Глава 8. Похороны и всё связанное с ними оплатили Берги

Похороны и всё связанное с ними оплатили Берги. Я был растерян и неопытен и не задавался вопросами: сколько это стоит? Что надо делать? Какие документы и где оформлять? И как я буду благодарить Бергов? Ещё очень помогла семья дяди Гриши: его жена купила маме одежду, ездила в морг, организовала скромные поминки. Дан был со мной всё время. Иногда я находился как в тумане, плохо соображал. Тогда он брал меня за руку, куда–то вёл, приказывал есть, спать, одевал. Но когда я был в адеквате — не касался меня, да и зубы не заговаривал, с расспросами и участием не лез. В день похорон Дан принёс мне чёрную рубашку, и в морг мы поехали на главной отцовской машине вместе с Линой Юрьевной.

Я боялся увидеть маму мёртвой, ещё больше боялся, что к мёртвому телу придётся прикасаться, целовать, так ведь положено… Всё прошло очень быстро, во время церемонии прощания рядом стояла Лина Юрьевна. Она же тихо сказала мне, почувствовав моё напряжение и страх:
— Сеня, ты ничего такого делать не обязан…

И я не стал целовать мёртвое тело, заострившееся лицо, так не похожее на лицо моей мамы. Я не плакал, за всех плакала дядигришина жена. Может, я неправильно себя вёл, но я по–другому не мог. Меня постоянно тошнило, ныло в висках и болел почему–то загривок.

И ещё горе по матери перебивал страшно–важный вопрос: что сейчас будет со мной, несовершеннолетним? Жить на вокзале? Определят в детдом? У меня никого нет! Вместе с мамой я потерял всё: и дом, и школу, и друзей, а может, ещё и что–нибудь более существенное… После церемонии, когда ехали назад в дом Бергов, я задавал себе вопрос: когда меня выставят вон? Возможно ли попроситься работать вместо мамы у Бергов? Я же всё умею! А чего не умею — научусь! Общее образование у меня уже есть, уже можно не ходить в школу… Но, скорее всего, Берги на это не пойдут, зачем им проблемы с законом? Да и вряд ли можно хоть кого–то здравомыслящего убедить, что сопливый мальчишка справится с работой домохозяйки лучше, чем опытная женщина.
В нашу комнатку заходит Дан:
— Сень, там с тобой папа хочет поговорить… пойдём!

Вот оно! Если говорит «папа», то это о–о–очень серьёзно, очень важно, очень круто. Наш «папа» по мелочам не разменивается. Только он может, не моргнув, решить чью–то судьбу и отправиться пить чай с молоком под аккомпанемент Вивальди. Евгений Борисович не только солидный бизнесмен, но и эстет!

В кабинете меня ждали Евгений Борисович и Лина Юрьевна, они сидели рядом на диванчике в напряжённых позах. Мне велели сесть на стул напротив, а Дану велели выйти.
— Арсений, первоначально прими наши искренние соболезнования, — начал Евгений Борисович, я кивнул. — Мы понимаем, что ты попал в очень сложную жизненную ситуацию, мы знаем, что у тебя нет родственников и о тебе некому заботиться…
— Евгений Борисович, — перебиваю его я, опасаясь, что если он выскажет смертный приговор вслух, то потом гордыня не позволит ему переменить решение, — я понимаю, что вы не обязаны помогать мне! Но я вас прошу, дайте мне работу… Я могу многое, я могу вам варить, убирать в комнатах, чистить снег…
— Нет, — тоже перебивает меня Евгений Борисович. — Это исключено, ты ещё ребёнок, и мы уже нашли нужного человека.

Ну, вот и всё! Освободите занимаемый вами номер! Постарайтесь ничего из вещей не забыть!

— Арсений, у нас, — Евгений Борисович нарочито нежно берёт за руку Лину Юрьевну, — есть к тебе предложение. Мы хотим оформить над тобой попечительство. Это такая форма опеки над несовершеннолетними. Ты не будешь слугой в доме, ты будешь жить наверху, продолжать учёбу и до восемнадцати лет, а также и после мы будем обеспечивать тебя всем необходимым. Для оформления документов требуется твоё согласие. Что скажешь?

Миллион мыслей пронеслись в моей голове, половина из них: в чём подвох?

— Я вам очень благодарен за всё, что вы сделали для меня и для мамы… — я мучительно подбираю слова: — Но чтобы согласиться, я должен понимать, зачем вам это нужно?

— Это нужно Дану!

Вот так просто? Они хотят оформить законный статус игрушки для наследника Тутти? Он их убедил! Я буду жить «наверху». Это где? У Дана? Они просто не понимают, что просят! И я решаюсь тихо выговорить:

— Дан меня изнасиловал.

Родители Дана молчат, но молчат не сражённые кошмарной новостью! Лина Юрьевна опустила глаза и закусила губу, отчего на белых резцах появились розовые разводы от помады. Евгений Борисович смотрел куда–то за моё ухо и вытирал о коленки, видимо, потные ладони. Им стыдно, но они знали! Они всё знали! Если так, то зачем же?..
— Вы хотите, чтобы он и дальше это делал со мной? — дрожащим голосом спрашиваю я.
— А ты хочешь, чтобы тебя насиловали в детском доме?

Пауза, утробно тикают здоровенные дубовые часы в углу. Лина Юрьевна, сжимая предплечье мужу и поджав губы, шёпотом произносит:
— Женя! Что ты говоришь?
— Я говорю очевидные истины. Если он попадёт туда — так и будет. А мой сын… я его не хочу оправдывать. Но он мой сын! И как бы я ни противился — это, — и мужчина показал Лине Юрьевне на меня, — его выбор! Мой сын, — обращается он уже ко мне, — сможет позаботиться о тебе достойно. И если ты правильно себя поведёшь, то даже сможешь быть счастлив.
— Если вам так противен «выбор» вашего сына, — глухо вклиниваюсь я, — зачем вы подталкиваете меня к нему?
— Зачем? — он уже кричит — потерял контроль. — Затем, что я не хочу его потерять! И если он вновь по твоей вине напьётся таблеток, то я найду способ, как сделать тебе больно!
— Женя! Зачем ты так? — вскрикнула Лина Юрьевна. — Мальчик ничего не знает!
— Пусть знает!

Это они так мне соболезнуют? Чёрт! Мне хочется орать, истерить, бить ногами об пол, крушить всё вокруг. Но приходится всё загонять в себя, туда, в тот самый угол, где и так много боли и безнадёжности. Я могу только сжать виски, чтобы этот гул в башке не излился наружу, на моих «благодетелей»! Они обвиняют меня!

Значит, тогда, в ноябре, Дан не водкой отравился. Он решил сдохнуть? Расправиться с совестью и со мной? Он решил разрубить этот узел, искоренить эту зависимость вместе с жизнью! А у него не получилось… И я в этом виноват? Что же они делают со мной? За что?

Лина Юрьевна подошла ко мне, вжавшегося в стул, положила руку мне на голову и ласково стала говорить:
— Не нужно было начинать этот разговор в такой день! Не нужно было так этот разговор вести! Но мальчик подумает, он всё поймёт правильно. Мы хотим тебе добра, правда! Оставайся у нас, пожалуйста.

Я решил, что пора уходить, и встал.
— Я подумаю… сколько у меня есть времени?
— До Нового года, — жёстко, по–деловому сообщает Евгений Борисович, — то есть три дня. Сейчас ты переедешь в комнату для гостей наверху, так как завтра в ваше помещение въедет новая прислуга. И ещё… не нужно всё пересказывать Дану, это я тебя уже прошу.

Я кивнул и понуро вышел из кабинета. Там, в коридоре, меня ждал Дан. Он подскочил ко мне, схватил за плечи и, волнуясь, заглядывая мне в глаза, спросил:
— Ты согласился?
Я внимательно посмотрел на него, на его неуверенный вид, широко открытые голубые глаза, ходящий туда–сюда кадык. И кивнул:
— Да, наверное.
Он судорожно обнял меня. В голубых глазах — плещется счастье. А в зелёных? Слёзы.

***

Я не мог уснуть. И дело не в новом месте, и дело не в том, что я сегодня простился навсегда с матерью. Мысли перетекали от одного виска к другому, от затылка ко лбу. От этих дум плавился мозг, в какой–то момент меня начало колотить крупной дрожью. Что меня ждёт в этом доме? Счастливые глаза Дана после каждого поцелуя? Да что уж там, после каждого траха! Участливо–фальшивые глаза его матери, которая знает, что её сын — насильник и сюсюкает с несовершеннолетней жертвой. А ещё отсутствие глаз незабвенного Евгения Борисовича! Он будет обыденно интересоваться у своего сына за завтраком, указывая на меня: «Ну как, освоил ЭТО? Не рыпается? Может, денежку ему в ротик положить?» В момент, когда дрожь успокаивалась, я убеждал себя, что накручиваю, раздираю несуществующие проблемы в кровь, что надо успокоиться и принять рациональное решение. Однако уже через пару минут колотун возвращался, и я думал о попытке самоубийства Дана. А что если бы он тогда действительно умер? Я бы был доволен? Это признание его отца о таблетках разрезало меня надвое! И разрез начинался где–то в желудке, а заканчивался в гортани. В башку лезли фрагменты несуществующих похорон Дана, как на меня все–все смотрят, как на преступника, типа: что, тебе трудно было лечь под этого чудесного мальчика? Неужели не мог его приласкать, так обидел?

Почему никто не думает обо мне? О том, как мне противно и мерзко, как одиноко, как невозможно. Потому что я не жаловался? Маме не рассказывал, жалея, и разве это помогло? Ромке не рассказывал, стесняясь, и Дан легко отодвинул неведающего друга на периферию. Его родителям не рассказывал, опасаясь их реакции, и вот я плохой, а Дан — «любимый сынок». Я сползаю с кровати на пол, сижу в ночи в стерильной от моего и маминого присутствия комнате, обнимаю свои коленки, меня трясёт от жизни… И начинаю выть, жалуюсь в окно, в темноту, в снежное небо. Вот почему волки воют! Их трясёт от жизни!

Вдруг дверь моей новой комнаты медленно открывается. Заглядывает, а потом и заходит Дан. Он в пижамных штанах и с голым торсом. Нерешительно останавливается, потом, мягко ступая босиком, подходит ко мне и садится рядом на колени.
— Се–е–ень! Ты что? Тебе так плохо?
Я киваю.
— Сеня, всё устроится, всё пройдёт!
— Когда?
— Н–не зна–а–аю… — Дан удивлён моим вопросом.
— У тебя же не прошло! И я полагаю, не пройдёт! Как ты можешь мне сочувствовать? Мне сегодня ясно дали понять, что сочувствовать должен я тебе!
— Сень, ты о чём? Не говори так! — он говорит со мной тихо, он говорит со мной, как с больным. — Кто тебе это сказал? Родители?
Я киваю.
— Они как–то заставили тебя подписать согласие, а ты не хочешь? — убитым голосом, бледнея даже в тёмном свете ночи, проговорил Дан.
— Я ещё ничего не подписывал…
— И не подпишешь?
— Как, ты думаешь, я отношусь к идее стать твоей шлюхой? Твоей любимой игрушкой–лошадкой, которую можно объезжать, когда тебе вздумается? Твоим пупсом, которого надо пеленать, мыть… а надоест — можно выкрутить голову из розового тельца? Или твоей…
— Замолчи! — закричал он и хлёстко вкатил по щеке.
— Или твоей собачкой, бей её, если она гавкает!

Он на коленках подпрыгивает ко мне, обхватывает меня обеими руками, закрывает ладонью рот.
— Прости! Но я не могу это слышать! Ты же знаешь, что всё давно не так! Зачем ты придумываешь всё это? Я буду считать, что у тебя стресс! Сеня, я не сделаю тебе плохо! Я тебя люблю…

Дан начинает меня целовать, поспешно исследуя всю поверхность лица. Мелкими отрывистыми поцелуями он покрывает шею, ерошит мне волосы, что–то вырисовывает мне носом на ключицах. Тянет наверх, потом вниз — я прижат им на постели, на стерильной не моей постели. Его руки шарят по мне, прожигая сквозь ткань желанием до костей. Его ноги обвивают мои, его запах проникает в меня, захватывает, волосы щекочут грудь. Чувствую, как у моей ноги что–то разбухает, наполняется — у него стояк. Дан дышит громко, почти хрипит, и сквозь эти звуки:
— Сеня, Сенечка, я так тебя люблю, Сеня…

И мой чёткий голос поверх его шёпота:
— Еби уже!

Дан застыл и не дышит. Только что дышал на моём животе, а сейчас не дышит. Поднимает на меня глаза — они абсолютно белые. И губы белые. Но из носа — красное, или чёрное? Ночью не разглядишь. Чёрная змейка выползла из одной ноздри и излилась на мой живот. Дан встал с меня, в районе его паха выпячивается бугор. Но он не обращает внимания, он отступает от меня, и за ним тихо прикрывается дверь.

И что? Я безжалостный ублюдок? Пусть ему будет больно и обидно, пусть будет больно хирургически. Может, тогда его одержимость пройдёт! Может, я сейчас операцию на открытом сердце делал! Я — мудрый доктор! Сердечно–судорожная терапия.

Ему будет легче пережить, ему не придётся искать таблетки. Потому что я принял решение. Надо уходить. Я не могу выносить эту любовь. Я не могу на неё ответить. Зато я могу хотя бы попытаться уйти…

***

Утром я ушёл с рюкзаком за плечами и с маминой зарплатой в кармане.

У доброй тётеньки–вахтёрши в одной студенческой общаге попросил позвонить. Я хотел попрощаться с Ромкой. Он сонным голосом мне говорит:
— Сеня? Мне так жаль, что у тебя с мамой произошло… Наверное, мне нужно на похороны прийти?
— Нет, уже не нужно. Но ты отличный друг, я так рад, что ты у меня был.
— Почему «был»?
— Я уезжаю. Объявились мои родственники и вот забирают меня.
— Как! Куда? Ты сейчас где?
— Э–э–э… — надо врать дальше. — Мы на вокзале, уезжаю.
— Куда уезжаешь–то? Город!
— Э–э–э... Ярославль! — это я вспомнил название вокзала.
— Блин! Ты почему раньше не сказал? Я бы проводил. Сеня, ты звони, пиши мне в инете!
— Обязательно, увидимся. Пока!

Всё. Теперь пойду. Но вокзал выбираю Белорусский — почему? Оттуда едут поезда на Смоленск, а это родина моей мамы, хотя я там никогда не был. Приеду туда и попрошусь в какой–нибудь детский дом или ещё что–нибудь придумаю.

Несмотря на ранее утро двадцать девятого декабря (!) народу на вокзале было очень много. Я сначала выпил дорогущего кофе, потом долго сидел в зале дальнего следования. Изучил расписание. Блин, прямой поезд только вечером! Не ехать же на минском или берлинском! Решил, что куплю билет позже. Тем более кассирша подозрительно посмотрела на меня, потребовала паспорт, взглянув в него, спросила:
— Ты один поедешь?
— Да, я всегда один езжу, мама не боится меня отпускать.

Но билет всё–таки не купил. Время шло утомительно долго, каждая минута — мучение. Сказалась и бессонная ночь, и стресс. Я шлялся по перронам, выходил из вокзала, сделал пару кругов по кольцевой.
Днём опять пришёл в зал ожидания. И позорно уснул, обнимая рюкзак. Проснулся через три часа! Во–первых, пропустил поезд на Смоленск. Во–вторых, проснулся без рюкзака. Сижу отупело на кресле в зале ожидания и разглядываю табло — Калининград, Минск, Париж… Увидеть Париж — и умереть! Можно и без Парижа! Я готов!

Ко мне подходит какой–то человек с добрым лицом и в простенькой куртке. Мне показалось, что куртка без тёплой подкладки. Зимой!
— Смотрю на тебя, мальчик, уже с час! У тебя что–то случилось?
— Меня ограбили.
— А где же родители твои?
— Умерли.
— Ай–яй–яй! Какое горе! Что же ты сидишь?
— А что делать?
— Хочешь, я тебя в теплушку провожу, погреешься, поешь, да, наверное, в полицию стоит обратиться! Что, у тебя в Москве никого нет?
— Нет.
— Ай–яй–яй! Как нехорошо! Ну, пойдём, горемычный?

Я устал. Я понимаю, что доверять чужим людям не нужно. Но я устал. Пусть будет, что будет.

— Пойдёмте.

Мы идём вдоль первой платформы, потом спрыгиваем вниз, идём вдоль каких–то сооружений. Пару раз я оступался и проваливался в грязный снег. Добрый человек всю дорогу повторял: «Ай–яй–яй!»
Дошли до какого–то вагончика, человек открывает дверь, из которой пахнуло хлебом и теплом:
— Заходи, красавчик!

Я не успел оценить опасность по последней реплике. Удар по затылку. Темнота. И мне снится поезд, отец, мать, семечки и… Дан: «Сеня! Никогда больше не приходи на вокзал! Никогда!»