ИСТОРИЯ ИДЕИ УНИВЕРСАЛЬНОЙ ХАРАКТЕРИСТИКИ

 

Давно было сказано, что Бог устроил все согласив весу, мере и числу 1. Но есть такие вещи, которые нельзя взвесить, т. е. которые не обладают никакой силой и потенцией; есть и такие, которые не имеют частей и поэтому не допускают измерения. А ведь нет ничего такого, что не допускало бы выражения через число. Следовательно, число есть как бы метафизическая фигура, а арифметика является своего рода статикой универсума, посредством которой исследуются потенции вещей.

 

Уже начиная с Пифагора люди убеждались, что в числах скрывается великая тайна. Пифагор же это мнение, как и многое другое, вероятно, перенес в Грецию с Востока. Но, покуда был неизвестен действительный ключ к раскрытию этой тайны, любознательность людей в большей степени направлялась к бесполезному и суеверному. Отсюда возникла общеизвестная Каббала, весьма далекая от истины, и множество нелепостей некоей лжеименной магии, которыми полны книги. Между тем у людей сохранилась свойственная им по природе склонность думать, что с помощью чисел, знаков (characteres) и некоего нового языка, который некоторые называют Адамовым, а Яков Богемский называет die Natur-sprache 2, могут быть открыты удивительные вещи.

 

Но мне неизвестно, дошел ли кто-нибудь из смертных до той разумной истины, согласно которой каждой вещи может быть поставлено в соответствие свое характеристическое число. Ибо самые просвещенные люди, когда я, между прочим, обращался к ним с чем-нибудь подобным, признавались, что они не понимают, о чем я говорю. И хотя давно уже некоторые выдающиеся мужи выдвинули идею некоего универсального языка, или универсальной характеристики (characteristica), посредством которой прекрасно упорядочиваются понятия и все вещи, посредством которой различные нации могут сообщать друг другу свои мысли и с помощью которой то, что написано одним, мог бы каждый читать на своем языке, никто, однако, не попытался создать язык, или характеристику (cbaracte-

 

==412

 

ristix), в которой одновременно содержалось бы искусство открытия и искусство суждения, т. е. знаки, или характеры которой представляли бы собой то же, что арифметические знаки представляют в отношении чисел, а алгебраические — в отношении абстрактно взятых величин. А ведь Бог, даруя человеческому роду эти две науки, по-видимому, желал нам напомнить, что в нашем разуме скрывается тайна значительно более важная и эти две науки — только тени ее.

 

Но случилось, не знаю, в силу какой судьбы, так, что я, еще будучи мальчиком, начал размышлять об этих вещах, и эти мысли, как обыкновенно бывает с первоначальными склонностями, впоследствии навсегда глубоко укоренились в моем уме. При этом мне удивительно способствовали два обстоятельства (которые, правда, в других случаях обычно оказываются ненадежными и для большинства людей вредными): во-первых, то, что я был почти (3; во-вторых, то, что я искал во всякой науке чего-то нового, так что прежде всего я доискивался этого нового даже тогда, когда нередко еще не вполне освоил общеизвестное. А поэтому я установил для себя два правила: первое — не загружать свой ум тем бесполезным и заслуживающим забвения, что принято скорее в силу авторитета учителей, чем в силу доказательств; второе—не успокаиваться до тех пор, пока не будут вскрыты внутренние основания и корни каждого учения и пока я не дойду до самих принципов, отчего я должен был все, что я исследовал, открывать своими собственными силами.

 

Поэтому, когда от чтения исторических сочинений (чем я с детства был чрезвычайно увлечен) и от работы над стилем (чему я предавался как в прозе, так и в поэзии (ligata) с такой охотой, что учителя побаивались, как бы я слишком не пристрастился к этим забавам) я перешел к логике и философии, тогда лишь только я начал что-то понимать в этих вещах, Боже милостивый, сколько бумаги я перевел, расписывая множество химер, тотчас же рождавшихся в моем мозгу, и то и дело представляя их удивленным учителям.

 

Среди прочих вещей я иногда затрагивал вопрос о предикаментах. Ибо я говорил, что, так же как существуют предикаменты, или классы простых понятий, должен иметь место новый род предикаментов, в котором содержались бы и сами предложения, или сложные термины,

 

==413

 

расположенные в естественном порядке. Разумеется, о доказательствах этого я тогда и во сне не помышлял, и я не ведал, что как раз то, чего я так желал, делают геометры, которые располагают предложения в таком порядке, в каком они доказываются одно из другого. Поэтому мое сомнение было, конечно, неосновательным. Но поскольку его не разрешали учителя, я, связав свои размышления с этой новой идеей, пытался установить такого рода предикаменты сложных терминов, т. е. предикаменты предложений. Когда же я отдался этому исследованию более усердно, я поневоле натолкнулся на ту замечательную идею, что можно придумать некий алфавит человеческих мыслей и с помощью комбинации букв этого алфавита к анализа слов, из них составленных, все может быть и открыто и разрешено. Когда я это понял, я возликовал: я радовался какой-то детской радостью, ибо тогда я еще не осознавал всего величия этого дела. Но впоследствии, чем большего прогресса я достигал в познании вещей, тем больше утверждался в своем решении посвятить себя столь великому делу.

 

Между тем, возмужав и будучи уже двадцати лет от роду, я собирался посвятить себя академическим занятиям. Поэтому я написал диссертацию о «комбинаторном искусстве», которая в виде книжки была опубликована в 1666 г. и в которой я публично объявил об этом удивительном открытии *. Правда, это была диссертация, какая могла быть написана юношей, только что сошедшим со школьной скамьи и еще не посвященным в реальные науки (ибо в наших местах 6 математические науки не были в почете, и, если бы я, как Паскаль, провел свое детство в Париже, я, может быть, раньше содействовал бы развитию этих наук). Однако я не жалею о том, что написал эту диссертацию, по двум причинам: во-первых, потому, что она чрезвычайно понравилась многим одареннейшим людям, во-вторых, потому, что уже тогда я сообщил в ней миру некоторые наметки своего открытия, так что пусть не думают, будто я сейчас все это впервые выдумал.

 

По правде говоря, меня часто удивляло, почему никто из смертных, насколько простирается людская память, хранимая в памятниках, не дошел до столь важной идеи: ведь тем, кто рассуждает упорядоченно, такого рода идеи должны приходить на ум одними из первых, как это и случилось со мной, когда, уже в детстве овладев логикой и не коснувшись еще ни вопросов моральных, ни ма-

 

==414

 

тематических, ни физических, я тем не менее додумался до этого, и додумался по одной только той причине, что всегда искал первых принципов. Действительная же причина отклонения от правильного пути, я думаю, та, что принципы обычно кажутся сухими и малопривлекательными для людей и что люди, едва отведав их, упускают их из виду. Но особенно меня удивляет то, что до этого дела не додумались Аристотель, Иоахим Юнг 6 и Рене Декарт. Ведь Аристотель, когда он писал «Органон» и «Метафизику», своим гениальным умом заглянул в глубочайшую сущность понятий. Иоахим Юнг из Любека — человек, не многим известный даже в самой Германии. Но он был настолько велик в смысле глубины суждения и широкой разносторонности дарования, что я не знаю, можно ли было бы от кого-либо из смертных, не исключая и самого Декарта, с большим основанием ожидать великого восстановления наук, если бы этот человек получил в свое время признание и содействие. А когда он был уже старцем, началась слава Декарта, так что весьма достойно сожаления, что никто не свел их друг с другом. Что же касается Декарта, то здесь нет надобности указывать, что этот человек величием своего гения едва ли не превосходил своей славы. Верно, что он с помощью идей установил истинный и прямой путь, ведущий к тому же, о чем говорим и мы. Но когда он стал искать прежде всего похвалы, он, по-видимому, прервал нить исследования и, довольный собой, издал свои метафизические размышления и геометрические опыты, которыми привлек к себе взоры людей. Что касается остального, то он решил для целей медицины исследовать (excolere) природу тел, что само по себе, конечно, хорошо, но если бы он довел до конца проект упорядочивания идей духа, то в результате пролил бы свет и на сами эксперименты, да такой, ярче которого нельзя себе и представить. Следовательно, нет никакой другой причины того, что он не приложил сюда свой ум, кроме той, что он недостаточно понял всю разумность и значение этого дела. Ибо если бы он увидел способ построения рациональной философии, такой же ясный и неопровержимый, как способ построения арифметики, можно ли поверить, что он воспользовался бы другим, а не этим способом для создания секты (чего он так сильно домогался)? Ведь, конечно же, секта, которая воспользуется этим способом философствования, как только она возникнет, будет упражнять свою власть над разумом на

 

==415

 

манер геометрии и не погибнет и не будет поколеблена, пока в самом роде человеческом науки не исчезнут из-за какого-нибудь нового варварского вторжения.

 

Меня же в этих размышлениях пленило то (даже если я колебался между столькими другими подходами), что я увидел все величие этого дела, и то, что я обнаружил чрезвычайно легкий способ его осуществления. Это и есть то, что я в конце концов открыл после упорнейших размышлений. Поэтому теперь не требуется ничего другого, кроме того, чтобы была установлена «характеристика», которую я разрабатываю, поскольку она оказывается достаточной для грамматики столь удивительного языка и для словаря, способного охватить большинство встречающихся терминов, или, что то же самое, чтобы были получены характеристические числа всех идей.

 

Ничто другое, говорю я, не требуется, как только то, чтобы философский и, как его называют, математический курс был построен по некоему новому методу, который я могу наметить и который не содержит в себе ничего такого, что делало бы его более трудным, чем другие курсы, или же менее подходящим для использования и усвоения, или же более далеким от привычных способов писания. И он не потребовал бы намного большего труда, чем тот, который, как мы видим, уже затрачен на составление некоторых курсов или некоторых так называемых энциклопедий. Я думаю, что несколько специально подобранных людей смогли бы завершить дело в пределах пяти лет, а учения более близкие к жизни, т. е. доктрину моральную и метафизическую, полученную посредством неопровержимого исчисления, они смогли бы представить в течение двух лет.

 

А после того как однажды будут установлены характеристические числа для большинства понятий, род человеческий обретет своего рода новый «органон», который значительно сильнее будет содействовать могуществу духа» чем оптические стекла содействовали силе глаз, и который будет настолько же превосходнее микроскопов и телескопов, насколько разум выше зрения. И никогда мореплавателям не приносила столько пользы магнитная игла, сколько принесет пользы эта Полярная звезда переплывающим море опытов. Все остальное, что отсюда будет следовать, находится в руках судеб, но оно не может нe быть великим и благотворным. Ибо все другие таланты могут и ухудшать людей, но один только правильный ра-

 

==416

 

зум может быть не иначе как благотворным. И разве кто-нибудь усомнится, что он лишь тогда будет правильным, когда он всюду будет одинаково ясным и достоверным, как до сих пор это было в арифметике? Таким образом, потеряет силу известное обескураживающее возражение, которым один из спорящих обычно донимает другого и которое многих отвращает от желания рассуждать, т. е. то общее возражение, которое возникает, когда кто-либо аргументирует, а другой не столько взвешивает аргументацию, сколько приводит в ответ: «Откуда ты знаешь, что твой довод более правилен, чем мой?», «Что ты считаешь критерием истины?» И если первый взывает к своим аргументам, то ему не хватает терпения для убеждения слушателей. Ведь обычно требуется перебрать очень многое, и для того, кто будет строго следовать до сих пор принятым законам рассуждения, потребовалось бы несколько недель труда. Поэтому после всех волнений в большинстве случаев побеждают скорее страсти, чем доводы разума, и мы чаще кончаем дело прерыванием спора, чем распутыванием гордиева узла. И это в первую очередь происходит в рассуждениях, касающихся жизненных вопросов, когда надо что-то решать, но когда немногим удается привести как бы к балансу выгодное и невыгодное (а и то и другое часто касается многого). Поэтому в зависимости от того, насколько кто научился или ярче представлять себе то или иное обстоятельство сообразно различным наклонностям души, или красноречивее и эффектнее приукрашивать и разрисовывать его перед другими, настолько тот пли увлекается сам, или увлекает за собой души людей, особенно если он ловко пользуется их страстями. Но вряд ли найдется кто-нибудь, кто сумел бы сделать полный расчет прибытков и убытков, т. е. не только перечислить, но и правильно взвесить выгодное и невыгодное.

 

Поэтому двое спорящих кажутся мне едва ли не подобными двум торговцам, которые, оказавшись должниками друг Друга по многим статьям, не захотели бы когда-нибудь прийти к сбалансированию своих расчетов, и вместе с тем каждый из них всячески преувеличивал бы свои услуги другому, истинную ценность и величину отдельных долгов. Но таким образом они, конечно, никогда не закончат тяжбы. И мы не должны удивляться, что то же самое происходит в большинстве споров, где предмет не очевиден (т. е. не сводится к числам). Теперь

 

==417

 

же наша характеристика все будет сводить к числам. Она даст нам своего рода статику, чтобы можно было взвешивать и сами доводы разума. Ибо даже вероятности поддаются исчислению и доказательству, поскольку всегда может быть дана оценка того, какое из данных событий вероятнее произойдет в будущем. Наконец, тот, кто твердо; и убежден относительно истины религии и всего того,.и из нее следует, кто настолько возлюбил других, что желает обращения рода человеческого, — тот, когда он это поймет, конечно, признает, что для пропаганды веры, кроме чудес и апостольской святости какого-нибудь человека или же побед великого Монарха, нет ничего эффективнее этого открытия. Ибо там, где миссионерами однажды был введен этот язык, истинная религия, в высшей степени согласная с разумом, стала бы незыблемой и в будущем не больше подвергалась бы угрозе отпадения, чем арифметика и геометрия, уже установленные однажды людьми, отвергались бы затем как негодные. Поэтому я повторяю то, что я так часто говорил, а именно что человек, если он не пророк и не государь, никогда не сможет предпринять ничего большего для блага человеческого рода и ничего более подходящего для божественной славы. Этими словами и следовало бы закончить. Поскольку ее в силу удивительной связи вещей бывает весьма затруднительно представить характеристические числа некоторых отдельных вещей, то, учитывая это, я придумал — если не ошибаюсь — изящный метод, посредством которых, может быть показано, в какой степени с помощью которых можно подтверждать верность рассуждений. Так, я возражаю себе, что эти столь замечательные характеристические числа уже даны, и, установив какое-нибудь их общее свойство, при этом допускаю любые такие числа, которые соответствуют (congruentes) этому свойству, и, применяя их, затем доказываю и показываю на числах с помощью замечательного метода все логические правила. Этим путем может быть установлено, хороши ли те пли иные доказательства по форме. А о том, хороши ли аргументы в отношении содержания или выводятся ли они в силу содержания, можно будет судить без каких-либо усилий ума или опасности заблуждения лишь тогда, когда будут получены сами истинные характеристические числа вещей.

 

==418