БЫТИЕ ЯЗЫКА

Начиная со стоицизма система знаков в рамках западного мира была троичной, так как в ней различались означающее, означаемое и «случай» («Conjoncture»; τύγχαναν). Однако начи­ная с XVII века диспозиция знаков становится бинарной, по­скольку она определяется, в том числе и учеными Пор-Рояля, связью означающего и означаемого. В эпоху Возрождения орга­низация знаков иная и более сложная; она является троичной, поскольку она прибегает к формальной сфере меток, к содер­жанию, на которое они указывают, и к подобиям, связываю­щим метки с обозначенными вещами; но так как сходство есть столь же форма знаков, сколь и их содержание, три различ­ных элемента этого распределения превращаются в одну фигуру.

Эта же диспозиция вместе с игрой элементов, которую она допускает, обнаруживается, но в обращенной форме, в прак­тике языка. Действительно, язык существует сначала в своем свободном, исходном бытии, в своей простой, материальной форме, как письмо, как клеймо на вещах, как примета мира и как составная часть его самых неизгладимых фигур. В ка­ком-то смысле этот слой языка является единственным и аб­солютным. Но он немедленно порождает две другие формы ре­чи, которые его обрамляют: выше этого слоя располагается комментарий, оперирующий прежними знаками, но в новом употреблении, а ниже — текст, примат которого, скрытый под видимыми для всех знаками, предполагается комментарием. Отсюда наличие трех уровней языка начиная с неповторимого бытия письма. К концу Возрождения исчезает эта сложная игра уровней. И происходит это двояким образом: потому что фигуры, непрерывно колеблющиеся между одним и тремя тер-

минами, приходят к бинарной форме, делающей их устойчивы­ми; и потому что язык, вместо того чтобы существовать в ка­честве материального письма вещей, обретает свое простран­ство лишь в общем строе репрезентативных знаков.

Эта новая диспозиция влечет за собой появление новой, до­толе неизвестной проблемы: действительно, прежде вопрос стоял так: как узнать, что знак и вправду указывает на то, что он означает? Начиная с XVII века вопрос формулируется так: как знак может быть связан с тем, что он означает? На этот вопрос классическая эпоха отвечает анализом представления, а современная мысль — анализом смысла и значения. Но тем самым язык оказывается не чем иным, как особым случаем представления (для людей классической эпохи) или значения (для нас). Глубокая сопричастность языка и мира оказывается разрушенной. Примат письма ставится под сомнение. Таким образом, исчезает этот однородный слой, в котором увиденное и прочитанное, видимое и высказываемое бесконечно перекре­щивались между собой. Вещи и слова отныне разделены. Гла­зу предназначено видеть, и только видеть, уху — только слы­шать. Задачей речи становится высказывание того, что есть, но она уже не является ничем сверх того, что она говорит.

Так происходит грандиозная перестройка культуры, в ис­тории которой классическая эпоха была первым и, пожалуй, наиболее значительным этапом, поскольку именно этот этап по­рождает новую диспозицию слов и вещей, во власти которой мы до сих пор находимся, и поскольку именно он отделяет нас от культуры, в которой не существовало значения знаков, ибо оно было растворено в господствующем значении Подобного, но в которой загадочное, однообразное, навязчивое, изначаль­ное бытие знаков мерцало в своем бесконечном раздроблении.

Ни в нашем знании, ни в нашем мышлении не осталось да­же воспоминания об этом бытии, не осталось ничего, кроме, быть может, литературы, да и в ней это воспоминание просмат­ривается скорее как намек, как нечто косвенное, а не непосред­ственное. Можно сказать, что в каком-то смысле «литература», в той форме, в какой она сложилась и обозначилась на пороге современной эпохи, выявляет воскрешение живой сути языка там, где этого не ожидали. В XVII и XVIII столетиях существо­вание языка как такового, его давнишняя прочность вещи, впи­санной в мир, растворяются в функционировании представле­ния; любой язык имел ценность как дискурсия. Искусство языка сводилось к способу «подать знак», то есть обозначить ка­кую-либо вещь и разместить вокруг нее знаки, — иначе гово­ря, это искусство — назвать, а затем посредством одновремен­но украшающего и доказывающего удвоения поймать это на­звание, замкнуть его и скрыть, обозначить его в свою очередь другими именами, которые были его отсроченным присутствием, знаком вторичного порядка, риторической фигурой, украше-

нием. Однако в течение всего XIX века и до наших дней — от Гельдерлина до Малларме и Антонена Арто — литература су­ществовала и все еще существует в своей автономии; она резко отделилась от любого иного языка, образовав своего рода «противодискурсию» и вернувшись, таким образом, от связан­ной с представлением или обозначением функции языка к тому его грубому бытию, которое после XVI века было забыто.

Те, кто полагает, будто постижение самой сути литературы осуществимо путем ее исследования на уровне не того, что она говорит, а ее сигнификативной формы, остаются в пределах классического статуса языка. В современную эпоху литерату­ра — это то, что компенсирует (а не подтверждает) сигнифика­тивное функционирование языка. Благодаря литературе блеск бытия языка вновь распространяется до самых пределов запад­ной культуры и проникает внутрь нее — так как начиная с XVI века язык стал для культуры наиболее чуждым явле­нием; однако с того же самого XVI века он лежит в центре то­го, что покрывается ею. Поэтому литература все больше вы­ступает как предмет, подлежащий осмыслению, вместе с тем, и по той же самой причине, как нечто, ни в коем случае не под­дающееся осмыслению на основе теории значения. Будет ли она анализироваться в плане означаемого (того, что она хо­чет высказать, ее «идей», того, что она обещает или к чему призывает) или в плане означающего (с помощью схем, заим­ствованных у лингвистики или психоанализа), не имеет боль­шого значения; все это только преходящие веяния. Как в пер­вом, так и во втором случае литературу пытаются обнару­жить за пределами того пространства, в котором в рамках на­шей культуры она вот уже полтора века постоянно возникает и запечатлевается. Такие способы расшифровки восходят к классической ситуации языка, той, которая господствовала в XVII веке, когда строй знаков стал бинарным, а значение от­разилось в форме представления; тогда литература и в самом деле состояла из означающего и означаемого и заслуживала анализа как таковая. Начиная с XIX века литература вновь актуализирует язык в его бытии; однако он не тот, что суще­ствовал еще в конце эпохи Возрождения, так как теперь уже нет того первичного, вполне изначального слова, посредством которого бесконечное движение речи обретало свое обоснова­ние и предел. Отныне язык будет расти без начала, без конца и без обещания. Текст литературы формируется каждодневным движением по этому суетному основоположному пространству.