Глава 4. Я неделю не ходил в школу

Я неделю не ходил в школу. Я стал кухаркой и прислугой. Удивительно, но Берги не сильно сопротивлялись. Евгений Борисович, мне кажется, даже не заметил, что мамы нет. Живя в Ходженте, я научился делать плов, шурпу, каймак и даже пирожки самбуса. А кофе сварить и пюре взбить — вообще ерунда. В первый же день я встал в шесть, вымыл кухню и приготовил Бергам завтрак, накрыв в столовой. Дядя Гриша, увидев мои потуги вымести крыльцо, забрал у меня метлу, пообещал домести. Обнял как отец и сказал: «Вот мне–то сына бог не дал! Держись!»

Вскоре в кухню прибежал Дан и заорал на меня, отбирая тряпку:
— Прекрати! Иди, одевайся, я отвезу тебя в школу!
— Не поеду, мне несложно, я поработаю, чтобы место мамы никто не занял.
— Чёрт! Упрямый сосунок!

Он тоже не пошёл в универ. Сидел по–турецки в креслах разных комнат и напряжённо наблюдал, как я прибирался. Потом возил к маме в больницу на своей «хонде».

И так всю неделю. Единственным разнообразием был визит Шизы. Мы базарили у ворот. Он беспокоился, что спектакль может быть сорван. Я пообещал, что буду. Ромка вдруг засмущался и, заикаясь, мне сказал:
— Мы тут с ребятами денег тебе собрали, чтобы ты от этих Бергов не зависел, ну, чтобы маме помог, вдруг что оплатить нужно. Возьми.
— Спасибо! Я так рад, что у меня есть друзья.

Ромка доволен. Я взял деньги.

Но в комнате меня поджидал Дан.
— Что ему нужно было? — зашипел псих.
— Просто поговорить.
— Врёшь! — он подскакивает и обшаривает мою одежду, вытаскивает деньги из кармана. — Зачем тебе деньги? Ты что, попрошайка? Я не дал бы тебе денег?
— Твоих денег мне не надо. Ваши деньги мы зарабатываем.
— Зачем же у чужих людей просить?
— Именно поэтому и не прошу у тебя!
— Блядь! Ты… ты… — он задыхался от злости, — молокосос и ушлёпок, ты будешь брать деньги только у меня!

Потом он порвал купюры, переданные Ромкой, и бросил мне в лицо.

***

Когда маму выписали, у меня были последние новогодние счастливые каникулы в жизни. Во–первых, Берги укатили во французские Альпы. Во–вторых, маме в пустом доме становилось стремительно лучше. В–третьих, мы показали свой спектакль в школе и с большим успехом. В–четвёртых, на сам Новый год мы отправились в гости к дяде Грише. У него толстая–претолстая жена и две дочки–близняшки, младше меня. Было весело, обжорно и уютно, как будто дома. Почти каждый день мы шлялись с Шизой по всяким каткам. Ромка взял на себя обязательство меня научить кататься на коньках. Капец, я весь в синяках от этих падений! Даже на подбородке красуется фиолетовый бланш! Я почти забыл, что где–то есть псих.

***

И вернулся он неожиданно. Я проснулся оттого, что с меня сдёргивают одеяло!

— Мам! Ну, завтра ведь только в школу, — заныл я, не открывая глаза. — Ещё рано!

Чё–то мама молчит? Открыл глаза, блядь! Дан! Смотрит на меня изучающе, я вообще–то только в труселях! Он увидел, что я вылупил глаза, и практически заорал:
— Тебя кто–то бил?
— Н–н–не–е–ет… Тебя же не было… — заблеял я, пытаясь всё–таки накрыть своё тельце спасительным одеялом.
Он кидает одеяло за себя.
— А это что?
Дан лапает меня за коленки, бёдра, локти, подбородок, короче за синяки.
— Кто это сделал? — продолжает психоз Дан.
— Да никто! Я сам себя истязал! — уже так же психую я и пинаю его в живот. Йо–хо! Пусть меня даже убьют за это, но я достал ублюдка! Он стоит и ловит воздух! Нагнулся, падла! Больно? Больно!

Правда, моя радость длится недолго: Дан справился и буквально прыгнул на меня, вдавив собой в матрац, блядь! Зачем он так близко? Пахнет тут своей хвоей!
— Ты в следующий раз меня попроси! Я истязаю более эффективно! Откуда синяки, придурок?
— На катке заработал, слезь с меня! Учился кататься!
— Ты не умеешь на коньках кататься? — изумлённо поднял брови Дан, при этом подминая меня под себя, сгребая моё тельце в жалкую кучку.
— Слезь с меня!
— Давай я научу!
— Слезь с меня!
— Я всё–таки хоккеист!
— Я говорю, слезь с меня!
— Я не позволю тебе падать. Буду нежен.
— Слезь с меня! Я сейчас буду орать!
— Чем? — и заглатывает мой рот своими похотливыми горячими губами, засасывает так, что, по–моему, у меня голова от подушки оторвалась. — Чёрт, я так соскучился…
— А я — нет! Слезь с меня, урод.
— Ладно, не вопи, — и он действительно поднимается и, уже уходя, мне говорит: — Я вообще–то поздороваться приходил… Мы только приехали!

***

У этой милой утренней сцены было продолжение. В виде нескольких мучительных походов на каток. За меня взялись! Конёчки мне завязывает, шапку натягивает, кружит вокруг испуганного таджика на льду, почти не ржёт над падениями. Одно дело — весело падать, цепляясь за Ромку, другое — бояться цепляться за Дана и поэтому не падать. Этот учитель–мучитель ещё и гордился мной:

— Ну, не настолько всё плохо! Осталось тройной тулуп разучить!

На третьей вылазке я уже задумывался, как бы так брякнуться, чтобы что–нибудь незначительное сломать и от ледовой пытки избавиться? Но ручища Дана всегда меня перехватывала за сантиметр до льда, так что все планы насмарку…

Спасла учёба! У меня появлялись поводы не ходить на каток, да и у Дана ВУЗ серьёзный, тут только блатом не обойдёшься.
В общем, благодаря Дану ледовые рекорды стали мне неинтересны, впечатления о зимних видах спорта напрочь испорчены. Он умел испортить всё, что приносило мне радость.

***

Например, он испортил мне шестнадцатилетие. Если честно, то раньше я не отмечал дни рождения, только в детстве в Ходженте. Но то несчитово! Там были какие–то утренники с пловом для взрослых! А в этом году у нас с мамой образовалась заначка, и я пригласил троих друзей в «Запой» — караоке–бар. Бар правильный, до восемнадцати — спиртного ни–ни! Поэтому мы здесь именно для караоке, ну и так — перекусить. Столик номер семь. Выбираем песни, хохочем. Андрюху всё время тянет на шансон. Я, блин, таких песен и не слышал никогда, а он и без фонограммы запевает с места, про какие–то ходки и фраеров. Умора! Как он это душевно выводит! Но на сцене мы всё–таки шансон не пели, орали «Зверей» и «Дискотеку Аварию» — суперинтеллектуальный выбор! Зато весело! Зажигали примерно пару часов. Пока я с ужасом не увидел, как на сцену выходит Дан и с ним ещё какой–то парень…

Блин! А он не просто выходит, а объявляет, что песня — подарок на день рождения его «зайке»… которой сегодня шестнадцать лет… и у которой зелёные глаза… Я их (глаза) тут же закрыл, и захотелось провалиться к чёртовой матери! А эти двое ещё и запели песню, которую я уже вроде бы и слышал:

Я выбросил её из сердца.
Как камень застряла между висками, сука.
Терзает мне душу своими рывками,
Как выжившая после цунами суша.
Рою тоннели в своей пещере,
Похож на кощея, глаза опущены.
Жду, как в больнице, часов посещения,
Каждый день — копия предыдущего.

Ты кому–то достанешься,
Без меня ты останешься,
Время, конечно, рассудит,
Но кто ещё так любить тебя будет?
Ты, как кошка бездомная,
Лезешь в пропасть бездонную.
Ну, лови мои маяки!
Какая ж ты всё–таки...*

(* Мачете (Токио) — Между висками)

Парни сидели, рты открыв, они ведь не дураки. В курсе, по–моему, вся школа, что Дан меня преследует. Я даже взглянуть на них боялся. Истерить тоже глупо. Я встал и пошёл вон.

Меня шатало. На улице догоняет Шиза, надевает на меня куртку:
— Сень, да не парься ты так из–за долбоёба! Он ведь и добивается этого, чтобы втереться к тебе в душу! Он бесится, а ты наплюй!
— Ромка, я так от него устал, он вынес мне мозг за эти пять лет! Что я ему сделал? Сколько можно портить мне жизнь? Я обхожу его как только можно, стараюсь не пересекаться! Так нет, он… он травит меня, душит, ломает… — Я никогда не говорил об этом с Шизой, только так, намёками. Ромка тут же перестроился с ободряющего тона:
— Сеня, мне кажется, он одержим тобой, как наркоман… и это не лечится… он та–а–ак смотрит на тебя!
— Ромка, — совсем тихо, шёпотом говорю я другу, — он меня трахнуть хочет… мне страшно.
— А если его родичам сказать?
— Бесполезно… для них он «Да–а–анечка», а не «пси–и–их», как для меня.
— А брату позвонить.
— И чё, приедет?
— А в полицию?
— Это только после…
— Блин, Сенька! — друг обнимает меня, хлопает по спине.

Вдруг толчок в спину. Мы с Шизой летим вперёд. Опять он! Злющий, глаза ледяные, губа дёргается. Пинает Ромку, толкает его, наступает на него, шипит. Я срываюсь, висну на ублюдке, кричу ему:
— Не смей! Это мои друзья! Ты делаешь только хуже!
И Ромке:
— Уходи, Шиза! Я справлюсь!
Ромка не уходит, кричит:
— Я не могу уйти! Он больной! Он псих, тебе нельзя с ним оставаться!
Дан легко сбрасывает меня с себя и опять прёт на Ромку:
— Ах ты, сучонок! Это ты решаешь, с кем ему быть? Я отъебошу тебя, будешь кровью харкать… Да если ещё раз я увижу тебя рядом с Сенькой…

Нет, я не могу этого допустить! Прыгаю на Дана, захватываю его шею, прижимаюсь к щеке, обнимаю, крепко–крепко:
— Тс–с–с, Дан, — почти интимно шепчу ему, — я с тобой, я тут, я твой, Ромка ни при чём… тс–с–с…
Трусь щекой о его щёку, прижимаюсь всем телом к пахнущему водкой ублюдку, и он действительно обмяк, обвил мою спину руками и перевёл глаза с Ромки на меня. В глазах растаяло — не лёд, а водичка.
— Ну… — я всем телом толкаю его назад. — Пойдём домой!

Я обнимаю его за талию и увожу от Шизы, успеваю оглянуться: друг ошарашен, но он всё правильно понял — я вижу это по его лицу и по его позе…

Около «Запоя» нас ждёт машина, рядом приятель Дана. Парень выбрит налысо, на носу круглые очечи и лицо смешливое, и даже вроде доброе, он радостно говорит:
— Значит, нагнал жертву! Ну, ты псих, Дан!
А потом мне:
— Привет, я Макс! А у тебя день рождения, значит! Ну, будь счастлив, что ли! Домой вас везти?

Я киваю. Дан садится со мной на заднее сидение и даже не лезет ко мне.

— Лихо ты меня, — тихо говорит он, когда мы уже проехали полпути. — А что же не поцеловал? Эффект был бы сильнее.

— Обойдёшься!

— Почему меня не пригласил на день рождения?

— Ты знаешь почему!

— Потому что напьюсь?

— Потому что ненавижу!

Дан закрывает глаза и откидывается назад. Курносый Макс присвистнул и выговорился наконец:
— Нифига себе, высокие у вас отношения!