Путь в рай

Без десяти восемь следующего дня я был у дверей дома, на котором благодарные потомки прибьют когда-нибудь мраморную доску с надписью о том, что здесь жил и трудился великий А. М. Роом.

Перед дверьми стояла огромная и зверски шикарная машина с маленькой серебряной борзой на радиаторе. В машине за рулем гордо замер человек в настоящей шофферской фуражке и сером кителе. Под колпаком своих зеркальных стекол он казался торжественным, как Ильич в своем мавзолее, каким-то неправдоподобным и чуть чуть комическим.

— Ого, «Линкольн'! — подумал я, выкопав из памяти свою берлинскую эрудицию по автомобильным фирмам. — Кто бы это мог быть?

Когда я поднялся наверх, загадка линкольна раз'яснилась. Старательно умостившись между двуму зияющими пролежнями Роомовского дивана, сидел наш старый знакомец Сидоров, секретарь Горького, бывший, повидимому, тем самым мостиком, по которому Роом перебрался через склоку вокруг горьковского сценария. С достоинством абиссинского раса он потел в заграничном желтом макинтоше, брезгливо подобрав его полы и избегая смотреть на окружающую обстановку.

Минут через пять слоновья поступь на лестница

- 147 -

оповестила нас о прибытии Оськи Калюжного. Он вошел в сопровождении Штосса. Эта пара почему-то всегда напоминала мне одну мою знакомую, весьма корпулентную немку, неизменно водившую за собой крохотного террьерчика на цепочке и в попонке.

Роом, бывший, как и следовало ожидать, в приподнято боевом настроении, окинул взлядом собравшееся общество, с сожалением оторвался от своего скипетровидного красного карандаша, которым он делал какие-то последние пометки в конспекте сценария, и повелительным жестом указал на меня перстом.

— Блок-ноты? — в его голосе было нечто от генералиссимуса.

Я показал пачку фактур салтыковского кооператива, по блату добытых у знакомого счетовода. Оборотная сторона фактур, если не считать покрывавших ее селедочных пятен, была еще сранительно чиста. Роом благоразумно принял фактуры за блок-ноты. Перст направился на Оську:

— Аппарат?

Оська ответил угрюмо-иронической усмешкой. Водоизмещением в хорошую шарманку на его боку висела кино-камера со штативом, делая вопрос об ее наличии совершенно излишним.

— Значит, все — о ке! — щегольнул Роом англицизмом. — Если для вас безразлично тов. Сидоров, — значит, можем ехать!

 

* * *

Пока дело шло по самой Москве, машина летела плавно, оглушая львиным рыком своей привиллегированной сирены гражданское население, терроризируя постовых мильтонов и прижимая к тротуару слишком уж раскидавшиеся керосинные и хлебные очереди в переулках.

Но как только маршрут вывел нас на окраины и потом в поле, на так называемое „шоссе", после

- 148 -

того, как низкосидящий кузов несколько раз глухо стукнул о хребты шоссейных волн, шоффер, сдержанно, но неистово ругаясь, перевел машину на вторую скорость и дальше пошел уже на минимальном газу, тормозя перед каждой колдобиной. На таком ходу уже не было возможности перегонять облака пыли, поднимаемые передними колесами, герметически закупоренные окна стали матовыми и пейзаж стал доступен взорам только сквозь пару маленьких секторов в переднем стекле машины.

Спереди сидели Сидоров с шоффером, Штосе путался ногами с Роомом, а передо мной возвышалась пресловутая шарманка, нежно обнимаемая Оськиными ручищами.

Мне было жалко бедную машину, как жалко бывало смотреть на непривычного иностранца, попавшего в переплет московского трамвая. Она не жаловалась, это дитя комфорта и бетонных автострад, только изредка, на особо суровых ударах судьбы, тихо, с аристократической сдержанностью, стонала. В такие моменты с ней вместе стонал и шоффер, у которого болела душа за свое детище. Только стоны шоффера были менее аристократическими.

Роом передал мне конспект с директивой прочесть его до нашего прибытия на место. Но при данных сейсмографических условиях, о чтении, конечно, не могло быть и речи. Действующие лица были мне приблизительно известны - их краткую характеристику я прочел еще вчера вечером, — но роль их так и осталась до поры до времени тайной.

Главная роль предназначалась, повидимому, некоему парнишке, по наименованию Ашка-Желвак, каковой парнишка должен был, по архитектурному замыслу сценария, обладать весьми типическими качествами матерого беспризорника. Далее следовал старик-взломщик, у которого этот Ашка-Желвак находился в обучении. Старику почему-то полагался грудной баритон и три дочери-карманщицы.

Все это было ничего. Но затем следовала роль,

- 149 -

которая приводила Оську в восторг, меня — в смущение, а Роома — в тихий и откровенный ужас: это был негритенок Васька-Дери — ухажер за всеми тремя благородными девицами сразу.

— Вы этнологию учили? — перебил меня Роом, больше всего обеспокоенный судьбой именно этой роли. — Вы знаете, как выглядит негритенок? Такие губы, знаете, — и он наизнанку выворачивал то, чем его Иегова наделил вместо рта. — Я вам говорю — что б вы мне нашли негритенка! И чтобы это не был какой-нибудь китаец или индеец, а чтобы именно был негритенок! Мы его потом сажей вымажем, только чтобы губы не подкачали! Понимаете вы, ученый!

Через какой-то неопределенный промежуток времени (дело, видимо, уже шло к обеду) в одном из прочищенных автоматикой секторов на переднем стекле показалась какая-то бутафорская триумфальная арка, одна из тех сотен и тысяч трехкопеечных арок, которые воздвигли на пути социализма его экспансивные поборники. Шоффер пробурчал что-то невнятное, а Сидоров, обернувшись, заявил, что еще минута — и мы приехали.

Минута оказалась пятью минутами, но, в конце концов, мы все-таки, действительно, приехали.

— Welcome! — приветствовал нас по английски какой-то тип в белых брюках, желтой ковбойке и невероятной расцветки тюбитейке, предупредительно открывший широкую, как забор, дверцу автомобиля. Он, как выяснилось впоследствии, принял нас за каких то английских интуристов, но, в тот же миг убедившись в своей ошибке, поправился:

— Э-э... извиняюсь, граждане, вы откуда? Ваши пропуски, пожалуйста!

Вышедший с другой стороны Сидоров гаркнул ему что-то в ответ, на что парнишка засуетился и стал криком вызывать „гражданина начальника". Тогда меня в первый раз поразила эта странная формулировка:,,гражданин начальник". Обычно в

- 150 -

СССР слово „гражданин" считается в высшей степени оффициальным и употребляется только между незнакомыми людьми. Даже в армии принято всего только на всего — „товарищ начальник". А тут вдруг — „гражданин"!..

Впоследствии я узнал, что вольный человек заключенному не,,товарищ" точно так же, как заключенный вольному даже и не гражданин, а только „з/к" (сокращение от „заключенный"). Еще немножко позже, сидючи в лагере, я имел возможность зазубрить это противоестественное наименование, зазубрить его так, что теперь оно для меня даже легче просто „товарища". Когда же я в 1934 году в Финляндии в первый раз услыхал русское „господин", у меня было ощущение, будто мой собеседник надо мной издевается, и я долгое время продолжал обзывать всех товарищами, чем приводил в шокированное восхищение окружающих.

Пока мы, скрипя затекшими членами, выбирались из машины, на крыльце домика появился „гражданин начальник". Это был высокий, средних лет человек, в белой косоворотке, галифе и сапогах дудочками. Ветер трепал странную смесь седых и белокурых волос на его голове, а от близоруких глаз разбегались к вискам пучки морщинок. Близорукие глаза обладают удивительным качеством: даже самой гнусной чекистской роже они придают какую-то нотку симпатичности.

Правда, физиономию „гражданина начальника" нельзя было назвать чекистской рожей. Если бы я его встретил где-нибудь на северном полюсе, я бы принял его за Амундсена. Это был тип человека, на всю жизнь отравленного северным сиянием и ослепленного блеском айсбергов. Казалось, что здесь, в Москве, он только на недельку задержался перед новым, уж которым по счету, арктическим походом.

Неловкая, но полная достоинства учтивость, немного охрипший на полярном ветру баритон и сдержанность человека, которому есть слишком

- 151 -

много о чем порассказать для того, чтобы стоило рассказывать.

Это было первое впечатление, которое я вынес о товарище... Назовем его, за полным забвением его настоящего имени, допустим — Дегтяревым!.. Впоследствии я получил возможность понять, что тов. Дегтярев не был Амундсеном, Он был начальником Болшевской Исправительно-Трудовой Коммуны ОГПУ, а политический альпинизм подбирает людей с совсем особыми качествами.

Дегтярев принял нас с той скучающей радушностью, которую воспитывает в своих служащих образцово показательная сеть советских учреждений и которая так смахивает на радушность гидов европейских музеев. Нас представил Сидоров, который, видимо, уже не в первый раз пользовался гостеприимством Дегтярева.

— Вот, тов. Дегтярев, — проурчал он конспиративным басом, — те, о которых я вам говорил в прошлый раз: Абрам Матвеевич Роом, его оператор Калюжный и их помощники.

— Очень приятно! — каким-то отсутствующим тоном произнес Дегтярев, но глазки его сложились в две блестящие щелки, как будто где-то в голове у него был поставлен яркий фонарь, и нам по очереди протянулась тонкая и длинная, но немного огрубевшая рука. — Товарищи из кинематографа?

Оська ухмыльнулся. „Из кинематографа"! Так, по его мнению, выражались синие чулки времен Екатерины Великой.

— Не то, что-б из кинематографа, а из Союз-кино — да! — заявил он ироническим басом. — Попэрэк очывыдносты нэ попрэшь! — Для Оськи не было авторитетов, перед которыми спасовала бы его хулиганистая жилка...

— Калюжный! — грозным тенорком оборвал его Роом. — Не встревайте в разговор!

Оська сверху вниз поверх шарманки взглянул на Роома, как бы хотел его спросить: „Чего

- 152 -

тебе там хочется, маленький?" Губы Дегтярева чуть расползлись в улыбку, а Сидоров мгновенно залотошил, чтобы замять неловкую паузу.

— Так вот, тов. Дегтярев. Я сейчас еду обратно и заеду за Абрам Матвеевичем через два дня. К тому времени, я надеюсь, уже будут какие-нибудь определенные результаты налицо! Вот тут для вас личное письмо от Алексея Максимовича, сопровожденное припиской секретаря товарища Ягоды, а Абрам Матвеевич сам вручит вам свою командировочную. Для Абрам Матвеевича самое важное — типаж, для Алексея Максимовича — разумеется, фольклор. Так что было бы хорошо, если бы вы смогли устроить нам несколько чего-нибудь вроде сходок, спевок или бесед и дали возможность помощнику Абрам Матвеевича беспрепятственного проникновения в самую, так сказать, массу ваших питомцев. Он — еще человек молодой (игривый взгляд в мою сторону), так что, я думаю, он скоро найдет точки соприкосновения с ними! Не правда, ли Юрий...

— Ох, Иванович! — подсказал я.

— Ох Иванович? — прищурился в мою сторону Дегтярев. — Смотрите, молодой человек, как бы вам не стать „Ох-Ивановичем'' на все время вашего пребывания здесь! Здесь, знаете, публика едкая!

— Постараюсь! — скромно ответил я. Но было узже поздно: какими то неисповедимыми путями это злосчастное „mot" просочилось из того узкого круга, в котором оно родилось, и после этого в течение всех восьми дней, что я пробыл в Болшеве, никто, в том числе и Оська с Роомом, меня иначе как Ox-Ивановичем не называл.

Поговорив еще минут пять на обычную случайную тематику первых пяти минут знакомства, Дегтярев предложил нам отправиться за его помощником, который должен был расквартировать нас в отведенном нам таком же маленьком, беленьком домике по соседству. Метрах в трехстах от него вы-

- 153 -

сились три или четыре громады новых бетонных общежитии для „питомцев", как выразился Сидоров. Промежутки между общежитиями были заполнены зеленью, из которой там и сям проглядывали черепичные крыши таких же маленьких котгеджиков. Тут располагались посетители сортом пониже. Посетителям сортом повыше было предоставлено нечто вроде отеля на холме, метрах в восьмистах от общежитии. Там были зеркальные окна, лифты и мальчишки в красных ливреях с позументами. Мальчишки тоже были „питомцами" и, в виду этого, никогда за пределы непосредственной территории отеля не выпускались.