ПИСЬМЕННОСТЬ ВЕЩЕЙ

В XVI веке реальный язык — это не единообразная и одно­родная совокупность независимых знаков, в которой вещи отра­жаются словно в зеркале, раскрывая одна за другой свою специфическую истину. Это, скорее, непрозрачная, таинствен­ная, замкнутая в себе вещь, фрагментарная и полностью зага­дочная масса, соприкасающаяся то здесь, то там с фигурами мира и переплетающаяся с ними, вследствие чего все вместе они образуют сеть меток, в которой каждая может играть и на самом деле играет по отношению ко всем остальным роль содержания или знака, тайны или указания. Взятый в своем грубом историческом бытии, язык XVI века не представляет собой произвольную систему; он размещается внутри мира и одновременно образует его часть, так как вещи сами по себе скрывают и обнаруживают свою загадочность как язык и так как слова выступают перед человеком как подлежащие рас­шифровке вещи. Великая метафора книги, которую открывают, разбирают по складам и читают, чтобы познать природу, яв­ляется лишь видимой изнанкой другого, гораздо более глубоко­го переноса, вынуждающего язык существовать в рамках миро­здания, среди растений, трав, камней и животных.

Язык составляет часть великого распределения подобий и примет. Поэтому он сам должен изучаться как вещь, принад­лежащая природе. Как и растениям, животным или звездам, его элементам присущи свои законы сродства и соответствия, свои обязательные аналогии. Рамус разделил свою грамматику на две части. Первая часть посвящалась этимологии, что озна­чало поиски не изначального смысла слов, но как раз внутрен­них «свойств» букв, слогов и, наконец, целых слов. Во второй части рассматривался синтаксис, задачей которого было обу­чать «словесным построениям, исходя из свойств слов», при­чем синтаксис состоял «почти единственно лишь в установле­нии соответствия и взаимной связи свойств, например суще­ствительного с существительным или с глаголом, наречия со всеми словами, к которым оно присоединяется, союза с поряд­ком соединяемых им вещей» ¹. Вовсе не наличие смысла де­лает язык тем, что он есть; содержание его представлений, ко-

¹ P. Ramus. Grammaire, Paris, 1572, p. 3 et p. 125—126.

торое будет иметь такое важное значение для грамматистов XVII и XVIII веков, став путеводной нитью их исследований, здесь, в языке XVI века, не играет никакой роли. Слова со­ставляются из слогов, слоги — из букв, так как в них сосредо­точены такие качества, которые их сближают и разделяют точ­но так же, как и в мире расходятся и сходятся признаки вещей. В XVI веке изучение грамматики основывается на той же са­мой эпистемологической диспозиции, что и естествознание или эзотерические дисциплины. Различия состоят лишь в том, что имеется одна природа и несколько языков; в эзотеризме же свойства слов, слогов и букв раскрываются на основе иной ре­чи, остающейся скрытой, в то время как в грамматике обычные слова и фразы сами выражают свои собственные свойства. Язык располагается на полдороге между зримыми формами природы и тайными соответствиями эзотерических рассужде­ний. Язык — это раздробленная, внутренне расколотая и ви­доизмененная природа, утратившая свою изначальную прозрач­ность; это — тайна, несущая в себе, но на поверхности, доступ­ные расшифровке знаки того, что она обозначает. Язык одно­временно является скрытым откровением и откровением, ко­торое мало-помалу возвращает себе все возрастающую ясность. В своей изначальной форме, когда язык был дан людям самим богом, он был вполне определенным и прозрачным зна­ком вещей, так как походил на них. Имена были связаны с те­ми вещами, которые они обозначали, как сила вписана в тело льва, властность — во взгляд орла, как влияние планет отме­чено на лбу людей. Это осуществлялось посредством формы подобия. В наказание людям эта прозрачность языка была уничтожена в Вавилоне. Языки распались и стали несовмести­мыми друг с другом именно в той мере, в какой прежде всего утратилось это сходство языка с вещами, которое было перво­причиной возникновения языка. На всех известных нам языках мы говорим теперь, отталкиваясь от этого утраченного подо­бия, и в том пространстве, которое оно оставило за собой. Есть лишь один язык, который хранит память об этом подобии, так как он образовался непосредственно из того первоначального, ныне забытого, запаса слов; так как бог не хотел, чтобы кара, постигшая Вавилон, стерлась в памяти людей; так как этот язык позволил рассказать о древнем союзе бога с его народом; так как, наконец, именно на этом языке бог обратился к тем, кто слушал его. Таким образом, древнееврейский язык содержит, подобно обломкам, признаки изначального наименования. И эти слова, которые Адам произнес, закрепив их за животными, ос­тались теперь, во всяком случае частично, содержа в своей плоти, подобно фрагменту безгласного знания, недвижимые свойства существ: «Так, аист, столь хвалимый за милосердие по отношению к своим родителям, по-древнееврейски зовется Chasida, то есть добродушный, милосердный, жалостливый...

Лошадь, названная Sus, удостоилась глагола Hasas, если толь­ко сам глагол не происходит от ее названия, и означает он „возвышаться", ибо среди всех четвероногих животных это — самое гордое и смелое, как об этом пишет Иов в главе 39-й» ¹. Но это всего лишь не более чем разрозненные памятники: про­чие же языки утратили эти коренные подобия, которые только древнееврейский язык сохранил, чтобы показать, что прежде он был общим языком и бога, и Адама, и животных на перво­зданной земле.

Но если язык непосредственно больше не сходствует с обоз­начаемыми им вещами, это не значит, что он отделен от мира; он продолжает, хотя и в другой форме, быть местом открове­ний, составляя часть пространства, в котором обнаруживается и высказывается истина. Конечно, он больше не есть сама при­рода в ее изначальной очевидности, но он и не есть также не­ведомое средство, чьи возможности известны только немногим счастливцам. Скорее всего, он есть образ мира, искупающего свои грехи и начинающего прислушиваться к слову истины. Именно поэтому богу было угодно, чтобы латынь, язык его церкви, распространилась по всему земному шару. Именно по­этому все языки мира, ставшие известными благодаря этому завоеванию, образуют в целом образ истины. Пространство, в котором они развертываются, а также их переплетение высво­бождают знак спасенного мира точно так же, как совокупность первых слов сходствовала с вещами, данными богом в услу­жение Адаму. Клод Дюре подчеркивает, что евреи, хананеяне, самаритяне, халдеи, сирийцы, египтяне, пунийцы, карфагеняне, арабы, сарацины, турки, мавры, персы, татары пишут справа налево, следуя, таким образом, «ходу и ежедневному движе­нию первого неба, которое, согласно мнению великого Аристо­теля, является весьма совершенным, приближаясь к единству»; греки, грузины, марониты, якобиты, копты, цервиане, познанцы и, конечно, латиняне и все европейцы пишут слева направо, следуя «ходу и движению второго неба, совокупности семи планет»; индусы, кафаины, китайцы, японцы пишут сверху вниз, что соответствует «установлению природы, согласно ко­торому у людей голова вверху, а ноги внизу»; мексиканцы же «в отличие от вышеназванных» пишут то снизу вверх, то «спи­ральными линиями, прочерчиваемыми солнцем в ходе его годо­вого движения по Зодиаку». Таким образом, «посредством этих пяти различных видов письма тайны и мистерии мирового по­рядка и формы креста, вся окружность неба и земли благопо­лучно обозначены и выражены»². Языки находятся с миром в большей степени в отношении аналогии, чем обозначения; или, скорее, их значение знака и их функция удвоения накла-

¹ Claude Duret. Trésor de l'histoire des langues, Cologne, 1613 p. 40.

² Id., ibid.

дываются друг на друга; языки раскрывают небо и землю, об­разом которых они являются; они воспроизводят в своей наи­более материальной архитектуре крест, пришествие которого они возвещают, — то самое пришествие, которое в свою очередь устанавливается Писанием и Словом. В языке имеется символи­ческая функция, но после гибели Вавилона ее — за редкими ис­ключениями ¹— нужно искать не в словах, как таковых, но в самом существовании языка, в его всеобщем отношении к всеобщности мира, в перекрещивании его пространства с ме­стами и фигурами космоса.

Отсюда форма энциклопедического проекта, появившегося в конце XVI или в первые годы XVII века; не отражать уже известное в нейтральной стихии языка (применение алфавита как произвольного, но эффективного энциклопедического по­рядка начнется только во второй половине XVIII века ²), а вос­создавать посредством сцепления слов и их" размещения в про­странстве сам порядок мира. Именно этот проект обнаружива­ется у Грегуара в его «Syntaxeon artis mirabilis» (1610), у Альстедия в его «Encyclopaedia» (1630) или еще у того самого Кристофа де Савиньи («Tableau de tous les arts libéraux»), которому удалось придать знаниям пространственность, со­гласно космической, неподвижной и совершенной форме круга и подлунной, преходящей, многоразличной, расщепленной фор­ме дерева. Этот же проект снова обнаруживается также у Ля Круа дю Мэна, вообразившего пространство, соединяющее свойства и Энциклопедии, и Библиотеки, где письменные тек­сты могли бы разместиться согласно фигурам соседства, род­ства, аналогии и подчинения, предписанным самим миром ³. Как бы то ни было, такое переплетение языка и вещей в общем для них пространстве предполагает полное превосходство пись­менности.

Это превосходство знаменательно для всего Возрождения; оно было, без сомнения, одним из великих событий в западной культуре. Книгопечатание, проникновение в Европу восточных рукописей, зарождение литературы, которая больше не ориен­тировалась ни на устное слово, ни на зрительное представле­ние и не подчинялась им, господство толкования религиозных текстов над традицией и авторитетом церкви — все это, даже при невозможности выявить роль причинно-следственных свя­зей, свидетельствует об основополагающем значении Письмен­ности на Западе. Отныне первоприрода языка — письменность.

¹ Геснер в "Mithridates", очевидно, цитирует ономатопеи, но в качестве исключения; см.: Gesner. Mithridates. 2éd. Tiguri. 1610, p. 3—4.

² Исключая языки, так как алфавит является материалом языка. Ср.: Gesner. Mithridates, ch. II. Первой энциклопедией алфавитного типа яв­ляется "Grand Dictionnaire historique" Морери (1674).

³ La Croix du Maine. Les cents Buffets pour dresser une biblio­thèque parfaite, 1583.

Звуки голоса создают лишь его промежуточный и ненадежный перевод. Бог вложил в мир именно писаные слова; Адам, когда он впервые наделял животных именами, лишь читал эти немые, зримые знаки; Закон был доверен Скрижалям, а не памяти людской; Слово истины нужно было находить в книге. И Виженер, и Дюре ¹ почти в одинаковых выражениях говорили, что, несомненно, в природе, может быть даже в человеческом зна­нии, писаное всегда предшествовало устному. Ибо вполне воз­можно, что еще до Библии и до всемирного потопа существо­вала составленная из знаков природы письменность, так что эти знаки могли непосредственно воздействовать на вещи, при­влекать их или отталкивать, представлять их свойства, досто­инства и тайны. Это — изначальная письменность природы, раз­розненные воспоминания о которой, возможно, сохранились в некоторых видах эзотерического знания, и в первую очередь в кабалистике, стремившихся обрести вновь прежние, давно уже спящие силы. Эзотеризм XVI века — это прежде всего фе­номен письменности, а не устного слова. В любом случае уст­ное слово лишено своих возможностей воздействия. Виженер и Дюре называют его женской компонентой языка, его пассив­ным интеллектом; активным интеллектом, «мужским нача­лом» языка является именно Письменность. Она одна содержит в себе истину.

Это превосходство письменного языка объясняет присутст­вие двух родственных и неотделимых друг от друга, несмотря на их кажущуюся противоположность, форм в знании XVI сто­летия. Прежде всего речь идет об отсутствии различения меж­ду видимым и читаемым, между наблюдаемым и сообщаемым, следовательно, об образовании единой и однородной плоскос­ти, в которой взгляд и язык перекрещиваются между собой до бесконечности; речь идет также и о противоположном про­цессе: о непосредственном разложении ткани любого языка, при котором без конца вводятся дополнительные определения в комментарии.

Однажды Бюффон удивился тому, что у такого натуралиста, как Альдрованди, можно найти невообразимую смесь точных описаний, заимствованных цитат, небылиц, взятых без всякой критики, и замечаний, касающихся в равной степени анатомии, геральдики, зон обитания, мифологических характеристик како­го-нибудь животного и применений, которые можно им найти в медицине или магии. Действительно, обратившись к «Historia serpentum et draconum», можно увидеть, что глава «О Змее вообще» строится согласно таким разделам: Экивок (то есть различные значения слова змея), синонимы и этимологии, раз­личия, форма и описание, анатомия, природа и нравы, темпе-

² Biaise de Vigenère. Traité des chiffres, Paris, 1587, p. 1 et 2; Claude Dure t. Trésor de l'histoire des langues, p. 19 et 20.

рамент, совокупление и рождение потомства, голос, движения, места обитания, питание, физиономия, антипатия, симпатия, способы ловли, смерть и ранения, причиненные змеей, способы и признаки отравления, лекарства, эпитеты, названия, чудеса и предсказания, чудища, мифология, боги, которым посвящена змея, апологи, аллегории и мистерии, иероглифы, эмблемы и символы, поговорки, монеты, чудесные истории, загадки, деви­зы, геральдические знаки, исторические факты, сны, изображе­ния и статуи, использование в питании, использование в меди­цине, разнообразные применения. Бюффон замечает: «Пусть определят после этого, какую же долю естественной истории можно найти во всей этой писанине. Все это легенда, а не описание». Действительно, для Альдрованди и его современни­ков все это именно легенда, то есть вещи, предназначенные для чтения. Но дело не в том, что авторитету людей отдано предпочтение перед непогрешимостью "непредубежденного взгляда, а в том, что природа сама по себе есть непрерывае­мое сплетение слов и признаков, рассказов и характеров, рас­суждений и форм. При составлении истории животного беспо­лезно, да и невозможно сделать выбор между профессией на­туралиста и компилятора; нужно просто собрать в одну и ту же форму знания все то, что было увидено и услышано, все рассказанное природой или людьми, языком мира, традиций или поэтов. Познать животное, растение или какое-нибудь яв­ление на земле — значит собрать всю совокупность знаков, ко­торые могут содержаться в них или быть отнесены к ним; зна­чит найти также все те сочетания форм, где эти знаки прини­мают геральдическое значение. Альдрованди был не худшим и не лучшим наблюдателем, чем Бюффон; он не был ни более до­верчивым, чем он, ни менее убежденным в значении наблюде­ния или рационального начала в вещах. Просто его взгляд на вещи организовывался другой системой, другим расположе­нием эпистемы. Альдрованди сосредоточенно созерцал природу, которая была снизу доверху исписана.

Таким образом, знание состоит в отнесении языка к языку, в воссоздании великого однородного пространства слов и ве­щей, в умении заставить заговорить все, то есть над всеми знаками вызвать появление второго слоя — комментирующей речи. Особенность знания состоит не в том, чтобы видеть или доказывать, а в том, чтобы истолковывать. Когда дело идет о толкованиях Священного Писания, древних авторов, сооб­щений путешественников, легенд и сказаний, от каждого из этих видов речи требуется не выяснение его права на выска­зывание истины, а только возможность говорить о ней. Язык в себе самом содержит свой внутренний принцип развития. «Гораздо больше труда уходит на перетолковывание толкова­ний, чем на толкование самих вещей, и больше книг пишется о книгах, чем о каких-либо иных предметах: мы только и де-

лаем, что составляем глоссы друг на друга» ¹. Это вовсе не кон­статация краха культуры, погребенной под своими собственны­ми памятниками, но определение неизбежного отношения язы­ка XVI века к самому себе. С одной стороны, такое отношение открывает перед языком возможность бесконечного кипения, непрекращающегося развития, самоусовершенствования и на­слоения последовательно возникающих форм. Может быть, впервые в западной культуре обнаруживается эта абсолютная открытость языка, который уже не может больше остановить­ся, потому что, никогда не замыкаясь в каком-то одном опреде­ленном слове, он будет выражать свою истину лишь в рамках речи, обращенной в будущее, целиком предназначенной для выражения того, что будет сказано; однако сама эта речь не­способна остановиться на себе, и то, что она выражает, она содержит в себе как обещание, завещанное к тому же другой речи... Задача комментария, по существу, никогда не может быть выполнена до конца. И все-таки комментарий целиком обращен к загадочной, неясно выраженной части, скрывающей­ся в комментируемой речи: под существующей речью он откры­вает другую речь, более глубокую и как бы более «изначаль­ную»; именно ее-то комментарий и должен восстановить. Ком­ментарий возникает лишь как стремление выявить за читаемым и истолковываемым языком глубочайшее значение исходного Текста. И именно этот текст, обосновывая сам комментарий, обещает ему в награду в конечном итоге свое открытие; вслед­ствие этого необходимое разрастание экзегетики наделено ме­рой, идеальным образом ограничено и тем не менее неизменно одухотворено этим безмолвным царством. Язык XVI века, — понимаемый не как эпизод в истории языка, а как глобаль­ный опыт культуры, — без сомнения, оказался вовлеченным в эту игру, в этот промежуток между первичным Текстом и бес­конечностью Истолкования. Говорят на основе письма, состав­ляющего одно целое с миром; говорят до бесконечности о пись­ме, и каждый из его знаков становится в свою очередь письмом для новых речей; однако каждая речь обращается к этому первичному письму, возвращение которого она обещает и в то же время откладывает.

Очевидно, что опыт языка принадлежит к тому же самому археологическому срезу, что и познание вещей природы. Позна­вать вещи означало раскрывать систему сходств, сближающих и связывающих их между собой; но обнаружить подобия мож­но было только в той мере, в какой совокупность знаков обра­зовывала на их поверхности однозначный текст. Сами эти зна­ки были лишь игрой сходств, они отсылали к бесконечной за­даче познать подобное, которая по необходимости не может

¹ Мишель Монтень. Опыты. Книга третья. Изд-во АН СССР М. — Л., I960, с. 360.

быть завершена. Точно так же язык, за исключением одной ин­версии, задается целью воссоздать речь в ее абсолютно изна­чальном виде, но он может ее выражать лишь в приближении, пытаясь сказать по ее поводу нечто ей подобное, до бесконеч­ности порождая при этом близкие и сходные версии истолко­вания. Комментарий бесконечно похож на то, что он коммен­тирует и что он никогда не может выразить; так, знание при­роды всегда находит новые знаки в сходстве, потому что сход­ство не постигается посредством самого себя, а знаки не могут быть ничем иным, как подобиями. И как эта бесконечная игра природы находит свою связь, свою форму и свой предел в от­ношении микрокосма к макрокосму, так и бесконечность задачи комментария гарантируется обещанием дать действительно на­писанный текст, которой со временем будет выявлен интерпре­тацией во всей своей полноте.