ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЗНАКА

Что такое знак в классическую эпоху? Ибо то, что измени­лось в первую половину XVII века, и надолго — может быть, до нашего времени, — это целый строй знаков, условия, в кото­рых они осуществляют свою странную функцию; это то, что вызывает их к жизни как знаки среди стольких других изве­стных или видимых вещей; это сама их суть. На пороге клас-

сической эпохи знак перестает быть фигурой мира; и он пере­стает быть связанным с тем, что он обозначает посредством прочных и тайных связей сходства или сродства.

Классицизм определяет знак согласно трем переменным ¹. Происхождение связи: знак может быть естественным (как от­ражение в зеркале указывает на то, что оно отражает) или условным (как слово для группы людей может означать идею). Тип связи: знак может принадлежать к совокупности, на кото­рую он указывает (как здоровый вид составляет часть здо­ровья, о котором он свидетельствует), или же быть от нее отде­лен (как фигуры Ветхого завета являются отдаленными зна­ками Воплощения и Искупления). Надежность связи: знак мо­жет быть настолько постоянен, что его верность не вызывает никакого сомнения (так дыхание указывает на жизнь), но он может быть просто вероятным (как бледность при беремен­ности). Ни одна из этих форм связи не подразумевает с необ­ходимостью подобия; даже сам естественный знак не требует этого: крики — это спонтанные знаки, но не аналоги страха; или еще, как это говорит Беркли, зрительные ощущения явля­ются знаками осязания, установленными богом, и, однако, они его никоим образом не напоминают ². Эти три переменные за­меняют сходство для того, чтобы определить действенность знака в сфере эмпирических познаний.

1. Знак, поскольку он всегда является или достоверным, или вероятным, должен найти свое пространство внутри познания. В XVI веке придерживались того мнения, что вещи наделены знаками для того, чтобы люди могли выявить их тайны, их при­роду и их достоинства; но это открытие означало лишь конеч­ную целесообразность знаков, оправдание их существования; оно означало их возможное и, несомненно, наилучшее исполь­зование. Однако знаки не нуждались в том, чтобы быть по­знанными, для того чтобы существовать: даже если они оста­вались немыми и если никто никогда их не воспринимал, они ничего не теряли в своем бытии. Не познание, а сам язык ве­щей утверждал знаки в их означающей функции. Начиная с XVII века вся область знака распределяется между достовер­ным и вероятным; иначе говоря, здесь уже нет места ни неиз­вестному знаку, ни немой примете не потому, что люди будто бы владеют всеми возможными знаками, но потому, что знак существует постольку, поскольку познана возможность отноше­ния замещения между двумя уже познанными элементами. Знак не ожидает пассивно прихода того, кто может его по­знать: он всегда конституируется только посредством акта по­знания.

¹ Logique de Port-Royal, I partie, ch. IV.

² Berkeley. Essai d'une nouvelle théorie de la vision (Œuvres choi­sies, Paris, 1944, t. 1, p. 163—164).

Именно в этом пункте знание разрывает свое старое род­ство с прорицанием (divinatio). Прорицание всегда предпола­гало знаки, которые предшествовали ему: так что познание це­ликом размещалось в зиянии открытого или подтвержденного или тайно переданного знака. В его задачу входило выявление языка, предварительно введенного богом в мир; именно в этом смысле благодаря существенной импликации оно прорицало, и оно прорицало о божественном (divin). Отныне знак начинает что-либо означать лишь внутри познания; именно у него знак заимствует теперь свою достоверность или свою вероятность. И если бог еще применяет знаки, чтобы говорить с нами через посредство природы, то он пользуется при этом нашим позна­нием и связями, которые устанавливаются между впечатлени­ями, чтобы утвердить в нашем уме отношение значения. Такова роль чувства у Мальбранша или ощущения у Беркли: в естест­венном суждении, в чувстве, в зрительных впечатлениях, в вос­приятии третьего измерения именно мимолетные, смутные, но навязчивые, необходимые и неизбежные сведения служат зна­ками для дискурсивного познания, которого мы, не являясь чи­стым разумом, не можем достигнуть сами единственно лишь силой своего ума, ибо у нас нет для этого либо досуга, либо разрешения. У Мальбранша и у Беркли знак, ниспосланный бо­гом, является хитроумным и предусмотрительным совмещением двух видов познания. Нет больше прорицания, то есть проник­новения познания в загадочное, открытое, священное простран­ство знаков, а есть краткое и сосредоточенное на себе позна­ние: резюмирование длинной серии суждений в мимолетной фигуре знака. При этом видно также, как посредством возврат­ного движения познание, замкнувшее знаки в своем специфи­ческом пространстве, может раскрыться теперь для вероят­ности. Отношение между впечатлениями становится отноше­нием знака к означаемому, то есть отношением, которое, на­подобие отношения последовательности, развертывается от са­мой слабой вероятности к наибольшей достоверности. «Связь идей предполагает не отношение причины к следствию, а един­ственно лишь отношение указателя и знака к означаемой вещи. Видимый огонь не есть причина боли, от которой я страдаю, приближаясь к нему: он является указателем, предупреждаю­щим меня об этой боли» ¹.Знание, которое случайно разгады­вало абсолютные и более древние, чем оно само, знаки, заме­щено теперь сетью знаков, постепенно созданной познанием ве­роятного. Стал возможным Юм.

2. Вторая переменная знака: форма его связи с тем, что он означает. Посредством действия пригнанности, соперничества и в особенности симпатии подобие в XVI веке побеждало про-

¹ Berkeley. Principes de la connaissance humaine (Œuvres choisies t. I, p. 267).

странство и время, так как роль знака состояла в соединении и связывании вещей. Напротив, в классицизме знак характе­ризуется своей существенной дисперсией. Циклический мир кон­вергентных знаков замещен бесконечным развертыванием. В этом пространстве знак может занимать две позиции: или он в качестве элемента составляет часть того, означением чего он служит; или он реально и действительно отделен от него. По правде говоря, эта альтернатива не является радикальной, так как знак, чтобы функционировать, должен одновременно и внедряться в означаемое, и отличаться от него. Действитель­но, для того чтобы знак был знаком, нужно, чтобы он был дан сознанию вместе с тем, что он означает. Как это отмечает Кондильяк, звук никогда не стал бы для ребенка словесным знаком вещи, если бы он, по меньшей мере раз, не был услы­шан в момент восприятия этой вещи ¹. Но для того, чтобы элемент восприятия мог стать знаком, недостаточно, чтобы он составлял его часть; нужно, чтобы он был выделен в качестве элемента и освобожден от общего впечатления, с которым он неявно связан; следовательно, нужно, чтобы это впечатление было расчленено, чтобы внимание сосредоточилось на одном из переплетенных с другими моменте, чтобы этот момент, вхо­дящий в состав общего впечатления, был изолирован от него. Таким образом, оказывается, что полагание знака неотделимо от анализа, что знак является результатом анализа, без кото­рого он не смог бы появиться. Знак также является и инстру­ментом анализа, так как, будучи однажды определен и изоли­рован, он может быть соотнесен с новыми впечатлениями, иг­рая по отношению к ним роль аналитической решетки. По­скольку ум анализирует, постольку появляется знак. Поскольку ум располагает знаками, постольку анализ продолжается. По­нятно, почему от Кондильяка до Дестю де Траси и до Жерандо как всеобщее учение о знаках, так и определение аналитиче­ской мощи мышления очень точно накладываются друг на дру­га в одной и той же теории познания.

Когда «Логика Пор-Рояля» говорила, что знак мог быть присущ тому, что он означает, или отделен от него, она пока­зывала, что в классическую эпоху знак больше не предназ­начен приблизить мир к нему самому и связать его с его же собственными формами, но, напротив, он предназначен для того, чтобы расчленить его, расположить на бесконечно откры­той поверхности и проследить, исходя из него, бесконечное раз­вертывание замещающих его понятий, в которых он осмысля­ется. Благодаря этому открывается возможность и для анали­за, и для комбинаторики, что делает мир от начала и до конца упорядочиваемым. В классическом мышлении знак не унич-

¹ Соndillас. Essai sur l'origine des connaissances humaines (Œuvres, Paris, 1798, t. I, p. 188—208).

тожает расстояний и не упраздняет время; напротив, он позво­ляет их развертывать и постепенно обозревать. Вещи при по­средстве знака становятся: различными, сохраняются в своем тождестве, разъединяются и соединяются. Западный разум вступает в эпоху суждения.

3. Остается третья переменная; переменная, которая мо­жет принимать два значения: по природе и по соглашению. Давно было известно — задолго до «Кратила», — что знаки мо­гут быть даны природой или образованы человеком. XVI век также знал об этом и распознавал в человеческих языках уста­новленные знаки. Однако искусственные знаки обязаны своей жизнеспособностью исключительно их верности естественным знакам. Последние издавна составляли основу всех других зна­ков. Начиная с XVII века соотношение природы и соглашения оценивается противоположным образом: естественный знак — не что иное, как элемент, выделенный из вещей и конституи­рованный в качестве знака познанием. Следовательно, он яв­ляется предписанным, негибким, неудобным, и ум не может подчинить его себе. Напротив, когда знак устанавливается по соглашению, то его всегда можно (и действительно нужно) вы­бирать так, чтобы он был прост, легок для запоминания, при­меним к бесконечному числу элементов, способным делиться и входить в состав других знаков. Установленный человеком знак — это знак во всей полноте его функционирования. Именно этот знак проводит рубеж между человеком и животным; именно он превращает воображение в сознательную память, спонтанное внимание — в рефлексию, инстинкт — в разумное познание ¹. Недостаток именно таких знаков Итар открыл у «Дикаря из Авейрона». Среди этих установленных знаков естественные знаки являются лишь начальным наброском, приблизительным рисунком, который может быть завершен лишь введением элемента произвола.

Но этот произвол измеряется своей функцией, и его пра­вила очень точно определены ею. Произвольная система зна­ков должна давать возможность анализа вещей в их наиболее простых элементах; она должна разлагать их вплоть до основы; но она должна также показывать, как возможны комбинации этих элементов, и допускать идеальный генезис сложности ве­щей. «Произвольное» противопоставляется «естественному» лишь в той мере, в какой хотят обозначить способ установле­ния знаков. Но произвольное — это также аналитическая ре­шетка и пространство для комбинаторики, посредством кото­рых природа обнаруживает свою сущность на уровне исходных впечатлений и во всевозможных формах их соединения. В своей совершенной форме система знаков представляет собой про­стой, абсолютно прозрачный язык, способный к обозначению

¹ Соndillac. Essai sur l'origine de connaissances humaines, p. 75.

элементарного, а также совокупность операций, определяющую все возможные соединения. На наш взгляд, этот поиск источ­ника и это исчисление группировок кажутся несовместимыми, и мы охотно истолковываем их как двусмысленность в мыш­лении XVII и XVIII веков. То же самое относится и к рас­хождению между системой и природой. На деле, для этого мышления здесь нет никакого противоречия. Точнее говоря, существует единственная и необходимая диспозиция, пронизы­вающая всю классическую эпистему: это совместное вхождение универсального исчисления и поиска элементарных основ в си­стему, которая является искусственной и которая благодаря этому может раскрыть природу, начиная с ее исходных эле­ментов и вплоть до одновременного сосуществования их всевоз­можных комбинаций. В классическую эпоху использование зна­ков означает не попытку, как в предшествующие века, найти за ними некий изначальный текст раз произнесенной и посто­янно повторяемой речи, а попытку раскрыть произвольный язык, который санкционировал бы развертывание природы в ее пространстве, опорные термины ее анализа и законы ее построения. Знание не должно больше заниматься раскопками древнего Слова в тех неизвестных местах, где оно может скры­ваться; теперь оно должно изготовлять язык, который, чтобы быть добротным, то есть анализирующим и комбинирующим, должен быть действительно языком исчислений.

Теперь можно определить тот инструментарий, который система знаков предписывает классическому мышлению. Именно эта система вводит в познание вероятность, анализ и комбина­торику, элемент произвола, оправданный в рамках системы. Именно эта система дает одновременно место и для исследо­вания происхождения, и для исчисления, и для построения таб­лиц, фиксирующих возможные сочетания, и для реконструкции генезиса, начиная с самых простых элементов. Именно эта си­стема сближает всякое знание с языком и стремится заместить все языки системой искусственных символов и логических опе­раций. На уровне истории мнений все это, конечно, предстает как переплетение влияний, в котором, несомненно, нужно учи­тывать индивидуальный вклад Гоббса, Беркли, Лейбница, Кондильяка и Идеологов ¹. Но если классическое мышление иссле­дуется на археологическом уровне, полагающем его возмож­ность, то при этом наблюдается, что расхождение знака и подобия в начале XVII века вызвало к жизни новые фигуры, такие, как вероятность, анализ, комбинаторика, универсальная система и универсальный язык, не в качестве последовательно возникающих тем, порождающих или выталкивающих друг дру-

¹ Французские философы конца XVIII и начала XIX в., выдвигавшие различные варианты идеологии как универсальной науки о происхождении идей и познаний (Дестю де Траси, Кабанис, Вольней, Жерандо и др.). — Прим. перев.

га, но как неповторимую сеть необходимых связей. Именно эта сеть необходимостей и породила такие личности, как Гоббс, Беркли, Юм и Кондильяк.