ПРЕДЕЛЫ МИРА

Такова в своем самом общем наброске эпистема XVI века. Эта конфигурация знания несет с собой определенный ряд следствий.

Прежде всего отметим избыточный и одновременно абсо­лютно убогий характер этого знания. Избыточность обуслов­лена его беспредельностью. Сходство никогда не остается устой­чивым в самом себе; оно фиксировано лишь постольку, посколь­ку оно отсылает к другому подобию, которое в свою очередь взывает к новым, так что каждое сходство значимо лишь бла­годаря аккумуляции всех других, и весь мир нужно обследо­вать для того, чтобы самая поверхностная из аналогий была оправдана и выявлена наконец как достоверная. Таким обра­зом, это — знание, которое может и должно возникнуть из бес­конечного нагромождения утверждений, влекущихся друг за другом. Поэтому такое знание, начиная с самых основ, будет зыбким. Простое сложение — единственно возможная форма связи элементов знания. Отсюда эти бесконечные реестры, от­сюда их однообразие.

Помещая в качестве связующего звена между знаком и тем, на что он указывает, сходство (являющееся одновременно посредничающей и единственной в своем роде силой, поскольку она обитает равным образом как в отметине, так и в отмечае­мом содержании), знание XVI века обрекло себя на то, что­бы познавать неизменно одно и то же, но приходить к этому познанию лишь в итоге так никогда и не завершаемого беско­нечного движения.

Именно здесь вступает в дело пресловутая категория мик­рокосма. Пожалуй, именно благодаря известной традиции нео­платонизма это старое понятие сохраняло свою жизнеспособ­ность в течение средневековья и раннего Возрождения. Но в XVI веке оно в конечном счете стало играть основополагаю­щую роль в знании. Неважно, является ли оно, по старинному выражению, взглядом на мир или Weltanschauung (мировоз­зрением). Фактически в эпистемологической конфигурации этой эпохи оно выполняет одну или, скорее, две совершенно определенные функции. В качестве категории мышления оно применяет ко всем сферам природы игру повторяемых сходств; гарантирует исследованию, что каждая вещь найдет при более широком охвате свое зеркало и свое макрокосмическое под­тверждение; с другой стороны, оно утверждает, что видимый порядок самых высоких сфер отразится в более мрачных глу­бинах земли. Однако рассматриваемое как всеобщая конфигу­рация природы, оно устанавливает действительные и, так ска­зать, ощутимые пределы на пути неустанного движения сме­няющих друг друга подобий. Это понятие указывает на то, что существует большой мир и что его периметром намечен предел

для всех сотворенных вещей; что по другую сторону находится особое существо, воспроизводящее в своих ограниченных мас­штабах беспредельный порядок неба, светил, гор, рек и гроз; и что именно в реальных пределах этой конститутивной анало­гии развертывается действие сходств. Как раз поэтому рас­стояние от микрокосма до макрокосма, сколь оно ни велико, не бесконечно, сколь ни многочисленны населяющие мир существа, они в конечной инстанции доступны пересчету; следовательно, подобия, всегда опирающиеся друг на друга благодаря необ­ходимому для них действию знаков, больше не подвергаются опасности исчезновения на неопределенное время. Они опира­ются друг на друга и взаимно усиливаются в абсолютно замк­нутой сфере. Природа как система знаков и сходств замыка­ется на себе согласно удвоенной фигуре космоса.

Итак, нужно остерегаться инверсии отношений. Без всяко­го сомнения, идея микрокосма была, как говорится, «важной» для XVI века. Среди всех формулировок, которые могли бы вы­явиться в ходе исследований, эта идея, вероятно, была одной из самых употребительных. Однако здесь речь не идет об изу­чении мнений, которое можно было бы осуществить лишь на основе статистического анализа письменных источников. С дру­гой стороны, если знание XVI века анализируется на его ар­хеологическом уровне, то есть на уровне условий, сделавших возможным это знание, то отношения макрокосма и микрокос­ма выступают лишь как простой поверхностный эффект. Ис­следование всех существующих аналогий было предпринято не потому, что люди верили в подобные отношения. Дело в том, что в самой сердцевине знания имелась необходимость совме­стить бесконечное богатство сходства, введенного в качестве посредника между знаками и их смыслом, и то однообразие, которым обусловливалось одинаковое расчленение сходства по отношению и к обозначающему, и к обозначаемому. В рамках такой эпистемы, где знаки и подобия взаимно переплетаются по схеме бесконечного витка, было совершенно необходимо, чтобы в отношении микрокосма к макрокосму мыслились га­рантия этого знания и предел его распространения.

В силу той же необходимости это знание должно было одно­временно и равным образом принимать и магию, и эрудицию. Нам представляется, что познания XVI века слагались из не­устойчивой смеси рационального знания, из понятий, порожден­ных обрядами магии, и из всего культурного наследия, воздей­ствие которого было приумножено вновь открытыми античны­ми текстами. Наука этой эпохи, выстроенная таким образом, не отличается структурной прочностью; она является как бы всего-навсего лишь свободным пространством, в котором стал­киваются приверженность к авторитетам древности, пристра­стие к чудесному и уже обостренное внимание к той высшей разумности, в которой мы узнаем себя. И эта трехчленная

эпоха как бы отражается в зеркале каждого произведения и каждого отдельного ума... На самом деле знание XVI века не грешит недостатком структурированности. Напротив, мы виде­ли, насколько до педантичности строги определяющие про­странство этого знания конфигурации. Именно эта строгость обусловливает отношение этого знания к магии и эрудиции, взятых не в качестве принятого извне содержания, но в каче­стве его необходимых форм. Мир покрыт знаками, нуждающи­мися в расшифровке, и эти обнаруживающие сходства и срод­ства знаки являются не чем иным, как формами подобия. Итак, знать — значит истолковывать, идти от видимой приме­ты к тому, что высказывает себя в ней и что без нее осталось бы невысказанным словом, спящим в вещах. «Мы, люди, от­крываем благодаря знакам и внешним соответствиям все скры­тое в горах и именно так находим все свойства трав и все, что содержат камни. Нет ничего ни в глубине морей, ни в вы­сях небосвода, что человек не мог бы открыть. Нет таких гор, которые были бы столь обширны, чтобы скрыть от человече­ского взора то, что скрывается в них; все это открывается ему благодаря соответствующим знакам» ¹. Прорицание не явля­ется одним из видов познания; оно сливается с ним. Но эти подвергающиеся истолкованию знаки обозначают скрытое лишь в той мере, в какой они его напоминают; воздействие на при­меты будет сопровождаться операциями над тем, на что они тайно указывают. Именно поэтому растения, представляющие голову, или глаза, или сердце, или печень, будут эффективны как лекарственное средство по отношению к данному органу; поэтому сами звери будут реагировать на те знаки, которые их обозначают. «Скажи же мне, — вопрошает Парацельс, — поче­му змея из Гельвеции, Альгории, Швеции понимает греческие слова Оси, Осия, Оси... В каких академиях они научились им так, что, едва услышав слово, они тут же отворачиваются, что­бы не услышать его снова? Едва услыхав это слово, они, не­взирая на свою природу и свой дух, остаются неподвижными и никого не отравляют своим ядовитым укусом». И пусть не говорят, что это обусловлено лишь шумом произнесенных слов: «Если в благоприятное время ты напишешь эти слова на велене, на пергаменте, на бумаге и протянешь их змее, она оста­нется не менее неподвижной, чем если бы ты их громко произ­нес». Замысел «Натуральных магий», занимающий видное ме­сто с конца XVI века и выдвигавшийся вплоть до середины XVII века, не является остаточным явлением в европейском сознании; он был возрожден, как недвусмысленно говорит Кампанелла², и по веским для той эпохи причинам, ибо фундамен-

¹ Paracelse. Archidoxis magica, 1909, p. 21—23.

² T. Campanella. De sensu rerum et magia, Francfort, 1620.

тальная конфигурация знания сталкивала приметы и подобия. Магическая форма была неотделима от способа познания.

Это же самое обстоятельство сказывается на эрудиции: ведь в сокровище, завещанном нам древностью, язык имеет ценность как знак вещей. Между видимыми знаками, которыми бог раз­метил поверхность Земли, чтобы мы могли познать ее внутрен­ние тайны, и разборчивыми словами, которые Писание или муд­рецы древности, просвещенные божественным светом, начерта­ли в этих спасенных традицией книгах, нет различия. Соотно­шение с текстами и соотношение с вещами — одной природы: и здесь, и там люди находят знаки. Однако бог, дабы развить нашу мудрость, усеял природу лишь теми фигурами, которые нуждаются в истолковании (и именно в этом смысле познание должно быть прорицанием — divinatio), в то время как древ­ние уже дали истолкования, которые нам остается только воспринять. Мы могли бы удовольствоваться этим восприя­тием, если бы не было необходимо выучить их язык, научиться читать их тексты, понимать то, что они сказали. Наследие древности, подобно самой природе, — это обширное простран­ство, взывающее к истолкованию; как здесь, так и там нужно обнаружить знаки и мало-помалу заставить их говорить. Дру­гими словами, Divinatio и Eruditio — это одна и та же герме­невтика. Однако разворачивается она на двух различных уров­нях, хотя и согласно сходным фигурам: в первом случае она движется от немой отметины к самой вещи (и заставляет го­ворить природу); во втором случае она движется от неподвиж­ного начертания к ясному слову (возвращает жизнь бездейст­вующим языкам). Но как естественные знаки глубинным отно­шением сходства связаны с тем, на что они указывают, так и речь древних соответствует тому, что она выражает; если же она имеет для нас значение важнейшего знака, то это потому, что самой своей сутью и благодаря свету, постоянно пронизы­вающему ее с самого ее появления, эта речь приноровлена к самим вещам, будучи их зеркалом и соперником; она соот­носится с вечной истиной так, как знаки — с тайнами природы (она является отметиной этого слова, подлежащего дешифров­ке), с вещами, которые раскрываются в ней, она находится в исконном родстве. Бесполезно, таким образом, требовать у нее мотивации ее определяющей роли; речь — это сокровищница знаков, связанных подобием с тем, что они могут обозначать. Единственное различие состоит в том, что здесь имеется в ви­ду сокровищница знаков второй степени, отсылающих к зна­кам самой природы, которые-то и содержат смутные указания на чистое золото самих вещей. Истинность всех этих отметин, как тех, что пронизывают природу, так и тех, что выстраива­ются в ряд на пергаментах и в библиотеках, везде одна и та же, столь же изначальная, как и утверждение бытия бога.

Между метками и словами нет такого различия, как между наблюдением и принятым авторитетом или между истинным и традиционным. Повсюду развертывается одно и то же взаи­модействие знака и подобного, и поэтому природа и слово мо­гут перекрещиваться до бесконечности, как бы образуя для умеющего читать великий и единый текст.