого казались еще тяжелее. Похожебыло, что старая яблоня расцвела из последних сил - на нижних ветках цветыуже начинали съеживаться, темнеть, как от дождя, хотя погода стоялабезоблачная. Ну что ж. Виллис угадал верно. Она расцвела. Но это не был расцветжизни, праздник красоты; тут чувствовалось что-то болезненное, словно всамой природе этого дерева была заложена какая-то неправильность, уродство,а теперь все это вылезло наружу. Уродство, которое само не сознает, до какойстепени оно уродливо, и еще надеется понравиться. Старая яблоня как будтоговорила со смущенной, кривой ухмылкой: "Смотри, как я стараюсь, и все длятебя". Вдруг сзади послышались шаги. К нему подходил Виллис. - Здорово, правда, сэр? - Увы, не могу разделить ваш восторг. Слишком густо цветет. Садовник только посмотрел и ничего не сказал. Ему пришло на ум, чтоВиллис, наверно, считает его тяжелым человеком, капризным чудаком, которомуничем не угодишь. И, должно быть, перемывает ему косточки с прислугой накухне. Он заставил себя улыбнуться. - Послушайте, - начал он, - я совсем не хочу портить вам настроение.Просто все это меня мало трогает. Яблоневый цвет я люблю, но только легкий,нежный, розовый, вот как на соседнем деревце. А с этого можете ломатьсколько угодно, снесите букет домой, жене. Ломайте на здоровье, мне нежалко. Я буду только рад. И он сделал широкий приглашающий жест. Да, так и надо: пусть Виллисприставит лестницу, поскорее оборвет и унесет эту мерзость. Но садовник с ошарашенным видом покачал головой. - Нет, что вы, сэр, как можно, мне и в голову такое не придет. Обрыватьсейчас цвет - это же для дерева гибель! Нет, я теперь надеюсь на яблочки.Хочу поглядеть, что за яблочки будут. Продолжать разговор не имело смысла. - Хорошо, Виллис. Как знаете. Он направился назад, к террасе. Но, усевшись на солнцепеке и окинуввзглядом поросший фруктовыми деревьями склон, он обнаружил, что отсюдамолоденькую яблоньку совсем не видно. Он, конечно, знал, что она стоит насвоем месте, полная скромного достоинства, и тянет к небу гибкие цветущиеветки. Но ее заслоняла от него и подавляла эта старая уродина, с которой ужепадали и усеивали землю вокруг сморщенные грязно-белые лепестки. И куда онни переставлял свое кресло, в какую сторону его ни поворачивал, он никак немог избавиться от старой яблони: она все время лезла ему в глаза, нависаланад ним, словно напоминая с немым укором, что ждет одобрения, ждет похвалы -того, что он не мог ей дать. X x x

В то лето, впервые за многие годы, он решил отдохнуть по-человечески,устроить себе полноценные каникулы: в Норфолке, у своей матери, прожил всегодесять дней вместо месяца, как обычно бывало при Мидж, а остаток августа ивесь сентябрь провел в Швейцарии и Италии. Он поехал на своей машине и потому мог переезжать с места на местокогда и как заблагорассудится. Его мало интересовали достопримечательности иизбитые туристские маршруты; лазить по горам он тоже был не особый любитель.Больше всего ему нравилось приехать под вечер в какой-нибудь маленькийгородок, выбрать небольшую, уютную гостиницу и прожить там пару дней безвсякой цели, просто так. Утро он обычно проводил в уличном кафе или ресторанчике за стаканомвина, греясь на солнце и от нечего делать наблюдая за толпой; видимо, модана путешествия захватила и молодежь - кругом была масса веселых молоденькихдевушек. Он охотно прислушивался к оживленным разговорам вокруг и радовалсяот сознания, что в них не надо вступать; иногда ему кто-то улыбался, иногдапостоялец из той же гостиницы бросал на ходу два-три приветливых слова - ноэто ни к чему его не обязывало, просто означало, что он такой жеполноправный участник этой праздной, бездумной жизни, что он независим иволен, как все, проводить свой досуг за границей. В прежние времена, если он куда-то ездил вместе с Мидж, ему ужаснодосаждала ее привычка заводить новые знакомства, в любом месте выискиватькакую-нибудь подходящую супружескую пару ("нашего круга", как она говорила).Начиналось обычно с обмена любезностями за завтраком; затем обсуждалось, чтонадо посмотреть, и вырабатывался общий план действий, а кончалось тем, чтопо всем знаменитым местам они уже ездили только вчетвером, - его это,конечно, выводило из себя, и весь отпуск бывал испорчен. Теперь, слава Богу, никто не навязывал ему спутников. Он мог делать чтохотел и тратить столько времени, сколько хотел. Никто его не торопил и неподталкивал. При нем уже не было Мидж, которая говорила бы: "Ну что, пора?",стоило ему присесть и расслабиться за стаканом вина, и которая тянула бы егоосматривать какую-нибудь допотопную церковь, ничуть его не занимавшую. За время своих путешествий он заметно располнел, но это его малотрогало. Рядом с ним не было никого, кто всякий раз уговаривал бы егопройтись пешком, чтобы чересчур жирная пища не откладывалась в виде лишнеговеса, и перебивал этими уговорами приятную сонливость, которая приходитпосле кафе и десерта; никого, кто бы бросил осуждающий взгляд на его не повозрасту яркую рубашку или кричащий галстук. И, прохаживаясь по улицам малознакомых городов и городков, с непокрытойголовой, с сигарой во рту, он ловил встречные улыбки на молодых,жизнерадостных лицах вокруг и от этого сам молодел. Так и надо жить - безхлопот, без забот. Без докучных напоминаний: "Мы должны быть дома не позжепятнадцатого числа, шестнадцатого - заседание благотворительного комитета",без вечного беспокойства: "Мы не должны бросать дом больше чем на двенедели, без хозяев что угодно может случиться". А вместо всего этого -разноцветные огни провинциальной ярмарки в какой-то деревеньке, названиекоторой он даже не потрудился узнать, звонкая музыка, толпа молодежи, смех -и он сам, осушив бутылочку местного вина, подходит к какой-то девчушке впестром платке и с поклоном приглашает ее танцевать. И вот они уже кружатсяна площади под тентом, ему весело и жарко, он никак не попадает в такт, онстолько лет не танцевал - но все равно это прекрасно, это то, что надо, этожизнь. Музыка смолкает, он отпускает партнершу, и она, хохоча, убегает кдрузьям, к своим ровесникам, и они вместе, наверно, смеются над ним... Ну ичто? Все равно хорошо! Он уехал из Италии, когда погода стала портиться - в самом концесентября, - и в начале октября уже был в Англии. Никаких проблем: послалтелеграмму на имя прислуги, сообщил примерную дату - и все. Не то что приМидж: даже если они уезжали ненадолго, перед возвращением домой вечноначинались сложности. Надо было почему-то заранее отправлять подробныеписьменные распоряжения насчет закупки продуктов, напоминания прислуге -заблаговременно просушить матрасы, проветрить все одеяла, протопить вгостиной, предупредить на почте, чтобы возобновили утреннюю доставкугазет... В общем, сплошные заботы вместо отдыха. Он подъехал к дому в теплый осенний вечер: из труб шел дым, параднаядверь была распахнута - он с удовольствием увидел, что его ждут. Он нестанет кидаться сломя голову на кухню узнавать, что успело стрястись завремя его отсутствия, спрашивать, не засорилась ли где труба, не было ли вдоме аварий, перебоев с водой, с продуктами. Да и прислуга достаточнотактична, чтобы докучать ему подобной ерундой. "Добрый вечер, сэр. Хорошоотдохнули? Ужин подавать как обычно?" И больше ни словечка, блаженнаятишина. Он мог спокойно налить себе выпить, закурить трубку, расслабиться;письма - впрочем, писем немного - подождут. Никто не бросится вскрывать их слихорадочной поспешностью, а потом не повиснет на телефоне, и ему не надобудет слушать бесконечные и бессмысленные женские разговоры: "Как дела?..Что новенького?.. Что ты говоришь?.. Ах, моя дорогая.... И что же ты ейсказала?.. Не может быть!.. Нет, нет, в среду я никак не могу..." Один, один... Какое счастье! Он потянулся, расправляя плечи, затекшиеот долгой езды, и с удовольствием оглядел уютную, ярко освещенную столовую.От Дувра он ехал без остановок и успел проголодаться, так что домашний ужин- довольно тощая отбивная - показался ему недостаточным, особенно послеитальянской и швейцарской еды. Ну что делать, придется возвращаться к менееизысканному рациону... Он съел еще бутерброд с сардинкой и с минуту посидел,размышляя, что бы такое сообразить на десерт. На буфете стояла ваза с яблоками. Он поднялся, переставил ее на стол ивнимательнее поглядел на яблоки. М-да, яблочки не Бог весть какого качества.Мелкие, невзрачные, какие-то бурые. Он надкусил одно и тут же выплюнул. Ну идрянь! Он попробовал другое: то же самое. Кожура шершавая, грубая; внутритакие яблоки обычно бывают твердые и кислые. Но у этих мякоть была рыхлая,вязкая, как вата, а сердцевина темная, точно тронутая гнилью. Кусочекволокнистой мякоти застрял у него между зубами, он с трудом его вытащил.Надо же было подсунуть ему такую гадость!.. Он позвонил, и прислуга пришла из кухни. - Что-нибудь другое на десерт у нас есть? - спросил он. - Боюсь, что нету, сэр. Я вспомнила, что вы любите яблоки, и Виллиснарвал вот этих. Сказал - поспели в самый раз, очень вкусные. - К сожалению, он ошибся. Это нечто совершенно несъедобное. - Извините, пожалуйста, сэр. Я бы их не приносила, если б знала. Он тамцелую корзину собрал - стоит у дома. - И все такие же? - Все одинаковые, сэр. Меленькие, буренькие. - Неважно, не беспокойтесь. Я сам утром выйду в сад, погляжу. Он встал из-за стола и перешел в гостиную. Чтобы избавиться отнеприятного привкуса во рту, он выпил рюмку портвейна, съел печенинку, но иэто не помогло. Что-то вязкое, противное обволакивало язык и небо, и в концеконцов он был вынужден подняться в ванную и как следует вычистить зубы.Самое обидное, что именно сейчас, после пресного ужина, очень кстати было бынастоящее, хорошее яблоко - с гладкой и чистой кожицей, с хрустящ