Семейные сцены
Пролог
Залив Бискайа бушевал, и так же бурно раздражались проливным дождем потоки вод; стремительные реки прорывались через сумрак дефиле ущелья Аспы, что бы после снова скрыться у подземных нор; зеленые долины между поперечными хребтами меркли в тяжелых сумерках ненастья, ветер Трамонтана веселился, загоняя горцев в их холодные дома; печально растеряли листья ивы, преклоняясь пред жестокой непогодой Пиренеев, но и тут же вдруг причудливым порывом резкой и покатистой удачи гор стихает все кругом... Гигант луны - карст Ларра окружает пик Ани; Лескунский цирк разверзся у подножья, и, увенчавшись ледниками, сбрасывает ленты водопадов; звонкие каскады замирают, в метрах ста от днища цирка рассыпаясь голубым туманом. Чуть поодаль лунного пейзажа, в миг усталостей и бурь прямая цепь скалистых гор ютит у изумрудных склонов деревушку. Хриплый голос пастыря гулял у стен сырой и тусклой церкви. Колебалось и мерцало пламя свечки, дрожью, словно сотрясая обескровленный приют. Подобно ей аббат в нетвердом чувстве, то слабея, погружался в зыбкий сон, то за мгновенье, пробуждаясь, вновь читал молитву. Бледность покрывала изнуренное лицо, и заострились добрые черты. К немому помертвевшему плафону он, отчаявшись прогнать Морфея, поднимал глаза, лишь только глянув в них, мы увидали впадины, где лед разлился краской неба. Посреди - раскрылась бездна, окруженная березовыми рощами, а марь из пепла их легко обволокла. Надеюсь этой беглой зарисовкой мы, читатель, разъяснили облик сонного Эрроа. Растревоженный ненастьем и болезнью мальчик лет пяти, покоясь на коленях бедного священника, как будто возвращая к жизни, звал уставшего. Не ведали просторы басков голоса столь юного и нежного, столь чудного, живого, что противопоставлен темной буре за окном, не стихшей до конца. Яснели сферы неба, кудри разбросались по щекам ребенка, словно караван из янтаря блуждает над водой. Но больше о чертах сказать нам не дано и рано, дети все прелестны, нет когда на них заметного изъяна. Жестом, полным восхищенья подхватив его на руки, странными обрывками тяжелых фраз и текстов библии, аббат припомнил свой недавний спор с епископом Памплоны: - Слово истине равно, тон баска не повторен. Фраз парад он строен ибо принял рай его. Пусть не тревожит вас подобная манера речи, ведь эускара столь мил и необычен, что подобен рифме. С гордой радостью краснея, вовсе выбился из сил мой нежный херувим, стараясь разгадать слова наставника. Но то, что не понятно разуменью пятилетнего ребенка, тайной не является для нас: знакомый всей округе спор о языке Басконии, который будто бы являлся речью обитателей небес, уже довольно долго длится. Дверь со скрипом отворилась, вмиг утих тот приступ буйства, завладевший вдруг Эрроа. Молчаливой тенью, столь подобной наважденью, незнакомец появился перед ними. Вышивкой из линий эдельвейса был отделан синий редингот, широкие полы промокшей шляпы укрывали тайны черт его лица. Агатовой волной плащ спал на землю - странник поклонился. Сквозь свое оцепененье, произнес священник: - Ваш слуга был в полдень, буду ли я вам угоден? - Хладные бросая воды, тучи покоряли своды. Вот и не явился раньше я, фригидный и уставший. -Столь нечетко выражаясь, вы обуяны сомненьем. -Мир понять отчаясь я сраженный наважденьем. Жизнь и свет оставили меня все тайны ужаса храня. -Сын, ваш голос сник приятней вам родной язык. Смятенно вздрогнув, странник прошептал, снимая шляпу: -Неужели мы знакомы? -Нет, но я француза тут же в вас узнал. Теперь прелестное лицо явило сильное волненье, нервно заблестели черные глаза и он воскликнул: - Умоляю объясниться! - Ваш узор на платье, мне он кажется известен... Ах, неважно в прочем, я не помню. Что ж, когда вы исповедаться пришли - прошу последовать за мной. - Приятней говорить с лицом, а не в кабинке, малодушно прячась, - вскинув голову, ответил незнакомец, в прочем не теряя страха и сомнений до конца. Рассеянность вернулась к старому Эрроа, и Морфей раскрыл пред ним объятья. Позабыв о мальчике, который к слову скрылся под его ногами, он провозгласил слова, как будто вложенные Богом: - Сын, Господь невидимо стоит перед тобою, принимая исповедь твою. Не скрой что-либо от меня, не бойся рассказать мне все, чем согрешил, да не смущаясь, помни - закрывая нечто от меня - усиливаешь грех. В химере мыслей, что свинцовым зельем опускают голову на руки, в голове Эрроа возникает образ тонкий и изящный, словно из кости слона ваял великий мастер, золотистый светоч глаз укрыли тени бархата ресниц, безумный гул ударов сердца заглушал слова несчастной речи. Томное лицо, как лепесток, слетевший с эдельвейса, дрожью искажался на ветру. О, женщина! "Испуганно схватил подол Ребенок, с нею расставаясь. Я же Счастье в нем обрел Приняв его и не раскаясь." - Попрошу, позвольте не произнести имен. Стремясь скрывать происхожденье - тягостны они, но тягостны не только этим...- голос незнакомца дрогнул и на миг прервался. Не проник его случайный взгляд, куда не падал свет трепещущей свечи, приняв молчанье как согласье, странник продолжал: - История моя довольно коротка и без малейших опасений утомить. Ведь детства дни текли уныло, не оставив должного следа. В руинах горестным обломком именитого сословья мы бежали сквозь пожар и войны Бонапарта. Пусть живет Испанская страна! Отец скончался вскоре от болезни сердца. С каждым днем он увядал все больше, столь терзаясь от бесславья. Ах, родитель! Был большой оригинал мой дядя... - тут изгнанник усмехнулся. - Лично брата хоронил, минует месяц - он женат на овдовевшей. Я не появлялся в зале без лукавства глаз, садился под насмешкой губ и подходил к ней лишь с его дыханьем за спиной. Покров ночи меня в поместье возвращал, их ненавидя, был я боле одинок, чем может быть несчастен смертный. Мир, он зол, но все же переменчив, ведь пришла ОНА. Как знать о красоте, об утешении, грехе юнцу? Садовник словно с госпожой, знакомился я с ней. Добился взглядов томных, нежных слов. Безумец! Точно сталь моей рапиры поражает страсть, любовь же притупляет чувство, будь то даже страх пред Богом. Осмелев, явился с темнотой я к ней в покои, не желая верить - предо мной сестра... Додумать дальше что - не сложно. Счастью приписал я бесконечность. Ложь разнится с правдой тем, что не способна долго удержаться на плаву. Узнала. Помню ужас, искажал ее лицо, страданьем загорелись самоцветы глаз. Я погубил сестру и сотворил затворницу - несчастной скрыться кроме замка было негде. Лекарь посещал ее спустя неделю. Говоря что отравленье, дядя хмурым, даже злым ходил во дни ее болезни, ночи с ней служанка проводила. Четверть года, как песок сквозь пальцы, протекала скучно и бездарно. Свергнули Наполеона, а сестра бежала. Нет событий боле равных для меня. Она однажды мне писала: «Разыскать меня не смейте и забудьте поскорей. Прощаю вас, и вы меня простите, - а кончала строчкой, мне не ясной до сих пор, - Сердца и будут биться без любви и будут живы не любя». Купив мне чин в полку испанском, дядя распрощался с отпрыском жены. Позор порочной связи, связи с дочерью его не ведом дяде до сих пор. Минует пятый год. Не сбросить с плеч судьбы, что я разрушил волей собственной души. В руках страны и войн ее, оружием служа, прошу мне отпустить троих, чьи жизни уносила Чили. Лишь за этим отпущеньем я пред вами. Распустив парад тревожных снов последней парой фраз изгнанника, Эрроа заходился речью, здесь знакомой даже гнили древесины, что в слезах из воска. - Рек Господь наш Иисус «Связав что либо на земле - едино то на небе, что решите на земле, то решено на небе, кто отпущен на земле, прощенный и на небе». Благом щедрости своей Создатель да простит. Я недостойный иерей, Не смея укорить клянусь беречь сю тайну. Ими данным правом Вам проступок отпускаю, Им возносим славу. Дух Святой, Отец и Сын Хранят тебя. Аминь. Не шевелясь, сидел изгнанник, точно сросся со скамьей, впиваясь взглядом, как цепляются когтями звери за последний отголосок уходящей жизни. В прочем он не говорил ни слова. Баск прибавил удивленно: - Ну, ступайте, с вами Бог. - Я ожидал совета, - В чем же? Грех убийства на войне отпущен, вы недосказали что-то? Вздрогнув, незнакомец рассмотрел Эрроа - сонный, чуть опухший. Тень лукавства не притронулась к его лицу. В безверии - агонии всех чувств полу-мертвец ответил: - Я, отец, вам все сказал, Благодарю. - Прощайте, - облегченно провожал Эрроа. * * * * * * * Замер у реки несчастный в страшном искушении: «О, Боги, Вы всесильны, милосердны... Сотворите чудо, Боги! Ах, вода так холодна, не лучше Сены. Так же ветер унесет ее к морям и будет бить о скалы в бурю. После, словно зверь в последнем вздохе лижет землю, перед смертью в океане будет целовать песок река, со мной иль без меня. К чему тогда я нужен, Боги?» Между тем луну снедал рассвет. Небесная лазурь сменяет ночь, ее холодный караул. Пернатых кавалькада открывает свой концерт: зарянка задышала песней, звонко подхватили черные дрозды. Разлился сладкой грустью куст шиповой розы, и, рыдая только накануне, зашумела ива весело, счастливо. Вилась изумрудная тропа, там расступились беспокойные погоды. Не успели позабыть дитя? По ней пронесся вихрем наш ребенок. Простодушным криком он заставил вздрогнуть умиравшего: - О, папа!.. Папа! Круто обернувшись, незнакомец отшатнулся - повергает в трепет облик совершенства детской красоты. Полу-мертвец коснулся и провел рукой по нежной прелести чуть бледных (следствие болезни) щечек. - Вы, мой друг, ошиблись, - умирающий проговорил. Внезапно пораженный новой, собственной догадкой он воскликнул. – Ах, мошенник! И достав монету, достояньем в луидор, подал ребенку.
Пользуясь почтенным правом авторов держать свой путь сквозь целые года, на десять лет мы покидаем басков, отправляясь в след, за незнакомцем в родственный ему Париж.
Раздел 1 Глава 1
|
