Глава 7. Проснулся ещё затемно. Не сразу понял, где я, чья рука спускается на живот, что за жар в спину?

Проснулся ещё затемно. Не сразу понял, где я, чья рука спускается на живот, что за жар в спину? Комната Дана, рука Дана, жар Дана. Но вакуум в голове и жжение в заднице — это всё моё. Ноги липкие, боль в животе — тоже мои. Надо идти к себе, сколько времени? Когда приедет мама? Она не должна узнать, у неё сердце слабое.

Лежу, думаю. И думаю, что легко вчера обмороком отделался. Не почувствовал всей прелести. Интересно, как долго я был в отключке? Что Дан делал, когда понял, что я без сознания? Может, он решил, что я умер? Поэтому плакал? «Что ты наделал». Это он кому говорил — мне или себе? Что сейчас будет? Он будет меня регулярно насиловать? Говорят, к этому привыкают. Но это ужасно! Вряд ли он будет… Может, наоборот, у него отбило всё желание? Интересно, как он вчера нашёл меня в огромном городе? Долго ли он наблюдал за нами с Маринкой? А я? Я буду сейчас прежним? Что я к нему чувствую? Жалость? Но и к себе тоже жалость. Я–то свой собственный, это моя жизнь, моя душа и моё тело. Почему он решил, что имеет на меня право? Он болен? Это лечится? Но я не хочу быть этим лекарством!

Я пошевелился, чтобы отодвинуться от Дана. Тот вздрогнул и судорожно схватил меня. Проснулся и тянется ко мне, к лицу, смотрит. Глаза голубые — даже в темноте вижу. Смотрим друг на друга: он напряжённо, внимательно, хмуро, я открыто и вопросительно. Телепотируем зрачок в зрачок.
«Ты первый говори».
«Что говорить?»
«Оправдывайся!»
«Мне казалось, что ты умер вчера!»
«Не дождёшься!»
«Не пойму, ты не раздавлен?»
«Ты говоришь не то!»
«Не пойму, ты не боишься меня, что ли?»
«А что сейчас бояться? Перебоялся уже!»
«Тебе должно быть больно и гадко!»
«Уверяю, мне больно и гадко!»
«Я о тебе позабочусь».

И он вслух:
— Лежи пока, я о тебе позабочусь!
Соскакивает голый с постели и скрывается в ванной, слышу звук воды. Потом он, так же голый, выходит из комнаты вообще. Возвращается со стаканом воды. Заставляет меня выпить — это не вода, какое–то лекарство, наверное, обезболивающее. Потом скидывает с меня одеяло и осторожно берёт на руки, как невесту: под лопатки и под коленки. Сразу заныло в пояснице. Меня несут в ванну, там слишком светло, слепит глаза, но я успеваю увидеть свои ноги в кроваво–коричневых подтёках и в белой плёнке. Дан опускает меня в ванну с пенистой тёплой водой — в заднем проходе защипало.

Дан встаёт на коленки перед ванной и начинает гладить под водой мои ноги, то есть мыть. А я рассматриваю его. Здорово я вчера сопротивлялся. Запёкшиеся кровью царапины на шее, плечах, на щеке под глазом треугольной формы ранка. Это от книжки! Польза от книг несомненная, ещё классики замечали. Волосы у Дана стоят дыбом, часть склеилась. Неужели сперма? Под глазами круги, не серые,а почти синие, ссадина на носу. Мой насильник просто красавец.

Дан надел мягкую варежку для мытья тела, и теперь его движения под водой гораздо больше походили на мытьё, а не на ласки. Он осторожно прошёлся по члену, яйцам, мошонке. Рукой без варежки подлез к заднему проходу, скользнул пальцем по дырке. Никакого секса! Движения медбрата, взгляд серьёзный. Потом моет мне живот, грудь, шею, лицо, лоб. Никакого судорожного дыхания и нетерпеливого сглатывания. Образец ухода за тяжелобольным. Как бы подгузники не приволок. Когда он закончил, сел на пятки, опустил кисти рук в воду, касаясь кончиками пальцев моего бедра и живота. Придётся говорить. И я начну первым, и я буду беспощаден:
— И что, тебе легче стало после вчерашнего?
— Ты не понимаешь, от этого не может быть легче.
— Но ты же так добивался этого столько времени!
— Я добивался не этого!
— А чего? Любви и обожания? Чтобы я сам приполз к тебе в постель?
— Ждать от тебя любви? Ты не знаешь, что это такое!
— Откуда такие сведения?
— Долгие наблюдения! Или я ошибаюсь? Ты любишь эту девку?
— Да, я люблю Марину с лета!

Дан вдруг улыбнулся.

— Врёшь! Так не любят!
Он прав, я не люблю Маринку, просто она мне нравится, просто я ей восхищаюсь, она дополняет меня. Но Дан не имеет права выносить мне вердикт!

— А как любят? Как ты? — начинаю заводиться я. — Преследовать, бить, окружать, следить, душить, пронизывать мозг и насиловать в финале?
— Я всё это время охранял тебя, защищал и заботился!
— Охранял? Это от кого? Кто нападал на меня кроме тебя?
— Я охранял тебя от всех, кто смотрел на тебя, истекая слюной, от тех, кто хотел бы подмять под себя, я охранял тебя от тебя самого! С такой внешностью ты бы стал шлюхой в два счёта!
— Да ты мой благодетель, оказывается! Я, может, ещё и благодарить тебя должен?

Дан замолк. Потом выпрямился, теперь я близко увидел его болтающийся член — как он меня надвое не разорвал вчера? Его бёдра в моей крови. Дан перелезает в ванну, так что мне пришлось поджать ноги, больно, между прочим. Он тоже сел в воду, согнув ноги в коленках:
— Так ты любишь её?
— Дело не в Марине. Дело в тебе. Я не люблю тебя!
— И что мне делать?
— Сдохни!

Он стал той же варежкой отмывать себя, и на меня уже не смотрел, сосредоточенно натирая локти, плечи, грудь, живот, что–то под пенистой водой. Из ссадин на плече потекла кровь, а он продолжал тереть, не замечая. Пена в ванной окрашивалась… Потом он стал варежкой намывать лицо, равнодушную маску. Кровь полилась из треугольной книжной раны, потекла густо. Как будто открылся некий марсианский третий глаз и рыдает… Кровь из щеки течёт на шею, вырисовывая перевёрнутое дерево, растекаясь по влажной коже… Дан продолжает тереть мочалкой загривок, уши… и я не выдерживаю:
— Ты идиот! Что ты делаешь? — я пытаюсь схватить его за руку в варежке. — Прекрати! Чего ты добиваешься?
— Сдохнуть!

Нет, я не буду играть в этой сюрреалистической сцене! Я героически вскакиваю, выплёскивая на пол полванны, превозмогая резкую боль в крестце. И убираюсь вон. Кряхтя, собираю на полу свою одежду, долго не могу найти кроссовок, когда нашёл на подоконнике, как был, голый, мокрый, с ворохом шмоток в руках, пошёл к себе, надеясь, что в доме всё ещё никого нет. Телефон забирать не стал, оставил уроду, это ведь его подарок!

До приезда мамы я успел не только прибрать вещи и привести себя в порядок, мне удалось еще и поспать. Дан не появлялся и не мешал.

Дом ожил только в полдень, вернулись сразу все. Я весело рассказывал маме о Маринке, вспоминал какие–то анекдоты, помогал ей катать лагманную лапшу к ужину. Был безупречен. Но дыра во мне — она была! Она гудела и отзывалась эхом. Дыра не в заднице, а где–то за грудиной. Ничего, заживёт! И в заднице, и в душе.

На следующий день я с домашнего позвонил Ромке и напросился в гости, с ночёвкой. Уехал на три дня. Правда, Шиза оказался внимательнее, чем мама. Он с порога, взглянув на меня, спросил:
— Что случилось?
— Я бы не хотел тебе отвечать. Пожалуйста, не спрашивай.
— Дан?
Молчу.
— Он узнал?
Молчу.
— Он что–то сделал?
— Шиза! Я не хочу! Заглохни!

И мы стали заниматься всякой ерундой: играли в сетевухи, смотрели фильм, ходили в магазин, валялись на диване кверху ногами, читали прикольный русско–чешский разговорник… и Шиза ни о чём не спрашивал. Я остывал, исцелялся, гнал от себя любую мысль, связанную с Даном. Его нет больше! Ромка мне помог.

***

Когда я вернулся в дом Бергов, Дана там не было. Оказывается, он заболел. Я сначала подумал, что перепуганные ссадинами и болячками родители упекли дитя в дорогущую клинику, чтобы кожа стала вновь нежной и аристократической. Но мама сказала, что Дан, видимо, отравился, она предположила, что водкой, так как в тот день, когда я уехал, он напился в стельку. Мама сетовала, что псих облевал всю комнату. И убирала–то она, а не Лина Юрьевна!

Ну и пусть лечится. Интересно, это в наркологии? Я слышал, там лечат холодом, электросудорожными способами, а также вырабатывают рвотный рефлекс на водку. Отличное времяпрепровождение! Так ему и надо! Я же без рвоты остаток каникул проведу.

В последний день каникул проснулся от ощущения чьего–то присутствия, постороннего запаха, что ли? Открываю глаза, так и есть. Напротив меня сонного сидит на стуле, перекинув ногу на ногу… Алан! Он разглядывает меня. Он ждал, когда я проснусь?

— Ой! — я зарываюсь в одеяло. — Вы приехали?
Алан ещё какое–то время всматривается в меня, а потом говорит:
— Он тебя изнасиловал?
Я выпучил глаза. Неужели Дан рассказал брату? Никогда не было у них доверительных отношений! Я тихо ответил:
— Да.
— И что, ты не умер?
— Нет.
— Сопротивлялся?
— Да.
— Ну и дурак!.. Или ты мазохист?
— Нет.
— Значит, просто принципиальный?
— Это плохо?
— Не хочешь сходить со мной в больницу к Дану?
— Нет.
— Ну… я так и предполагал…

Потом он встал и направился к двери, но передумал, вернулся к постели и наклонился ко мне ближе:

— Ты красив и знаешь это! Расплачивайся. Умные платят одиночеством, счастливые — короткой жизнью, весёлые — бедностью, а красивые… их насилуют. Се ля ви!
— Ты тоже красив, — злюсь я.
— И был изнасилован!
— Правда? И что сейчас? — ошарашен я таким заявлением.
— Живу и люблю!
Он уходит и уже в двери сообщает:
— Я заберу Дана в Англию на некоторое время. Тебе отдых. Но знай, я брата люблю и я на его стороне.

Алан пробыл у родителей всего три дня. Когда я был в школе, из больницы выписали Дана. Но я его не видел: может, прятался он, может, прятался я. Потом братья уехали в Лондон, хотя мне, конечно, неясно было, как Дан бросил учёбу, исчез на целых три недели. А мне действительно отдых! Совсем выкинуть из головы чёртовых братьев я не мог. Часто вспоминал слова Алана, воображал, что такое могло с ним произойти? А может, он просто наврал мне ради красивого эффекта. Я же разинул рот!

***

Был уже декабрь, очень холодно, выпало неимоверное количество снега. Мама ворчала бесконечно, снег ей не нравился. Она вообще стала беспокойная и раздражительная. Нитроглицерин пила горстями, а он плохо помогал. Жаловалась, что отец снится, Далер снится, зовут оба. Блин, что за разговоры?

Дан приехал без объявления, можно сказать, вероломно. Однажды, помогая маме, я отправился за ворота выносить мусор в бачки. И оторопел: на снегу в саду Бергов лежал человек, раскинув руки, утопая в сугробе, рядом стояла большая сумка. Мамочки! Это какой–то экстравагантный вор? Воровал, воровал, устал — прилёг? Осторожно подхожу к странному челу и узнаю — Дан. Он что, спит здесь?

— Привет! — говорю я.

Он дёрнулся! Подскочил! Прищурился, разглядывая моё лицо в сумерках.

— Привет! — отвечает мне звонко. — Куда идёшь? Блядствовать?

Неожиданно.

— Да, у меня свидание у мусорных бачков. Вот, — показываю на мешок с мусором, — вместо цветов.
— М–м–м, презики взял?

Ему что, в Англии трепанацию мозга делали?
— Пошёл ты! — бросаю ему и ухожу к воротам.

За спиной слышу бурчание:
— Действительно, надо идти… опять в этот ад!

***

Мы стали жить в параллельных мирах. Почти не пересекались. С одной стороны — покой, а с другой — какое–то тревожное ожидание. Дан просто не подходил ко мне. Но зыркал, наблюдал иногда с ревностью, иногда со злостью, иногда с иронией. Он вновь учился и, видимо, навёрстывал. Я вновь что–то репетировал в школе. Что? Этого я не помню…

Однажды мы репетировали долго, допоздна, смеялись и хохотали на сцене. И вдруг я разглядел в зале одинокую фигуру... Кольнуло в сердце: где–то я уже это видел? Когда–то это уже было?

Я не стал ждать, ломанулся со сцены к нему под изумлёнными взглядами одноклассников.

— Дан? Почему ты здесь?

Он встаёт и выходит из зала, я за ним бегу!
— Дан!
И натыкаюсь на него в тёмном коридоре. Дан хватает меня за плечи и говорит тихо:

— Прости, я всегда приношу тебе боль… Больше некому было…

И я знаю, что сейчас будет больно, и я жду… Дан говорит:

— У тебя мама умерла… второй инфаркт…
Он подхватывает меня, так как я падаю, валюсь вбок, молния на его куртке царапает мне лоб…
— Тс–с–с, я тут, я помогу, Сеня, плачь, ори! Будет же легче!

Из зала в коридор выбегают Ромка и Димка, наверное, меня спасать:
— Оставь его уро… — слышу я Ромкин крик.

Но меня начинает уносить, та плотина, которая копила слёзы все эти годы, рухнула, я не могу стоять и не могу ни–че–го! Меня подхватывают на руки, и я слышу голос Дана:
— Лучше помогите, двери открывайте! Нам надо уезжать!
— А что случилось? — это голос Димки.
— Горе у нас…