Читать или говорить? — Эмоциональный подсказ. — На дистанции доверия. — Малая ложь. 4 страница

Конечно, не всякое лицо нам интересно, не всякое дает повод для тех или иных психологических «изысканий». Есть характеры однозначные — на них достаточно однажды взглянуть... А вот и другая крайность — натуры закрытые, застегнутые на все пуговицы — они тоже не «телегеничны». Но речь сейчас не о свойствах портретируемых. Тем более что и сам выбор «натуры» должен принадлежать художнику-портретисту.

К тому, что портретист-фотограф может стать художником наравне с портретистом-графиком либо портретистом-живописцем,— к этому мы давно привыкли. Я убежден, что в той же мере могут быть шансы стать художником и у портретиста-телеоператора.

На протяжении всей этой книжки я утверждал и утверждаю как одно из самых важных для меня положений мысль о личности телевизионного оратора, человека на нашем экране, мысль о том, что его лицо, поведение на студии, манера говорить — словом, все до мельчайших деталей — для нас важнее, больше впечатляет, чем непосредственное содержание выступления, чем сам текст.

В предыдущем разделе, писавшемся год назад, я отмечал особый и благодарный интерес зрителей к таким человеческим индивидуальностям, как Чуковский, Маршак, Назым Хикмет, Юткевич, Андроников, обладающим даром свободного самовыявления перед аудиторией, в том числе и телевизионной. Я говорил о том, что даже доверие к содержанию беседы обозревателя по международным вопросам мы обретаем через доверие к нему как к человеку.

Но все это была, если так можно выразиться, этическая постановка вопроса. Сегодня речь о закономерности уже эстетической.

Вероятно, автору этой книжки все равно не избежать обвинения в нескромности... У нас очень любят призывать критиков быть скромными. Быть вежливыми. Быть незаметными. Что ж, кто станет спорить; скромность, вежливость, незаметность даже отменные качества. «Я хочу быть скромным критиком». «Я мечтаю быть незаметным критиком». «Я пишу книгу! — Какой она будет?— Она будет незаметной и вежливой!» Как хорошо! Только вот беда: литература и критика (в ее числе) по самой сути были всегда делом нескромным. Если бы я не торопился писать эту книгу, если бы мой телевизор каждый вечер не подстегивал меня в этом начинании, я бы засел на неделю в библиотеке и нашел бы на сей счет десяток авторитетнейших высказываний. Но приходится выбирать: либо — писать, не думая об оборонительных цитатах, пытаться по-своему проанализировать заинтересовавшее тебя явление, либо — в основном обороняться и после самой своей что ни на есть заветной мыслишки вежливо добавлять: «...как сказал еще Николай Васильевич Гоголь». Выигрыш — скромность. Жертва—приоритет.

Так вот, лучшим диктором Московского телевидения, как настаивал на этом еще Николай Васильевич Гоголь, является Валентина Леонтьева...

Да. Валентина Леонтьева, как героиня нашего романа, вновь появляется на этих страницах. Позволю себе еще раз вернуться к беседе второй этой книги. В свое время она была напечатана отдельно — в журнале «Новый мир». Это была моя первая статья о телевидении.

«...Если бы у меня спросили, что более всего другого интересно мне на телеэкране, я бы, не задумываясь, ответил: диктор Валентина Леонтьева». Так начиналась там первая главка.

Было ли это заявление для меня программным? Скорее, оно было полемическим; в работе и облике Леонтьевой мне виделись элементы правильного поведения перед телевизионным объективом.

Поначалу у меня было написано не только о Леонтьевой, но и об Анне Шиловой, и о Светлане Жильцовой. Однако именно это место статьи, место о дикторах, включая то, что написано о Леонтьевой, вызывало у меня самого сомнения. Опять дикторы, опять «Валечка и Анечка», думал я, все это как-то не очень серьезно, это не для статьи с теоретическим заданием, да и сам интерес к дикторам — какой-то полудомашний, полурекламный интерес... И когда в редакции, видимо, из тех же соображений, посоветовали мне эти страницы «поджать», я даже обрадовался...

Вот, наконец, вышел номер журнала, и должен сознаться, я был отчасти обескуражен тем, что подавляющее место в общем впечатлении от двадцати семи журнальных страниц статьи заняла одна страничка о Леонтьевой. Даже самые «теоретически мыслящие» из моих коллег не оказались глухи к «проблеме диктора». А знакомые, встречаясь, говорили вместо приветствия: «А неплохо это вы написали в «Новом мире» про Валентину Леонтьеву» — и шли дальше, оставляя автора, который вроде бы и другие вопросы «затронул», в состоянии некоторой растерянности... Не согласились только телевизионные зрители других городов!

Врач-микробиолог А. Орлов в письме из Ленинграда ревниво вступался за славу и честь своих ленинградских дикторов. А товарищ Г. Немков из города Львова даже обвинил меня в попытке утвердить на телевидении «монополию В. Леонтьевой».

Но в письмах, пришедших от зрителей-москвичей, после беглых согласий и несогласий с положениями статьи о Леонтьевой, говорилось уже совсем в иной интонации. Так примерно, как у читателя Л. Теплякова:

«Особую благодарность хочется выразить за творческую характеристику лучшего, всеми любимого диктора Валентины Леонтьевой и славного, талантливого Вана Клиберна».

Здесь очень любопытно соседство имен Леонтьевой и Вана Клиберна, соседство неожиданное и все-таки в чем-то не случайное — мы к этому еще вернемся...

Но вдруг среди читательских откликов звучит по-человечески грустная нота:

«Ваша характеристика верна. Жаль только, что в последнее время Леонтьева стала «скупее». Что-то от нее уходит. Меньше стало этого — «чуть иронична». Меньше — очаровательной непосредственности. Я бы даже сказала — меньше присущей ей находчивости. Она стала удаляться от нас — зрителей...»

И дальше идет совет:

«...Хочется попросить Вас побеседовать с Леонтьевой и подбодрить ее».

Это — из письма москвички Полины Юрьевны Фурман.

То, что подметила товарищ Фурман, по-моему, верно. «Леонтьева стала удаляться от нас». Да, наш контакт с ней нарушен, висит на волоске.

Но совет ваш, уважаемая Полина Юрьевна, ваш добрый и трогательный совет («побеседовать, подбодрить»!) вряд ли возы мел бы прямое действие. Я полагаю, что все это не так просто. Да и не знаком я с Валентиной Леонтьевой, вернее — она не знакома со мной, ибо мы, зрители, все ее знаем давно и достаточно по-домашнему—не правда ли?

Поэтому «проблему Валентины Леонтьевой» придется рассмотреть, увы, лишь в плане теоретическом...

Если читатель возьмет на себя труд перелистать эту книжку страниц этак на сорок назад, то он еще раз убедится, что ничего проникновенного или особенного о Леонтьевой там сказано не было. Почему же у зрителей телевидения существует (бесспорно существует) интерес к этой, казалось бы, скромной профессии, почему могло родиться под пером читателя, пишущего в редакцию, пусть даже полуслучайное сопоставление имен Леонтьевой и Вана Клиберна? Почему зрители тут же заметили, что с Леонтьевой что-то не то, хотя мастерство ее с течением лет не падает, а укрепляется и ни одного срыва, неудачной передачи у нее не было?

Мне теперь кажется, что в статье «Нового мира», я не написал о Леонтьевой главного. Говорил об импровизационной манере. Об общем тоне — легком и раздумчивом. Вероятно, «пересократил», излишне «поджал» то место, где речь шла о предполагаемом собеседнике Леонтьевой, о его непременной интеллигентности, и то, где говорилось о современности ее «типажных данных». Мне сказали, что Леонтьева — не актриса, и распространяться по поводу ее внешнего облика — нетактично...

Да, я перечитал эту злополучную страничку,— в ней не сказано того, что сегодня для меня стало самым важным. Не сказано, что Леонтьева обладает (не стану употреблять прошедшее время), да — обладает той угадываемостью и заразительностью «второго плана», тем открытым (не наигранным) человеческим посылом в объектив, тем — повторим вслед за Герценом — «талантом искренности», который, скорее всего, и составляет самое драгоценное в корявом понятии «телегеничность».

Поэтому телевидению не грозит «монополия Леонтьевой», как не грозит театру монополия студийцев «Современника», эстраде — монополия Райкина, а концертным подмосткам — Вана Клиберна, ибо нет и не может быть монополий на искренность души, на умение и талант открыть вдруг что-то очень свое людям.

Два слова «в сторону» (как это называлось в старых пьесах). После феноменального успеха во всем мире фильма «Летят журавли» зарубежная критика особенно много писала о Татьяне Самойловой как об актрисе нового, современного стиля. В самой короткой формуле это обозначалось так: «не перевоплощается, а несет»....Но оставим это пока без расшифровки. Вернемся к работе диктора.

Даже если мы, действительно, признаем Валентину Леонтьеву лучшим диктором Московского телевидения и даже присвоим ей звание «народной артистки», как предлагает одна из читательниц, — все равно ни в манере ее, ни в облике не содержится эталона. Когда вскоре после выхода статьи (опять нескромность!) диктор X. стала «раздумчиво и импровизационно» читать — сам видел! — программу передач, то за многозначительными паузами и внезапными «озарениями мысли» решительно ничего понять, усвоить было невозможно.

Случай этот, право, уже почти анекдотичен. Но урок его в том, что любое (не выдуманное! реально познанное!) правило «специфики» телевидения буквально ничего не стоит перед главным его законом — законом непосредственных человеческих контактов.

Анна Шилова не менее хороший диктор, чем Леонтьева. Но не потому, что владеет «импровизационной манерой» — она ею не владеет, — а потому, что у нее душа добрая и милая, и Шилова умеет не скрывать, это от нас, ее зрителей... А вот Светлана Жильцова, чуть щурясь, смотрится в объектив, как в зеркальце, которое ей льстит. Конечно, воображаемый собеседник Жильцовой и моложе и настроен лиричнее, чем у Леонтьевой, и не сопереживает он ей вовсе «в процессе мысли», но и здесь контакт безусловен.

Я ни в коем случае не назову вот это особое дарование Леонтьевой, Шиловой, Жильцовой актерским обаянием или даже более серьезно — обаянием человеческим. Это не просто обаяние, это лирическая открытость — разница великая!

Поэтому самое печальное для диктора на телевидении и самое печальное для нас, находящихся по эту сторону экрана, когда вдруг опускается невидимая шторка и диктор вершит нечто противоречащее своему характеру, своей человеческой природе, или, говоря грубо, своему амплуа.

Когда Анна Шилова, делая широкий, «гражданский» жест рукой, читает стихи (что уж ей не очень идет), да еще стихи образца: «Товарищ Комсомол, построй огромный мол!» и «Красное знамя, раздувай пламя!», стихи, в пустопорожности которых она не может не отдавать себе отчета, — видеть это невозможно. Наша Анечка Шилова, в душевном общении с которой мы провели столько вечеров, простая, милая, «домашняя», вдруг встала на котурны и заговорила с нами, уже не узнавая нас, не общаясь с нами и вообще уже ни к кому не обращаясь. Заговорила с пафосом, чужими словами, закрылась от нас газетным листом...

Стихи прочитаны, но где-то в сердце осталась маленькая пустота, не то разочарование, не то обида, не то просто грустное чувство. Нехорошо!

Неужели на телевидении полагали, что Шилова, именно она «смягчит», «оправдает» плохие стихи. Как-то «очеловечит» их...

Типичная, но непростительная (хотя бы в своей элементарности) психологическая ошибка!

Один, другой подобный случай — и все ли останется прежним, когда Шилова снова доверительно, веря, что мы «тоже хорошие», станет улыбаться нам?..

Но измена себе никогда не проходит бесследно. Измена себе всегда становится и изменой нам. Один плохой рассказ, одна неискренняя статья — и писатель лишается доверия своих читателей. А диктор? Ведь он «на работе», читает «что дают»? Не знаю... Знаю только, что и к человеку на экране телевизора, с которым мы обрели душевный контакт, мы предъявляем (интуитивно, конечно) те же нравственные требования, что и к любимому артисту, поэту, музыканту. Пусть это происходит по-иному, но это происходит на тех же внутренних началах.

Меня так и подымает, толкает под руку инерция штампа — так и хочется написать: «я, конечно, не сравниваю...» И все-таки сравниваю. Это можно было бы и о поэте и об актере сказать: «он стал удаляться от нас»... Другое дело, при каких обстоятельствах это происходит и в чем тот новый смысл, который рождается именно в контактах телевизионных.

Да, Ван Клиберн выражает себя через великую музыку, он исповедуется через нее, он как бы сам творит ее, его душа взлетает на немыслимую высоту и ведет диалог чуть ли не с самим богом, а Валентина Леонтьева всего лишь объявляет очередную передачу. Но для зрителя Л. Теплякова они вдруг встали в один ряд, как встали два человека, во внутренний, интимный мир которых — с помощью телевидения — он заглянул.

По известному закону психологии нам интересно не то, что мы знаем вполне, и не то, что мы не знаем вовсе. Нам интересно только то, что мы уже знаем, но знаем недостаточно.

Мы вроде бы знаем о Леонтьевой, о Шиловой очень многое. И не знаем почти ничего. Закон неполного знания, стремящегося стать полным, действует здесь в самом своем чистом виде.

Приоткрытость, угадываемость второго плана так и остается для нас лишь угадываемостью, постоянно привлекая нас, делая каждую встречу с диктором интересной. Мы не хотим, чтобы это, так сказать, «второе знание» стало «знанием первым». В этом будет снижение, это переведет наш интерес в бытовой план. Дело не в семейном положении того или иного диктора, а в том, что его (ее!) натура, обладающая даром телевизионной заразительности, несет в себе тему домашности, чистоты, доброй дружбы.

Вероятно, и это не следовало бы называть словами. В «Дневнике» Делакруа я прочел: «Писатель должен сказать почти все, чтобы быть понятым. В живописи же устанавливается как бы таинственное соприкосновение между душами изображенных лиц и душой зрителя».

Это сказано сто сорок лет назад, но может быть отнесено к телевидению без всяких оговорок. И это хорошо, ибо свидетельствует, что телевидение в некоторых своих проявлениях начинает подчиняться общим и вечным законам искусства.

Я потому еще и верю именно в эстетическую природу первоэлемента телевидения — контакта двоих через экран,— что сущность этой внутренней, лирической расторможенности, ее смысл, ее человеческую тему, как правило, не хочется формулировать, не хочется закреплять рядами (даже и точно подобранных) слов. Да, это — признак искусства!

— А не виноват ли ты сам в том, что Валентина Леонтьева стала хуже?— спросил меня однажды мой товарищ.—Она работала, она держала себя непосредственно, интуитивно, легко. Ты подвел подо все «теоретическую базу», назвал словами, обосновал, объяснил — и все кончилось. (Считается почему-то нескромным (опять!) само предположение, что твоя статья могла как-то повлиять на ход вещей, даже если предполагается влияние отрицательное. Но ведь нелегко и предположить, что критик берется за перо вне всякой надежды именно повлиять, изменить, вторгнуться в некий процесс.)

Так, может быть, и в самом деле моя статья повредила Валентине Леонтьевой? Может быть, раньше она была перед объективом такая как есть: «обыкновенный человек», не актриса. Теперь, осознав это, она уже в образе обыкновенного человека... Может быть, раньше ей был естественно присущ «импровизационный стиль», теперь у нее появилось мастерство импровизационного стиля... что ж, я с грустью готов допустить, что это так, ибо в самой статье, как я уже сказал, содержался некий элемент регламентации (ходит так, говорит этак...).

Как трудно освобождаться от внутренней регламентации (любой), и как легко на смену одним штампам, которые ты ниспровергаешь, самому же выдвинуть другие. Можно исследовать, описать, «установить» специфику телевидения, самую хорошую, правильную и органичную специфику. А ведь шее, что касается телевидения, можно сказать двумя словами: это непосредственность, и это верность себе.

Я надеюсь, что Валентина Леонтьева и ее товарищи по работе, если им доведется прочесть эти страницы, не станут педалировать лирику и впиваться в объектив.

К счастью, человеческие контакты, «талант искренности» и лиризм души — дело не заказное.

На телевидении есть много хороших дикторов. Точно и приятно работает Игорь Кириллов. «Нашла себя», хотя и не сразу, его партнер по чтению «Последних известий» — Нонна Бодрова. Сначала Бодрова казалась суховатой, она выглядела и держала себя как учительница, она требовала от нас — нет, не внимания — дисциплины: слушатель представлялся ей держащим наготове остро очинённый карандаш... Теперь Бодрова стала мягче, строгие интонации зазвучали как публицистические, и ее ежевечерний «дуэт» с Кирилловым — по всем производственным, профессиональным показателям — может быть расценен как угодно высоко.

Только что я включил телевизор, и как раз Кириллов и Бодрова приподнято, взяв против своего обычного тона на две-три «эмоциональные октавы» выше, читают некий весьма патетически составленный текст. Что ж, это не вызывает мыслей о верности или неверности собственной личности, как это было с Шиловой, это воспринимается просто как иная профессиональная задача...

Но ни у Кириллова, ни у Бодровой мы не ищем «дополнительного знания» человеческой души, мы стараемся слушать их, мы узнаем от них, что творится в мире, мы привыкли к ним и встречаем с интересом, но они — не герои нашего романа...

Я не берусь все объяснить. Может быть, вообще я заблуждаюсь. Но только для меня почти всякое появление на экране диктора — и не обязательно Валентины Леонтьевой — интересно, чем-то притягательно.

Теперь, когда географические возможности телевидения расширились и к Москве подключается то Ленинград, то Киев, то Прибалтика, то просто в гости приезжает какая-нибудь периферийная студия и на весь вечер «оккупирует» сетку передач, у нас, московских зрителей, произошли знакомства с дикторами других городов.

Так, у Томской студии, в городе со старинным университетом, с традициями, со своей издавна сложившейся интеллигенцией диктор — совсем скромная девушка (белый воротничок), без блеска и лоска, отнюдь не «красотка», но обладает хорошим тоном и ведет передачу просто, с достоинством, ни перед кем не заискивая.

У киевлян, напротив, диктор — красавица! Красавица-украинка с некоторой даже демонстративностью типажа, женщина, словно сошедшая с праздничного плаката.

Диктор Рижской студии — белокурая и холодная женщина со сложной парикмахерской прической.

Вот, значит, как! Диктор-студентка. Диктор с плаката. Диктор из салона мод.

Видимо, у каждого города свое понимание «идеала». И, видимо, каждый город, стоящие за ним владельцы телевизоров ищут (вольно или невольно) тот человеческий типаж, внутренний контакт с которым оказался бы для них наиболее органичен...

Если уж договаривать все о дикторах, о наших контактах с ними, то возможен еще и такой случай.

На Московской студии телевидения есть диктор-очеркист. Имя его называть мне не хочется. Будь он актером, сказали бы: у него отрицательное обаяние — есть такое определение. Да, этот человек обладает заразительностью своего душевного мира, он воздействует на меня, он даже как-то подчиняет себе. За его внешностью преуспевающего молодого человека, за его улыбочкой, где самодовольство не отделишь от подобострастия, наконец, за его хорошим костюмом и «мужской неотразимостью» — за всем этим есть определенный напор, есть своя заразительность, и я — зритель — не желая того, окунаюсь в его «второй план»...

И тем более мне оскорбительна его улыбка, его спокойствие и находчивость. Да, я невольно вступаю с ним в контакт. Но это — как нелюбимая любовь.

А вот секундные контакты с Шиловой, с Леонтьевой дают нам что-то совсем иное, они — сошлюсь на Гончарова — «делают человека лучше, а это одно из основных условий и даже основная, чуть ли не единственная цель искусства».

Секундные контакты? Да полноте, разве могут они что-то дать? Дать вне сюжета, движения мысли, «творчества» — всего того, что составляет искусство?

Конечно, рискованно сравнивать Валентину Леонтьеву с Ваном Клиберном. Но почему не сравнить кадры телевизионного экрана хотя бы с хорошей портретной фотографией, которую мы воспринимаем как произведение искусства и которую охотно можем поставить у себя на столе — пусть даже там снят человек, который и не брат вам, и не популярный киноактер, и не «первая любовь».

Вот у меня под стеклом книжного шкафа большая фотография Фиделя Кастро. Я часто смотрю на нее. И полагаю, не совершу ничего бестактного, если скажу, что, глядя на этот портрет, я вовсе не думаю каждый раз, что это Фидель Кастро, что на Кубе революция и что там, к примеру, национализировали землю. Я просто смотрю на это лицо, чувствую силу и непреклонность в этих сдвинутых к переносице бровях, честность, почти одержимость в этом широком и бледном лбе... Густые клоки волос, видимо, треплет ветер... И опять же я не думаю: «вот каковы качества вождя кубинских партизан» — я как бы невольно обобщаю образ: лицо Фиделя на этом оттиске смотрится как произведение искусства.

А если б это был не оттиск, а живой экран?

Но не кино, а телевидения, ибо киноэкран живет по другим законам.

Я лишь однажды видел Леонтьеву, отснятую на пленку для какого-то праздничного концерта,— один раз, но, что называется, «с меня хватило». Манерная, закрытая, некрасивая — трудно было поверить, что это она... Видимо, экран телевидения и экран кинематографа требуют от своих героев совсем иных талантов.

И, может быть, Леонтьева, которую одна из читательниц называет в письме «звездой телевизионного экрана», оказалась бы посредственной киноактрисой, а Марецкая или Любовь Орлова — еще неизвестно, сумели бы или не сумели с успехом встать на место Леонтьевой под телеобъектив.

Да, одна минута живого общения с живым человеком на экране для меня интереснее, чем целая большая, сработанная «на высоком профессиональном уровне» передача, которую предварительно отсняли на пленку.

Я пишу о дикторах на телевизионном экране, об их даре общения со зрителем, но все время как бы «умиожаю» их личные качества на свойства самого экрана.

Вот психологическое наблюдение, в неслучайности которого я убежден, хотя оно, как говорится, и «трудно доказуемо».

Если встречаешь диктора типа Леонтьевой или Шиловой «в жизни» и впервые видишь их вот так — без посредства экрана, — испытываешь короткое и невольное разочарование. И действительно, лицо кажется погасшим, как бы менее выявленным в своем индивидуальном. Ваш первый импульс — отталкивание, вам не хочется подойти и заговорить...

А вот точно такая же встреча с киноактером, как правило, вызывает секундную радость, желание обратиться к нему, что-то сказать. Встреча с киноактером вызывает в вас чувство приобретения, вы увидели, вы почти всегда дополняли свое представление о нем. Встреча с диктором телевидения рождает чувство потери.

Конечно, это психологический нюанс; он ничего не говорит о самой Леонтьевой или Шиловой, но он — если вдуматься — говорит о свойствах телевизионного экрана.

Мы уже цитировали эти слова Маяковского. Но теперь применим их к телевизионному экрану куда с большей уверенностью и правом: «не отображающее зеркало, а — увеличивающее стекло!»

...Я говорил о дикторах. На дикторах яснее, уловимее то, что относится к каждому. К каждому человеку, оказавшемуся в фокусе зрения камер, включенных, чтобы передать ваше изображение в эфир.

 

Я закончил главку, но — вот, пожалуйста — включил телевизор, а на экране новый диктор, новое лицо: нужно делать еще одну «вставку»... не потому, конечно, чтобы сказать о каждом из дикторов (старых и новых), а потому, что случай очень уж характерный...

Новое лицо? И да и нет—таких каждый видел тысячу. Хорошенькая, а точнее — миленькая. Над туалетом, над каждым тщательнейше уложенным локоном, видимо, думано долго, общая идея — «скромно, но мило»; однако вкуса, увы, явно не хватает. Может быть, она «училась на актрису», может быть, и здесь станет неплохо читать... Но зачем нам это банально фотогеничное лицо?

Как-то в горьковском речном порту я купил открытку с кинозвездой. Купил из-за штемпеля: фотоартель «Парикмахер». Открытка сохранилась у меня как пример нелепости. Сегодня я вдруг подумал, что нелепое название звучит символически. Конечно, мы привыкнем и к этому ничего не говорящему личику на экране своего телевизора, как привыкаем к многому в жизни, к чему вовсе не следовало бы привыкать... Но зачем же нам, так сказать, собственными руками сводить функции и возможности телевизионного экрана к функциям и возможностям фотоартели «Парикмахер»?

Я рассматриваю нового диктора и ищу ответа: почему именно на ней остановили выбор? Не потому ли, что это личико, эти манеры именно таковы, каких ждет каждый?.. Все отвечает вкусам, отвечает моде, отвечает новорожденным телевизионным штампам поведения. А эти телевизионные штампы так же возникают, как возникают (и сменяются) штампы кинокрасоты; как возникают обязательные для манекенщицы нынешнего года промеры талии...

Типичны ли внешность и манеры нового диктора? Типичны в том смысле, что общераспространены. Если угодно, это даже обобщенный характер, если только верить, будто обобщить — это значит снивелировать, сгладить. Разве редко нас уверяли: сотрите индивидуальное, и проступит «типическое»... Тут же всплывает словечко: «массовидное».

Типажно-массовидное, «такое, как все», чаще всего — никакое. За ним — никто. Поручик Киже. Но Киже не безвреден: пустота, «ничто» всегда загораживает, вытесняет «что», загораживает живую действительность. Нет, совсем даже не безвредно водворение «банально-фотогеничных» лиц на теле- и киноэкране!

На телевидении нужны личности, индивидуальности, через которые можно что-то узнать о времени, создавшем их. И категорически не нужны манекенщицы, точно информирующие нас о модах сезона. Не нужна безукоризненная банальность.

И снова о типизации. Вернее, о тех обстоятельствах—жизненных ли, эстетических ли, — которые обладают типизирующей силой.

Юрия Гагарина, Германа Титова типизировал их подвиг. Привычна для нашего глаза газетная фраза; «Гагарин и Титов олицетворяют собой лучшие черты советского человека». «Олицетворяют», то есть обобщают, воплощают в себе или собой.

На встрече с Юрием Гагариным в Центральном Доме литераторов выступали такие крупнейшие наши художники, как Константин Федин, Александр Твардовский. Они выступали искренне. Больше чем искренне — откровенно. Каждый по-своему они искали доказательств правильности своего пути, правильности выбора ими литературных героев через сходство этих литературных героев с Юрием Гагариным. Сидящий тут же улыбающийся майор Гагарин был и для Федина и для Твардовского как бы идеально собирательным образом, как бы эталоном современного советского типажа. Твардовский увидел в нем связь с Теркиным, Федин — с персонажами своего нового романа «Костер».

— Гагарина типизировал подвиг.

— Титова типизировал подвиг.

— Зиганшина типизировал подвиг.

— Гагарин, Титов и Зиганшин очень не похожи друг на друга. Каждый из них — индивидуальность. И вообще за подвигом всегда стоит индивидуальность. Тот особый, единственный, неповторимый человек, которого затем все воспримут как олицетворение.

Подвиг тут — типизирующее обстоятельство. Сама жизнь создает «раму», и сама жизнь безошибочно выбирает героя.

Но бывает и незаслуженная, случайная типизация. Типизирующим обстоятельством может оказаться обложка иллюстрированного журнала, фотовитрина на людной площади. Разве вы не заметили, что любое лицо, вынесенное на первую страницу «Огонька», смотрится уже по-особому? Это уже не просто молодой ученый такой-то или лыжница такая-то. Это сразу в наших глазах типаж, представитель, портрет, где за конкретным человеком стоит некая сторона жизни, понятие, мысль. Тут типизация через распространенность журнала, через тираж.

Так как же нужно помнить о «типизирующем обстоятельстве» телевизионной передачи! Какая тут ложится ответственность! И какие тут открываются возможности...

Выбор типажа. Выбор объекта. Материал для телевизионного портрета.

...Работая над своей книжкой, я вспомнил о школьной забаве — отгадывании профессии окружающих. Написав об этом, я невольно стал снова приглядываться к людям, с которыми оказываешься минуту-другую рядом в вагоне метро или всего несколько секунд на эскалаторе, на улице, в магазине.

Какие резкие, совсем «не освоенные» искусством лица! Хотел тут рассказать, какие же они, эти лица, — не так-то это просто. Лица — биографии. Лица — судьбы. Лица — история.

Так где же вы—фотография, кинематограф, телевидение? Где вы?

Я мысленно стараюсь перенести лица моих ежедневных спутников на экран, и зрелище сразу же обретает для меня глубокий и общий смысл...

Это так.

Это было бы во множестве смыслов замечательно, если бы на наших телевизионных экранах прошла чередой целая галерея, лента остро увиденных современных лиц — неожиданных, смело раздвигающих наш жизненный кругозор... Телевизионный портрет — вот, пожалуй, самое драгоценное, что извлек я из почти двухлетней дружбы с телевидением.

Да, портрет.

Да, образ.

Не просто человек, выглядывающий в окошко «Рубина» или в форточку «КВН». Портрет—как характер. Как биография. Как синтез индивидуального и типического. Наконец, как ярко выраженное отношение к предмету изображения. Как «жанр».

Телевизионный портрет — это как раз те счастливые минуты, мгновения, когда телевидение уже сегодня становится искусством. Не отсюда ли пролегает его дорога в будущее?