Первые попытки самостоятельной деятельности

Мое первое столкновение «лбом об стенку» советской действительности произошло весной 1932 года, когда дальние странствия были признаны вещью, хотя и весьма поучительной, но все же недостаточной для того, чтобы сделать из меня человека. На семейно-военном совете было постановлено, что мне следует избрать себе какую-нибудь определенную специальность и, соответствующим образом координируя свои действия, направить свои стопы в эту сторону.

Однако, с „направлением стоп" куда бы то ни было дело в советской России обстоит весьма сложно. В большинстве случаев всякие самостоятельные попытки в этом смысле носят, я бы сказал, чисто платонический характер: если фортуна к вам неравнодушна или вы можете похвастаться каким-нибудь особенно „мозолистым" происхождением, — вы

- 10 -

с того завода или из того учреждения, в котором вы работаете, получаете путевку в какое-нибудь определенное учебное заведение. Допустим — это будет медфак (медицинский факультет). Выбор зависит не от вас, так что вам это приблизительно безразлично. Ломать себе голову над выбором вашей будущей карьеры вам не приходится. Предполагается, что за вас думает некто высший и мудрейший, каковым, в разных случаях является:

а) ком, — или партячейка, если вы комсомолец или пионер,

б) местком, если вы причислены к „неорганизованной" молодежи и состоите только в профсоюзе,

в) некто, с кем у вашего папаши есть блат^*) — если вы имеете несчастие нигде не состоять и не работать, и, наконец,

г) просто никто, если вы не имеете ни партбилета, ни профсоюзной книжки, ни даже самого обыкновенного блата... В качестве пояснительного примера, приведу одного моего приятеля, которого закатали таким образом в Инфизкульт^**), хотя всю свою душу он отдавал электро- и радиотехнике. В том же Инфизкульте прозябала одна моя знакомая девица, для которой мечтой жизни было ковыряться в жучках, цветочках и тому подобной мелюзге.

Сам я настолько бережно относился к своей многообещающей будущности, что ни в коем случае не соглашался отдаться на волю советских судеб, как отдавалась прочая молодежная часть советского населения. Быть может, и тут сыграли роль - мои иностранные замашки, моя, так сказать, „экстерриториальная привилегированность". В свое время прельщавшую меня профессию арканзасского траппера заменило теперь нечто более современное и более подходящее к возрасту: авиация. Я возымел намерение стать летчиком или по крайней мере — авио-инженером.

 

*) Протекция

**) Институт Физической Культуры

- 11 -

Через посредство одного удивительного инженера, который, при советских условиях, по всем праздникам посещая церковь, совмещал фанатическую религиозность с усердным конструированием авиабомб, моим предкам удалось пристроить меня в самое сердце или, вернее, мозг авиационной промышленности СССР — в Центральный Аэро-Гидродинамический Институт (сокращенно ЦАГИ) на амплуа переводчика-практиканта. При ЦАГИ был свой собственный закрытый авиационный техникум, в который я, таким образом, получал шансы попасть, проработав годика полтора-два над переводами из иностранных журналов всяческих волнующих новинок в области обтекаемости несущих плоскостей.

Но я, должно быть, по наследственности, не приспособлен к конторской работе. В жизни моего отца был позорный случай, когда его выставили со службы за полной неспособностью калькулировать десятые доли пары советских ботинок, приходившиеся на долю единицы населения города Одессы в год.

Погибель моя таилась в наличии при ЦАГИ хорошо оборудованной теннисной площадки. Узнав о ее существовании, я стал проводить на ней большую часть своего служебного дня...

Должен, впрочем, сказать, что в „ИНФО"^*) — отделе, приютившем меня под своим крылышком,— работы было, если исходить из восьмичасового рабочего дня, на, максимум, пятерых человек. Нас же, по иронии судьбы, было там тридцать восемь. Но, если бы читатель имел возможность хоть на минуту заглянуть в шесть огромных комнат, в которых табором расположился этот веселенький отдельчик, — он решил бы, что находится в главной конторе американского стального треста, где тридцать восемь хорошо оплачиваемых специалистов лихорадочно работают над составлением годового баланса.

 

*) Информационный отдел

- 12 -

Работа кипела... Ее было всего на столовую ложку, но она кипела, наполняя все помещение ядовитыми парами советской халтуры. Я же, по своей молодости и заграничной невинности, решил, что, если делать в сущности нечего, так я лучше буду хоть в теннис играть...

Должен, однако, сказать, что в своем свободолюбии я зашел слишком далеко. Там, где дело шло о моей непосредственной переводческой деятельности, сама судьба играла мне в руку: начальство, в лице одной пожилой и замечательно симпатичной дамы, покрывало меня где и как могло. Странички моего рабочего дневника (я должен был ежедневно записывать результаты проделанной за день работы) подписывались им сразу на неделю вперед, моя карточка к контрольным часам находилась в сумочке у того же начальства и пробивалась одновременно с его собственной... Словом, жизнь была — разлюли-малина, если бы...

... если бы я не обнаглел до того, что перестал являться на общие собрания и отбывать какую бы то ни было общественную нагрузку, заявив при этом во всеуслышание, что „ни мой дед, ни мой отец никогда на субботниках не бывали и что уж я-то на них, конечно, ходить ни в коем случае не буду..."

Тут уже лелеющая рука моего начальства оказалась бессильной, и я не без некоторого треска вылетел.

Вылетел, правда, не надолго. „Познай самого себя, но познав — не впадай в уныние!" — говорит золотая поговорка. Я принял в расчет опыт пройденного и влез в ЦАГИ с другой стороны,, на этот раз уже на должность фоторепортера. Должность эта была высоко секретной, по какому поводу мне пришлось подвергнуться обряду „засекречивания".

Здесь у меня является сильный соблазн отвлечься на минуту в сторону этого маниакального заболевания всякого себя уважающего советского

- 13 -

учреждения, но я лучше воздержусь. Скажу только, что, если те же самые меры предосторожности применяются и при засекречивании на более высокие и ответственные посты в советской военной промышленности, то за исход возможной войны СССР с кем-либо из его добрых соседей я совершенно спокоен: соседи имеют своих людей там, где им нужно, в совершенно достаточном количестве.

Процесс засекречивания прошел, можно сказать, быстро и безболезненно: мой циплячий возраст притупил классовую бдительность двух знакомых (так называемых „домашних" или „ручных") коммунистов, которые подмахнули свои рекомендации. С меня была взята подписка по типу клятвы, которая берется с человека при поступлении его в Ку-Клукс-Клан, о неразглашении „ни устно, ни письменно, ни каким-либо другим путем" виденного и слышанного, и через месяц из ГПУ пришел аттестат моей добропорядочности — акт о засекречивании. С этого момента я получил право на вход в самые сокровенные закоулки ЦАГИ и даже в такое, например, „святая святых", как ЗОК (Завод опытных конструкций), где рождались типы серийных бомбовозов, истребителей, разведчиков и т. п.

Должность фоторепортера требовала от меня неукоснительного присутствия при различных скучнейших опытах обтекаемости в „трубах" (аэродинамических трубах, в которых сильный поток воздуха создает для модели условия полета) или в гидроканале, где испытывались глиссеры и гидропланные поплавки, но должен сказать, что от своего пристрастия к теннису я не отказался и тут. Только на этот раз я стал поступать несколько остроумнее, использовав накопившееся количество советского опыта и применяя на практике теоретические указания своего умудренного отца.

Я начал с того, что сразу же вовлек в это греховное времяпрепровождение своего непосредственного начальника, соблазнив его перспективой спустить таким образом свое пивное брюшко. За

- 14 -

час до обеденного перерыва он с сугубо деловым видом сгребал под мышку свой портфель, распоряжался выдать мне аппарат и пластинки и забирал меня с собой „в трубу" — снимать „модель № 345 АВ" или что-нибудь подобное.

Я нагружался всем своим фото-инструментарием и следовал до контрольной будки (на каждом, даже самом завалящем, советском заводе имеется контрольная будка с двумя красноармейцами, проверяющими пропуска), где складывал в кучу аппарат, штатив, магний и лампы, после чего мы с легким сердцем отправлялись прямо на корт. Возвращаясь после двух-трех часов игры на работу, я слезно жаловался своим сослуживцам на эксплоататорские тенденции начальника.

Как-то раз, придя на площадку, мы напоролись на самого начальника ЦАГИ тов... (фамилия известная, но хоть убей — вспомнить не могу!..) Мой шеф поспешил ретироваться, после чего мы битых три часа катались на коляске гидродинамического канала, где я с ожесточением снимал данным давно уже испытанную модель аэропланного поплавка.

Таким образом, все обстояло благополучно, и перспектива авиационного техникума начала уже облекаться в телесные формы. Шатаясь с аппаратом по отделениям ЦАГИ, а также заходя иногда в подчиненные ЦАГИ организации, я постепенно заводил знакомства с разной публикой, которая могла мне впоследствии помочь при поступлении в техникум. Однако, из круга своих знакомств я, по той же иностранной невинности мышления, выпустил самое важное: комсомольскую ячейку института. Может быть, во мне сказывались еще берлинские условные рефлексы из того времени, когда я в течение трех месяцев тщетно пытался отбояриться от тамошнего пионерского отряда. Но мамашу в торгпредстве прижали, и мне отбояриться не удалось. Попав в отряд, я с первого же дня почувствовал себя примерно так же, как чувствовал себя Маугли в плену у Бандарлогов. Меня теребили, давали какие-то идиотские

- 15 -

указания относительно общественной нагрузки, которую мне полагалось бы нести, и отнеслись с таким диким подозрением к моему индивидуализму, что этот индивидуализм на первой же неделе возмутился. Через три недели меня вышибли из отряда „за отсутствие какой бы то ни было инициативы и поведение, неподобающее в таком ответственном звене компартии, как подпольный берлинский отряд" (он тогда оффициально считался подпольным)... Словом, к этой организации у меня даже чисто субъективно сохранились самые нелестные чувства. Может быть, именно поэтому я и пренебрег комсомольской ячейкой.

И вот, когда подошло время и был объявлен прием в техникум, я прямо отправился к самому заведующему, с которым успел уже слегка познакомиться и который недели три тому назад довольно твердо обещал мне устройство на фюзеляже — строительное отделение.

Прихожу. Стол, за столом сидит приемочная комиссия — мой заведующий и трое каких то типов. Когда до меня доходит очередь, — подаю заявление и собираюсь уходить. Но меня останавливает один из этих трех, который при ближайшем рассмотрении оказывается Тимашевым — секретарем нашей комячейки.

— А вы что, товарищ, из ЦАГИ?

— Из ЦАГИ.

— С какого отделения?

— Да вы посмотрите — там все написано.

— А почему я вас не знаю?

— M-м... Понятия не имею!..

Тимашев, конечно, знал меня, потому что во время моей переводческой деятельности самолично сделал мне разнос за непосещение субботников и потом несколько раз справлялся у моего начотдела насчет моего пристрастия к теннису (нашел у кого справляться!). Он кинул на меня рысий взгляд:

— А вы где учились?

- 16 -

— В высшем реальном училище в Берлине. Это тоже стоит в моем заявлении.

— Обществоведение проходили? Историю борьбы классов знаете?

Тут я и влип. Ни того, ни другого я, конечно, не знал. Учил когда-то в салтыковской первой ступени, но потом при первой же возможности постарался все это крепче позабыть. Я для советских масштабов неплохо знал математику, историю, языки и прочие „гуманитарные" науки... „О, как я был далек от истины!"... Мне тут же, как на полевом суде, назначили на завтра испытание, мой заведующий даже не пикнул.

Хладнокровно взвесив все „за" и „против", я на испытание просто не пошел. Оставаться в ЦАГИ — ждать приема в техникум в следующем году — не имело смысла. Я „рассекретился" и ушел из ЦАГИ, чтобы искать других дыр в будущее. На этом и кончились мои „воздушные" мечты.