Глава 3. Как только Дана не стало в школе, жить оказалось гораздо легче

Как только Дана не стало в школе, жить оказалось гораздо легче. Никто не поджидал, не подсекал, не контролировал. Я почувствовал вкус школьной жизни и, можно сказать, наслаждался. Я даже полюбил учёбу и, возможно, свой первый аттестат получу без троек. Я стал проводить много времени с классом, мы ставили спектакль к Новому году своими непрофессиональными силами. Я — король эльфов, Шиза — вождь орков, сценарий — полный юношеский бред, но нам нравилось.

Сейчас за мной машина не приезжала, поэтому можно было быть в школе до упора. Приходил домой поздно, садился за уроки. Это спасало меня от назойливого участия в моей жизни Дана.

Дан, видимо, тоже долго адаптировался к ВУЗу и на некоторое время про меня забыл. Потом я понял, что Дан начал пить — мама мне в сердцах посетовала. Дескать, бедная Лина Юрьевна! Сыночек чудит: напивается, невменяемым его доставляют, из каких–то борделей вытаскивают… Даже не знаю, хорошо это для меня или нет? С одной стороны, пьяный себя не контролирует. Хотя он и трезвый–то бесконтрольный. А с другой стороны, невменяемый только блюёт и пахнет? Это то, что надо!

Он иногда звонил мне по телефону, то трезвый, то пьяный:
— Где ты, радость моя?
— Я уже забыл, как ты выглядишь!
— Бляа–а… ик... ик… это ведь Сенечка? Зая моя… ик.
— Сколько можно в школе ошиваться?
— Се–е–еня–а–а! Живо задницу свою притаранил в «Модус»! Нихрена не поздно!
— Ты, пизденыш, щас я приползу к тебе, жди, готовься… о–о–о, чё–то мне нехорошо!
— Эй! Ты чё, уже спишь?
— Что делаешь? Уроки?
— Сеня? Ты чё… когда уже вырастешь–то? Тш–ш–ш… там маменции, не говори ничего!
— Солнце моё! Я всё равно слежу за тобой!

И это было правдой. Во–первых, он меня провожал в школу, даже если вчера пришёл домой пьяный–сраный. Сидел и хмуро, молча созерцал, как я завтракаю на кухне, от этого, конечно, аппетит не прибавлялся. Во–вторых, иногда он появлялся в школе. Сначала мило общался с учителями. Ах, как приятно вспоминать милую школу! Ах, как много она мне дала! Бла–бла–бла… А потом обо мне: как мой опекаемый (ладно, хоть не раб)? Выяснял у учеников, с кем я дружу, не хожу ли в бокс, нет ли у меня крали какой? Насчёт последнего мог бы и не беспокоиться. Он всё сделал, чтобы девчонки видели во мне только чужую прелестную игрушку, трогать нельзя, а то разобьёшь мальчика! Или разобьют тебя.

Однажды мы репетировали сказку чересчур долго. Пели, танцевали, веселились, жрали пиццу, роллы. Разучивали сценические драки. Примеряли костюмы. Короче, жизнь хороша! Пока уже часов в десять вечера в зал не зашёл возмущённый сторож и, заорав: «А ну–ка артисты, по домам! Закрываю всё тута!» — включил полный свет. Оказывается, у задней стенки при входе был не только сторож. На последнем ряду вальяжно сидел Дан. Чё–ё–ёрт! Жизнь — говно!

Мы уныло попёрлись к выходу, я к Дану.
— Я приехал за тобой, — почему–то подавленно сказал он.

На улице меня ожидал его новый мотоцикл, четырёхцилиндровая Honda. Он, походу, всю зиму собирается на ней раскатывать. Даёт мне шлемак, а я сам начинаю разговор:

— И что, мне даже не перепадёт за то, что заставили хозяина ждать?
— А разве ты хочешь, чтобы тебе перепало? Как–то раньше не замечал таких наклонностей у тебя.
— Наклонностей нет, а вот привычка уже есть…
Он вдруг резко меняет тему:
— А ты, птенчик, оказывается, совсем другой, когда я тебя не вижу… даже смеяться умеешь… болтаешь, как радио, не заткнуть…
— Ты долго сидел в зале?
— Больше часа. Охуевал от тебя.
— Чем мне грозит твоё охуевшее состояние?
— Ничем хорошим! Всё, едем!

Он залихватски уселся впереди и махнул мне головой, как бы говоря: за мной! Я уселся сзади, по сути обнимая бёдрами Дана, он нашёл мои руки и дёрнул их на себя, заставляя не просто держаться за курточку, а навалиться и обнимать кожаного охуевшего байкера. Ох уж эти мотоциклы! Для этого они и придуманы! Он нёсся по Москве, лавируя в пробках и заезжая на тротуар. Я понял, что мы едем не домой, завернули на проспект Вернадского, подъехали к какому–то заведению — «Портер». Пивной бар.

Меня, конечно, не хотели впускать, но Дан что–то шепнул, и мы прошли за свободный столик. Псих заказал сок и пива, брускетту с креветками; оказалось, что сок ему, остальное мне. Стал есть хрустящую булку с упоительной начинкой. Этот разглядывает, как я лопаю.
— Пей, пей…

Короче, я выдул 0,3! Захмелел совсем чуть–чуть. Сижу, жду, что дальше, сложил ручки как за партой. Он тоже сидит и смотрит на меня. Минут десять точно сидели. Я поднял руку, словно на уроке: — А выйти в туалет можно?
Дан хмыкнул и повёл меня за шкирку в туалет, хорошо хоть в кабинку за мной не пошёл!

Зато когда я вышел из этой самой кабинки, Дан оказался рядом с дверцей, напугав меня.
— Ты совсем извращенец? — вскрикнул я. — Тебя звук ссанья возбуждает?
Он схватил меня за грудки и вжал в дверцу:
— Только звук твоего ссанья! — хрипло ответил Дан, потом прикоснулся губами к моей переносице и сказал в ухо: — Споить тебя, что ли?
— Я ещё маленький! — возмущаюсь я.
— Заебало уже ждать! — зло заявил псих, отпуская меня. — Всё, домой!
И уже выходя из туалета, бросил:

— У тебя с матерью плохо. Инфаркт…
…
Я задыхаюсь, я рву ворот рубашки, щиплет глаза, что–то в груди растёт, напирает, сжимает, сейчас разорвётся, лопнет, я не могу двигаться… В туалет заходят какие–то мужики:
— Мальчик, тебе плохо?
— Эй, тут ребёнку плохо!

Залетает Дан, хватает меня двумя руками:
— Всё нормально, я ему помогу…

Тащит меня на улицу, трясёт, натягивает куртку, опять трясёт, что–то кричит в лицо, я не слышу, один звон кругом, звон… А ещё скрип, это зубы, они в крошку... Потом боль, резкая — по щеке, я начал дышать, ловя холодный воздух белыми губами, и всё слышать: джаз из бара, машины мимо–мимо, мужики курят, прохожие мимо цокают каблуками и ненавистный голос:

— Я не знал, как сказать! Она жива–жива, просто в больнице! Всё, соберись! Едем! Ты меня слышишь?

Я поднял на него лицо с красной от пощёчины щекой и сказал ему впервые:

— Я ненавижу тебя! Ты даже не представляешь, как сильно я тебя ненавижу!

Он надел на меня шлем и подтолкнул к мотоциклу:
— Ты тоже не представляешь.

И повёз меня в больницу. Я выл всю дорогу ему в затылок, шлем изнутри был весь мокрый.

***

Мама лежала жёлтая, к ней подходил шланг капельницы. Меня не впускали, ведь уже полночь. Дан разругался с кем–то, звонил кому–то, добился, чтобы пустили, несмотря на ночь. Я не благодарен. Пусть не заблуждается.

Я сидел рядом с мамой час, она очнулась.
— Сыночка, всё будет хорошо! Я поправлюсь, Лина Юрьевна и Данечка меня сюда определили, не плачь… Доктор сказал, что вовремя успели. Я упала на кухне, а тут Данечка зашёл, тебя искал, ну и отвёз… Ты будь сильным.

Когда я вышел, Дан ждал меня, сидя на кушетке, весь в синем цвете, крутил в руках шлемы. Я не благодарен! Я молча подошёл, он молча дал шлем, и мы молча пошли на выход. Он не приставал. Но я не благодарен!

Доехали, этот урод даже до моей комнаты меня проводил. Думал, что не дойду, что ли? Схватил за плечо, зажав железом:
— У тебя это пройдёт!
— Не пройдёт, не надейся!

Мы оба понимаем — это о моей ненависти.