Глава II. ПРОЗА МИРА 1. ЧЕТЫРЕ ТИПА ПОДОБИЯ

Вплоть до конца XVI столетия категория сходства играла конструктивную роль в знании в рамках западной культуры. Именно она в значительной степени определяла толкование и интерпретацию текстов; организовывала игру символов, делая возможным познание вещей, видимых и невидимых, управляла искусством их представления. Мир замыкался на себе самом: земля повторяла небо, лица отражались в звездах, а трава скрывала в своих стеблях полезные для человека тайны. Живо­пись копировала пространство. И представление — будь то праздник или знание — выступало как повторение: театр жизни или зеркало мира — вот как именовался любой язык, вот как он возвещал о себе и утверждал свое право на самовыражение.

Нам следует остановиться немного на том моменте времени, когда категория сходства начнет сбрасывать путы своей при­надлежности к знанию и, по крайней мере частично, исчезать с горизонта познания. Как мыслилось подобие в конце XVI и еще в начале XVII столетия? Каким образом оно могло орга­низовывать фигуры знания? И если верно то, что сходных между собой вещей бесконечное множество, то возможно ли установить по меньшей мере те формы, посредством которых одним вещам случалось уподобляться другим?

В XVI веке список значений для выражения сходства очень богат: Amicitia, Aequalitas (contractus, consensus, matrimonium, societas, pax et similia), Consonantia, Concertus, Continuum, Paritas, Proportio, Similitudo, Conjunctio, Copula ¹. Имеется еще много других понятий, которые на поверхности мышления спле­таются, чередуются друг с другом, усиливают или ограничивают друг друга. Пока что достаточно указать на основные фигуры,

¹ P. Grégoire. Syntaxeon artis mirabilis, Cologne, 1610, p. 28.

определяющие строение знания в рамках категории сходства. Таких основных фигур, несомненно, четыре.

Прежде всего — это пригнанность (convenientia). По правде говоря, по самому смыслу слов соседствование мест здесь под­черкнуто сильнее, чем подобие вещей. «Пригнанными» являются такие вещи, которые, сближаясь, оказываются в соседстве друг с другом. Они соприкасаются краями, их грани соединяются друг с другом, и конец одной вещи обозначает начало другой. Благодаря этому происходит передача движения, воздействий, страстей, да и свойств от вещи к вещи. Таким образом, на со­членениях вещей возникают черты сходства. Это сходство, стоит лишь попытаться его выявить, оказывается двойственным: во-первых, сходством места, пространства, в котором природа раз­местила эти две вещи, следовательно, подобием их свойств, так как в том природном вместилище, каким является мир, сосед­ство является не внешним отношением между вещами, а знаком их по крайней мере смутного родства; во-вторых, из этого кон­такта рождаются путем обмена новые сходства, устанавливается общий порядок; на подобие как на скрытое основание соседства накладывается сходство, которое является зримым проявлением пространственной близости. Например, душа и тело дважды пригнаны по отношению друг к другу: грех, надо полагать, сде­лал душу тупой, тяжеловесной и погрязшей в земном, коль скоро господь поместил ее в самую гущу материи. Но благодаря такому соседству душа воспринимает движения тела и сра­стается с ним, тогда как тело при этом «изменяется и пор­тится под влиянием страстей души» ¹. Во всеохватывающем синтаксисе мира различные существа взаимодействуют друг с другом: растение общается с животным, земля — с морем, че­ловек — со всем, что его окружает. Сходство приводит к сосед­ствам, которые в свою очередь обеспечивают сходства. Место и подобие переплетаются: можно увидеть растущие на гребне ра­ковин мхи, растения в разветвлениях рогов оленей, травовидную поросль на лицах людей, а странный зоофит совмещает в себе смесь таких свойств, которые делают его столь же похожим на растение, сколь и на животное². И все это — знаки пригнанности.

Пригнанность (convenientia) — это сходство, связанное с про­странством отношением «ближнего к ближнему», выражающее соединение и слаженность вещей. Именно поэтому она в мень­шей степени принадлежит самим вещам, чем миру, в котором они находятся. Мир — это всеобщая «пригнанность» вещей. Сколько имеется рыб в воде, столько же существует на земле животных или других тел, произведенных природой или людьми (разве нет рыб, которые называются Episcopus, Catena, Pria-

¹ G. Porta. La Physionomie himaine, 1655, p. 1.

² U. Aldrovandi. Monstrorum historia, Bononiae, 1647, p. 663.

pus?); в воде и на поверхности земли столько же существ, сколько и на небе, и одни соответствуют другим. Наконец, во всем творении столько существ, сколько их можно найти содер­жащимися высшим образом в боге, «Сеятеле Существования, Мощи, Познания и Любви» ¹.Таким образом, посредством сцеп­ления сходства и пространства, благодаря действию этой пригнанности, сближающей подобное и породняющей близости, мир образует цепь вещей и замыкается на себе самом. В каждой точке контакта вещей начинается и кончается звено, похожее и на предыдущее, и на последующее. Так круг за кругом сле­дуют подобия, удерживая крайности (бога и материю) на соот­ветствующем расстоянии и одновременно сближая их так, что воля всемогущего проникает в самые глухие углы. Именно эту бесконечную, напряженную и вибрирующую цепь имеет в виду Порта в своей «Натуральной магии»: «В отношении своего про­израстания растение сходно с диким зверем, а в отношении чув­ства грубое животное сходно с человеком, который благодаря своему уму соответствует в остальном небесным светилам. Эта взаимная и непрерывная связь действует столь четко, что ка­жется струной, протянутой от причины сущего до вещей низ­менных и самых незначительных; так что высшая добродетель, проливая свои лучи, дойдет до такой точки, что если тронуть один конец струны, то он задрожит и приведет в движение все прочее»².

Второй формой подобия является соперничество (aemulatio), вид соответствия, свободного от ограничений, налагаемых ме­стом, неподвижного и действующего на расстоянии. Здесь имеется в виду нечто подобное тому, как если бы пространствен­ное сочленение было бы порвано и звенья цепи, разлетевшиеся далеко друг от друга, воспроизводили бы свои замкнутые очер­тания согласно сходству, без всякого контакта между собой. В соперничестве есть что-то от отражения в зеркале: посред­ством соперничества вещи, рассеянные в мире, вступают между собой в перекличку. Издавна человеческое лицо соперничает с небом, и как ум человеческий несовершенным образом отра­жает божественную мудрость, так как глаза с их ограниченным сиянием отражают великий свет, распространяемый в небе солн­цем и луной. Рот — это Венера, так как ртом передают поцелуи и слова любви; нос в миниатюре представляет собой скипетр Юпитера и жезл Меркурия³. Благодаря этому отношению со­перничества вещи, находящиеся в разных концах Вселенной, могут уподобляться друг другу без их сцепления и сближения. Посредством своего удвоения в зеркале мир преодолевает при-

¹ T. Campanella. Realis philosophia, Francfort, 1623, p. 98

² G. Porta. Magie naturelle, Rouen, 1650, p. 22.

³ U. Aldrovandi. Monstrorum historia, p. 3.

сущий ему феномен расстояния; тем самым он торжествует над местом, предписанным каждой вещи. Какие же из этих отраже­ний, наполняющих пространство, являются исходными? Где реальность и где отраженный образ? Зачастую это невозможно определить, так как соперничество является чем-то вроде есте­ственного удвоения вещей. Оно порождается сгибанием вещи, оба края которой сразу же противостоят друг другу. Парацельс сравнивает это основополагающее удвоение мира с образом двух близнецов, «которые совершенно походят друг на друга, так что никто не может сказать, который из них дал другому

его подобие»¹.

Однако соперничество не оставляет инертными относительно друг друга обе фигуры, связанные взаимным отражением, кото­рые оно противопоставляет. Бывает, что одна из них, как более слабая, воспринимает сильное влияние другой, которая только что отразилась в ее пассивном зеркале. Разве звезды не господ­ствуют над травами земли, для которых они являются неиз­менным образцом, постоянной формой и над которыми им дано скрытым образом проявлять всю совокупность своих влияний? Сумрачная земля является зеркалом усеянного звездами неба, но в этой схватке соперники не равны ни ценностью, ни достоин­ством. Блики травы мягко воспроизводят чистую форму неба. «Звезды, — говорит Кроллиус, — это родоначальницы всех трав, и каждая звезда на небе есть не что иное, как духовный про­образ именно той травы, которую она представляет, и как каж­дая былинка или растение — это земная звезда, глядящая в небо, точно так же каждая звезда есть небесное растение в духовном обличий, отличающееся от земных растений лишь материей... небесные растения и травы обращены к земле и взи­рают прямо на порожденные ими травы, сообщая им какое-ни­будь особенное свойство»².

Но случается, что исход схватки соперников остается неяс­ным и спокойное зеркало отражает лишь образ «двух раздра­женных солдат». В таком случае подобие становится борьбой одной формы против другой или же, скорее, борьбой внутри одной и той же формы, разделенной материальностью или про­странством. Человек Парацельса, как небосвод, «усеян свети­лами», но он не связан с ним, как «вор с галерой, как убийца с колесом, рыба с рыбаком, дичь с охотником». Небосводу че­ловека надлежит быть «свободным и могучим», «не подчиняться никакому приказу», «не управляться никаким другим сотворен­ным существом». Его внутреннее небо может быть самостоя­тельным и основываться только на себе самом, но при условии, что благодаря своей мудрости, являющейся также и знанием, человек как бы уподобляется мировому порядку, воспроизводит

¹ Paracelse. Liber Paramirum, Paris, 1913, p. 3.

² Crollius. Traité des signatures, Lyon, 1624, p. 18.

его в себе и таким образом опрокидывает в свой внутренний небосвод тот небосвод, где мерцают видимые звезды. Тогда эта зеркальная мудрость в свою очередь охватит мир, в котором она размещалась; ее большое кольцо устремится в глубь неба и далее; человек откроет, что содержит «звезды внутри себя самого... и что, таким образом, несет в себе небосвод со всеми его влияниями» ¹.

Соперничество проявляется прежде всего в форме простого отражения, скрытого, отдаленного; оно преодолевает в безмол­вии пространства мира. Но расстояние, которое оно преодоле­вает, не уничтожается этой хитроумной метафорой: оно остается открытым для наблюдения. И в этой дуэли обе противобор­ствующие фигуры завладевают друг другом. Одно подобное охватывает другое, которое в свою очередь его окружает, и, возможно, будет снова охвачено другим благодаря этому удвое­нию, которое может возобновляться до бесконечности. Звенья соперничества образуют не цепь как элементы пригнанности, а, скорее, концентрические круги, отражающие друг друга и со­перничающие между собой.

Третья форма подобия — аналогия. Это старое понятие, из­вестное уже греческой науке и средневековому мышлению; однако его использование, по-видимому, стало иным. В анало­гии, о которой мы говорим, совмещаются пригнанность и сопер­ничество. Подобно соперничеству, аналогия обеспечивает уди­вительное столкновение сходств в пространстве; однако она го­ворит, подобно пригнанности, о взаимной пригонке вещей, их связях и соединениях. Ее могущество велико, так как рассма­триваемые ею подобия — не массивные, зримые подобия вещей самих по себе, а всего лишь более тонкие сходства их отноше­ний. Облегченная таким образом аналогия способна установить неопределенное число черт родства, исходя из одного и того же момента. Отношение, например, светил к небу, в котором они мерцают, столь же хорошо обнаруживается в отношении травы к земле, живых существ — к земному шару, на котором они живут, минералов и алмазов — к породам, в которых они содер­жатся, органов чувств — к лицу, которое они одушевляют, пиг­ментных пятен на коже — к телу, которое они тайком отмечают. Аналогия может также замкнуться на себе, оставаясь при этом бесспорной. Старую аналогию между растением и животным (растение — это животное, голова которого внизу, а рот — или корень — погружен в землю) Цезальпин не критикует и не устраняет: напротив, он ее усиливает, развивает, обнаруживая, что растение — это стоящее животное, питательные вещества в котором поднимаются снизу вверх, вдоль стебля, простираю­щегося, как тело, и увенчивающегося головой — то есть соцве­тием, цветами, листьями. Отношение здесь обратное, но не про-

¹ Paracelse. Loc. cit.

тиворечащее исходной аналогии, которая помещает «корень в нижнюю часть растения, стебель — в высшую, потому что у животных венозная сеть также начинается в нижней части живота, причем главная вена поднимается к сердцу и голове» ¹.

Эта обратимость, как и эта поливалентность, дает аналогии широкое поле применения. Посредством аналогии могут сбли­жаться любые фигуры мира. Тем не менее в этом изборожден­ном во всех направлениях пространстве существует особая точка. Она насыщена аналогиями (причем каждая из них мо­жет найти здесь одну из своих точек опоры), и, проходя через нее, отношения обращаются, не изменяясь. Эта точка — человек; он находится в пропорциональном соотношении с небом, как и с животными и растениями, как и с землей, металлами, сталак­титами или бурями. Возвышаясь среди различных ликов мира, человек соотносится с небесным сводом (его лицо так отно­сится к его телу, как лик небес к эфиру, биение пульса в его венах подобно круговращению светил по присущим им путям; семь отверстий на его лице соответствуют семи планетам неба). Однако человек опрокидывает все эти отношения, и снова по­добные отношения обнаруживаются в аналогии человеческого телесного существа с землей, на которой он живет: кожа чело­века — это земля, его кости — скалы, вены — большие потоки; мочевой пузырь — это море, а семь главных частей тела соответ­ствуют семи металлам, сокрытым в рудных жилах². Тело чело­века — это возможная половина атласа мира. Как известно, Пьер Белон начертил первую сравнительную и подробную таб­лицу, изобразившую строение скелета человека и скелета птиц: «На ней видно, что большому пальцу руки соответствует око­нечность крыла, называемая отростком и пропорциональная раз­меру крыла; оконечность крыла подобна нашим пальцам; кость ног у птиц соответствует нашей пятке; так же как мы имеем четыре пальца на ноге, так четыре пальца имеют и птицы, при­чем палец, находящийся сзади, соответствует нашему большому пальцу»³. Столь точной сравнительная анатомия является лишь для взгляда, вооруженного знаниями XIX века. Оказывается, что сетка, сквозь которую в наше знание проникают фигуры сходства, совпадает в этом пункте (и почти только в этом одном пункте) с той, в которой располагало вещи знание XVI века.

Однако, по правде говоря, описание Белона обнаруживает всего лишь ту позитивность, которая в его время делала его возможным. Оно не является ни более рациональным, ни более научным, чем наблюдение Альдрованди, когда он сравнивает низменные части человека с омерзительными местами мира, с Адом, с его мраком, с осужденными на муки грешниками, яв-

¹ Césalpin. De plantis libri, XVI, 1583.

² Сrоllius. Traité des signatures, p. 88.

³ P. Belon. Histoire de la nature des oiseaux, Paris, 1555, p. 37.

ляющимися как бы экстрементами Вселенной¹; оно принадле­жит к той же самой аналогизирующей космографии, что и классическое в эпоху Кроллиуса сравнение апоплексии с бурей. Буря начинается, когда воздух становится тяжелым и колеб­лется, приступ — в момент, когда мысли становятся тяжелыми и беспокойными; затем сгущаются тучи, живот раздувается, гремит гром и мочевой пузырь лопается; молнии сверкают, а в глазах больного возникает страшный блеск, падает дождь, а рот покрывает пена, буря неистовствует, а духи разрывают кожу больного; однако затем погода снова проясняется, а к боль­ному возвращается разум². Пространство аналогии является, по сути, пространством распространения. Человек полностью замыкается на самом себе; однако этот же человек, наоборот, передает сходства, получаемые им от мира. Он является вели­ким средоточием соотношений — центром, где различные соот­ношения сосредоточиваются и откуда они излучаются снова.

Наконец, четвертая форма подобия обеспечивается дей­ствием симпатий. Здесь никакой путь не предопределен заранее, никакое расстояние не предположено, никакая последователь­ность не предписана. Симпатия свободно действует в глубинах мира. В одно мгновение она преодолевает огромные простран­ства: подобно молнии, симпатия падает издали — от планеты к человеку, которым она управляет: она же, напротив, может родиться в результате единственного контакта, наподобие того, как «траурные розы, которые возлагаются на похоронах», бла­годаря единственно лишь соседству смерти делают каждого, вдыхающего их аромат, «смертельно печальным»³. Но на­столько велика мощь симпатии, что она не удовлетворяется установлением единственного контакта и преодолением про­странств; она приводит в движение вещи в мире, вызывая вза­имное сближение самых отдаленных из них. Симпатия — начало подвижности: она притягивает тяжелые тела к тяжести земли, а легкие тела увлекает в невесомый эфир; она направляет корни растений к воде, заставляет поворачиваться вслед за солнцем большой желтый цветок подсолнуха. Более того, связывая вещи видимым внешним движением, симпатия втайне вызывает в них движение внутреннее — перемещение качеств, сменяющих друг друга: огонь, поскольку он является горячим и легким, подни­мается в воздух, к которому неустанно стремятся языки его пламени; однако он утрачивает свою собственную сухость (род­нящую его с землей), приобретает влажность (связывающую его с водой и с воздухом) и затем исчезает в легком паре, в си­нем дыме, в облаке, становясь воздухом. Симпатия — это на­столько мощная и властная инстанция Тожества, что она не до-

¹ Aldrovandi. Monstrorum historia, p. 4.

² Сrоllius. Traité des signatures, p. 87.

³ G. Porta. Magie naturelle, p. 72.

вольствуется тем, чтобы быть просто одной из форм сходства; симпатия обладает опасной способностью уподоблять, отожде­ствлять вещи, смешивать их, лишать их индивидуальности, де­лая их, таким образом, чуждыми тем вещам, какими они были. Симпатия изменяет вещи в направлении тождества; вот почему если бы эта ее способность не имела бы противовеса, то мир свелся бы к одной точке, к однородной массе, унылой фигуре Тожества: все его части удерживались бы в определенном по­ложении и сообщались бы между собой без разрывов и без расстояний, как ряды металлических частиц, удерживаемые под действием симпатии одним магнитом ¹.

Вот почему симпатия скомпенсирована парной ей фигурой — антипатией. Антипатия сохраняет вещи в их изоляции друг от друга и препятствует их уподоблению; она замыкает каждый вид в его стойком отличии и в его стремлении к самосохране­нию: «Достаточно хорошо известно, что растения ненавидят друг друга... говорят, что маслина и виноградная лоза ненавидят капусту; огурец избегает маслину... Если учесть, что они растут благодаря теплу солнца и сокам земли, то необходимо, чтобы любое тенистое и густое дерево было бы ядовитым для других, а также и для дерева с множеством корней»². И так до бес­конечности, во все времена существа, живущие в мире, будут ненавидеть друг друга и вопреки какой бы то ни было симпатии сохранять свой свирепый аппетит. «Индийская крыса вредо­носна для крокодила, так как она дана ему Природой в каче­стве его врага. Как только этот жестокий зверь разнежится на солнце, она устраивает ему засаду и прибегает к смертельной хитрости: заметив, что крокодил, блаженствуя, спит с открытой пастью, она забирается в нее и по широкой глотке проникает в его живот, прогрызает внутренности и только тогда выходит из чрева убитого ею зверя». Однако враги в свою очередь под­карауливают крысу: она находится в раздоре с пауком, и, «мно­гократно сражаясь с аспидом, она умирает». Благодаря этому действию антипатии, удаляющему их друг от друга, но столь же и вовлекающему их в борьбу и делающему их убийцами и в свою очередь жертвами, оказывается, что вещи и звери и все формы мира остаются тем, чем они являются.

Именно постоянное равновесие симпатии и соответствующей ей антипатии обеспечивает тождественность вещей, то, что они могут походить друг на друга, сближаться между собой, не по­глощая друг друга и не утрачивая при этом <своей неповтори­мости. Этим равновесием объясняется и то, что вещи растут, развиваются, смешиваются, исчезают, умирают, но бесконечно воспроизводятся, что, короче говоря, существуют пространство (не лишенное, однако, ни ориентира, ни повторения, ни при-

¹ Id., ibid.

² J. Cardan. De la subtilité, Paris, 1656, p. 154.

бежища подобия) и время (дающее возможность бесконечного воспроизведения тех же самых форм, видов, элементов). «Хотя четыре тела (вода, воздух, огонь, земля) и являются простыми и обладают отличительными качествами, тем не менее Созда­тель повелел, чтобы сложные элементы составлялись из тел простых; вот почему их соответствия и несоответствия являются приметными, что познается по их качествам. Поскольку стихия огня горяча и суха, она отделена антипатией от стихии воды, которая является холодной и влажной. Теплый воздух влажен, холодная земля — суха, это антипатия. Чтобы привести их в со­гласие, воздух помещается между огнем и водой, вода — между землей и воздухом. Так как воздух является теплым, он пре­красно соседствует с огнем, а его влажность сочетается с влаж­ностью воды. Опять же, так как его влажность является умерен­ной, она смягчает жар огня, получая в свою очередь помощь от него; с другой стороны, своим умеренным жаром воздух обогревает влажный холод воды. Влажность воды, согретая теплом воздуха, смягчает холодную сухость земли»¹. Суверен­ное могущество пары «симпатия — антипатия», предписываемые ею движение и рассеивание порождают все формы сходства. Так вновь проявляются и разъясняются три первые типа подо­бия. Весь объем мира, все соседства пригнанности, все пере­клички соперничества, все сцепления аналогии поддерживаются, сохраняются и удваиваются этим пространством симпатии и ан­типатии, которое неустанно сближает вещи и вместе с тем удерживает их на определенном расстоянии друг от друга. По­средством этой игры мир существует в тождестве с самим со­бою; сходные вещи продолжают быть тем, чем они являются, а вместе с тем и похожими друг на друга. То же самое остается тем же самым и замкнутым на себе.