Odds fish и Сена

 

- Париж подобен лестнице из мрамора, где разбросалась дюжина жемчужин. Нить, которая недавно связывала их, исчезла на одной из мраморных ступеней.

- Я не понимаю вас.

- Все просто. Наши улицы похожи на закрученную лестницу. Чудесные места, архитектура – это жемчуг, что разбросан здесь бес связи этой нити. Я говорю, как парижанин только может говорить. Простите.

- Ну, а холод этой самой лестницы?

- О, мрамор. Леденящий душу мрамор – это люди, гордые аристократы.

Юноша гулял, рассеянно и простодушно улыбаясь странному сравненью. С удивленьем он рассматривал тугую струйку пара, с губ, которая, при каждом слове улетала.

- Все же, - граф вздохнул, - ведь вы не поняли меня.

- Да как же я могу понять вас? Мне всего пятнадцать. Я впервые сталкиваюсь лишь с самим понятием «аристократ».

- Мой милый, это ваше счастье. Так спокойно и приятно, как мне с вами, графу Артусу – впервые. Поделись со мной своим Великим простодушием, и уврачуй мне сердце, полное тревог и недоверья. Боже, а ведь я едва не стал детоубийцей. Боже, Боже, – он воскликнул, опуская голову.

Ганис, почти что равнодушно, пожимал плечами.

- Почему вы так печальны, Артус? Поглядите, вон, мне кажется, таверна, – радостно воскликнул он, взяв под руку последнего.

- Таверны улицы Лобо не по карману мне. Отель де Вилль…

- С чего вы взяли, что у меня их нет? Или, думаете, я, бедный баск, не в состоянии вас угостить?

- Как вы могли подумать, что я принимаю подаяние у вас? – вскричал граф Эдельвейс, и, вырвав руку, отстранился от Ганиса.

«Ха, у гордецов всегда больное самолюбие. Мой друг Ганис, а сами вы – не лучше, – думал юноша. – А между тем, я голоден, как черт. Да и его, мне кажется, подует ветер чуть сильнее – сдует, так он истощен». Живой, кипучий разум, смелая фантазия ему уже и подсказали нужные слова, что выходом способны стать из неприятной ситуации.

- Простите, я и в мыслях не имел вас оскорбить. Моя, неловкостью наполненная, речь не станет в ряд со слогом парижан. И в этом верно вся причина. Вы теперь не поняли меня. Как друга я хотел просить того, кто опытен и мудр в жизни и в деньгах, распоряжаться ими, выдавая сколько надо, лишь позволив мне такую шалость, как обедать с вами. Или общество мое навязано и неприятно вам?

- Ганис, а вы великий человек! Поддерживая пламень тлеющей моей души, вы умудрились подчинить его себе, заставив так гореть, как только вам угодно. А столь ловко мне еще никто не предлагал стать казначеем. Что же, и куда вы там хотели?

- Странно, но я потерял ее из виду.

- Сколько времени?

- Почти что семь.

- У вас еще остались силы? Следует пройти не много, и мы выйдем к Нотр-Дамскому мосту. Есть там-же, возле побережья Сите, пристани для гондольеров…

- Безусловно, подле расположены харчевни. Так дождемся в тепле рассвета. Розовеет небо, где там, за Сеной, верно уж светает.

Граф приподнял руку, указав Ганису направление пути. Он улыбался. Вскоре сытные, мясные блюда посетили их желудки. Хмель согрел одно истерзанное сердце, чуть не опалилось им другое. Дымка им обволокла глаза, их головы откинулись на спинки деревянных кресел, предоставив мыслям воспарить над ними.

- Что же нужно нам для счастья? Господа! Да я отвечу вам: хватает крепкого сиденья, доброго вина и тех ушей, что лишь для нас свободны, – с этими словами смуглый великан, оживший Геркулес, сопровождаемый ужасным треском, рухнул на ковер, и захрапел, как полк, не находя сил подниматься.

- С первым правилом в таверне явные проблемы, - говорил высокий, худощавый человек, похожий на треску, которая удачно украшала их тарелки, - хоть я нахожу, что здешнее вино сознание мне просто умертвляет. Ах… - он опустил на руки голову.

Ганис, которому мешал вздохнуть камин, что накален был до предела, не сумев поднять на ноги Артуса, один отправился пройтись. Граф словно с примесью каких-то ядов в теле полулежал на жестком кресле. Он почти очнулся, вдруг, когда чужая легкая рука его замерзший плащ случайно распахнула.

Четырехгранный восхитительный фасад особняка Отель де Вилль – анфас средневековой готики. Как будто рыцарь древности в тумане рассекает круглую мишень свои копьем, огромным шпилем этот замок, росший на «кровавой» площади, пронзил небесный горизонт, а вместе с ним и солнце. Словно монастырь, который подчеркнули колоннадой, что вдоль стен связала домики с ансамблем линий, чистых, идентичных и сухих, таким он появился перед взором юного Ганиса.

Ратуша пробила девять.

«Кажется, иная жизнь прошла перед глазами у меня за оборот короткой стрелки башенных часов. Пора бы мне вернуться, ну а после – возвращаться. Боже мой, я ослабел, дышу с трудом с тех пор, как выпил. Нет, определенно – больше нескольких бокалов пить я никогда не буду…»

Запряженные повозки проносились мимо, торопясь куда-то. У Ганиса закружилась голова, держась за поручни моста, он тяжело ступал. Ганис прикрыл глаза и словно грезил наяву. Он пересек так Нотр-Дамский мост. Внезапно крики все отчетливее доносились из таверны, вынуждая юношу, опомнившись, прибавить шагу. Графский пистолет он сжал в руке. Не лишним будет нам сказать, что смелость ни на миг его не покидала.

Он сказал позднее графу: «Я запомнил только ваш красноречивый взгляд. Такие только побуждают действовать».

- Канальи, прочь! Я вам клянусь - иначе пристрелю, по крайней мере, одного из вас.

Один взял кнут, но все же отстранился. Артус приподнялся, эта, счетом третья неудачная попытка, чудом чувств его всех не лишила. Юноша едва не бросился к нему, лежащему на грубом досточном полу. С трудом ребенок задушил порыв своей души. Другой, стоя поодаль, тщетно возвращая слову убедительность, кричал:

- Ты думаешь, волчонок в состоянии стрелять? Кончай обоих.

Юноше Господь вернул способность рассуждать, и он спросил:

- Что заставляет вас двоих врагами стать для нас? Что приключилось?

- Приключилось то, что ваш дражайший друг нас обвиняет в воровстве. Я, якобы, пока он спал, украсть его деньгу пытался. И отравой, верно, напоил вас. А? Нанес он оскорбленье нам, как люди чести, мы решили выкуп взять за дворянина, что у наших ног. Ты цел еще пока, так что проваливай, мальчишка. Мы тогда забудем и простим твой пистолет.

Ганис, весь трепеща от ярости, спустил курок. Единственный патрон рассек трактирщику плечо. Его напарник ринулся на юношу с кнутом из-за спины последнего. Безумный приступ боли охватил Ганиса, и застыл он в неживой, тем безобразной позе, чуть не разорвавшей сердце графу. Думал тот, похолодев:

«Все кончено! Ганис, прости. Меня ведь не хватило и на то, что бы прогнать тебя. И верно Сена поглотит такого юного тебя. А я подвергнусь участи куда как веселее… Нет! Погибну я скорее, чем произнесу ту ветвь дворянского семейства, к которой я принадлежу».

Он словно в отупении беззвучно зарыдал. Не эти слезы заставляют с отвращеньем отвернулся. Что-то грозное как будто было в этом плаче, так же грозен и кинжал Ганиса, что, с трудом достав, последний сжал в своей руке. Сама вселенная застыла на мгновенье, стук сердец отяжелевших заглушал неумолимые шаги. Баск заносил кинжал, готовясь нанести удар, как вдруг неясный гул потряс убежище воров. Сквозь смех знакомых подсознанью голосов послышались слова:

- Ганис, ваш пес невероятен! Он перекусил нам путы. Эй, дружище, - обратился этот современный Геркулес уже к трактирщику, поймав его за горло, - не подашь ли нам такого же вина? В подвале больно холодно.

И лодочник рукой, размером с голову Ганиса, к стене, противоположной той, к которой был тот прислонен, отбросил вора. Рухнул он с отвратным звуком, словно о корабль, о борта его и палубу в конвульсиях забилась только пойманная рыба.

- Господа, гвардейцы будут здесь лишь несколько минут спустя, - проговорил тот человек, что пил с гигантом вместе. – Нам определенно нужно убираться. Ну, друзья, вставайте.

Он, на вид высокий, тощий, слабый и неловкий, Артусу подставил крепкое плечо, подняв его на ноги. Юноша, превозмогая боль, поднялся сам.

- Шагов за триста с правой стороны дежурный пост. Живей, живей! – все торопил он.

- От чего же? Мы не совершили ничего…

- Ганис, вы идиот! Ведь эти бездыханные тела им будут говорить красноречивей ваших слов!

Раскатисто смеясь, титан воскликнул, указав на левое окно:

- Отлично, я пролезу там!

- Мы прыгнем в воду? – изумился Артус.

- Что тебя смутило? – удивился великан. – Лишь пару взмахов наших рук, и в лодке будем мы недосягаемы.

- С такой-то высоты? Из этого огня да в лед? Ганис…

- Не бойся за ребенка. Посмотри лишь только на него: морской загар не стерся зимами, и эти руки, что неоднократно, верно, поднимали паруса. Я вижу моряка перед собой. Он поплывет, а поплывет он лучше, чем вообразить возможно. Верно?

Юноша кивнул, и, ободряя, улыбнулся графу.

- Именем закона! – вдруг послышалось снаружи. – Открывайте!

- Ну, решайтесь! – лодочник уже шептал.

Под натиском ударов задрожала дверь.

- Постойте! Ах, постойте! – прошептал в ответ Ганис. – Имею я идею. Это лучше чем бросаться в ледяные воды Сены.

Все молчали, и удары даже стихли.

- Смелый великан, как вас зовут?

- Я Жан.

- Любезный Жан, возьмите пистолет. Он там. Вложите в руку вами оглушенного. Теперь подвиньте так его, как если бы стрелял он, и закройте лица им. Отлично!

С ново постучали, словно дверь с петель сорвать хотели.

- Эй, вы там!…

- Да, да, иду! – Ганис им крикнул. – Слава Господу, вы здесь!

При этом что-то горячо он зашептал на ухо графу.

- О, Великий Человек! – вдруг вырвалось у Артуса. – Тебя теперь я понимаю. Жан и…

- Джон!

- Друзья, как вы могли набраться так?

- Прости?

- И в правду, мы пьяны, - Джон усадил товарища за стол, и опустил на руки голову, изображая спящего. Красноречивый взгляд стоявшего напротив Артуса истолковал титану все, и тот последний затянул фальшиво Марсельезу, подражая пьяным голосам. Сам граф оперся на их стол и с искренним старанием тряс Джона за плечо. Ганис, тем временем, впустил гвардейцев.

- Господа, лишь только поглядите! – будто вне себя воскликнул он, и жестом, полным редкого отчаянья указывал на двух воров. – Что вытворяли здесь они! Напились нашего вина! Не расплатились! Учинили драку, перестрелку, если захотите!

- Где хозяин этого трактира? Он знаком мне, - произнес их лейтенант.

- Мой дядя…

- Вы его племянник?

- Чей?

- Мои известны мне.

- Нет, эти господа, - сказал он, обводя рукой гвардейцев, - точно уж не родственники мне.

- Ты держишь нас за дураков? – вскричал побагровевший лейтенант.

Гвардейцы, словно по приказу, стали в ряд, их сабли угрожающе сверкали.

- Что вы! – даже слишком громко возмутился юноша, стараясь скрыть смешок. – Я просто плохо понимаю вас. Ведь мой французский не на столько замечателен, как ваш. Вы итальянец? Мне знаком ваш сицилийский выговор.

- Да неужели вы Ее достойный сын? Хотя я ваш акцент не распознал. Хотя, не скрою – он совсем мне не знаком.

«Да ты бы удивил меня, будь акцент басконца для тебя знакомым» – баск подумал так, не удержав улыбки.

- Я испанец, что прожил в Сицилии три года.

Юноша нашел забаву в сложившейся комедии. Он рассказал невероятную историю, в которой упомянут был и «дядя», что с ближайшим другом, не забыл комедиант отметить точные приметы злополучного товарища трактирщика, отправились увидеть Альпы. Свой трактир оставил он на брата и племянника. Ганис очаровав и покорив беднягу лейтенанта, усыпил настойчивую бдительность всех прочих, шестерых гвардейцев. Наконец комедиант решился предложить:

- А не желают господа гвардейцы выпить нашего вина.

- Да погодите, этот бедолага истечет сейчас же кровью, - лейтенант сказал, и указал на полутруп трактирщика.

Ганис похолодел от этих слов и подошел к окну. Не обернувшись даже, лейтенант всего лишь жестом удалил гвардейцев с бездыханными телами двух воров. Ганис вздохнул со сладким облегченьем смертника, которого освободили в последнюю минуту. Артус осознал удачу их спектакля. Он приблизился к комедианту. На испанском, подражая их горячей речи он сказал Ганису:

- Представляешь, эти двое отказались мне платить! Мой брат, он разорен! И я…

- Мы все разорены! – с едва ли различимым смехом отвечал Ганис.

- Единственным раздельным аргументом послужило то, - продолжил Артус, - я, мой мальчик, не хозяин здесь.

И лейтенант, прекрасно понимавший речь испанцев, все на том же языке спросил:

- Он ваш отец? Да что же спрашиваю я! Вы так похожи! Ну, давайте выпьем, как вы предлагали, и все вместе разрешим.

Ганис не без лукавства посмотрел на Артуса. И граф вернулся с полными тремя бокалами. А взято было то вино, что не допили Жан и Джон.

- Я пью за вас, любезный лейтенант!– как будто в порыве сильного восторга юноша вскричал.

- Но почему бы вам не пригласить тех двух гвардейцев, что стоят у входа, выпить с нами? – с деланым акцентом Артус вдруг спросил. – Или к чему они стоят здесь?

- Ах, нет, вина бездельникам не причитается, – и знаком лейтенант отправил подчиненных догонять товарищей.

 

Довольный лай их встретил у двери.

- Эй, вот он, наш второй спаситель! – Жан воскликнул, теребя за ухом белоснежного мастиффа с опаленной мордой. Джон же вздрогнул – пес превосходил размером великана.

- О, ваш сын, - проговорил он, обращаясь к графу, - так же необычен, как и пес его.

- Отсоа! – юноша вскричал, раскрыв объятья, и был награжден потоком нежных поцелуев.

Граф, казалось, шел, кругом не замечая ничего, пока Ганис его второй раз не позвал. Впервые Артус бросил взгляд на юношу, с желаньем рассмотреть, проникнуть в тайны черт его лица. Высокий, узковатый лоб прикрыли волосы, тяжелые и темные, как крылья ночи, оттеняя бледность юного лица. «Моим прямым потомком дважды называли этого ребенка». В каждой мускульной манипуляции сквозили сила благородного характера и ироничная веселость настоящего артиста. Взгляд огромных, умных, карих глаз был затенен большими, черными ресницами. Полупрозрачная ложбинка тонкий, крючковатый нос соединила с яркими губами.

- Разум говорит мне вас остерегаться, - граф сказал, покручивая ус, - вы пробудили в моей душе полмиллиона ей не ведомых дотоле ощущений.

Артус взял его за плечи и привлек к себе поближе.

- Вы пугаете меня…

- Дослушайте. Я привязался к вам, как только лишь отец способен привязаться к сыну. Мой совет, поэтому, не может быть дурным.

- Я слушаю.

- Не медля ни секунды уезжайте. Уезжайте прочь, я чувствую, иначе что-нибудь непоправимое случится.

Их окликнул Жан - Ганис и граф порядочно отстали.

- Вы не слышите, но нас зовут, - Ганис сказал, и мягко отстранился. – Я, поэтому, отправлюсь только вечером. Ведь не известно, может быть я не смогу себе позволить дважды в этой жизни посетить Париж, и в нем увидеть столько благороднейших людей. Но если вы, граф, гоните меня – я исчезаю.

Артус грустно улыбнулся, и ответил с ласковым упреком:

- О, несчастный мальчик! Разве я гоню вас?! Лишь мучительно пытаюсь осознать, что происходит. Но вы так упрямы. Ну, пойдемте же, пойдемте! Обещайте только от меня без ведома и далеко не отходить.

- Но вы, тогда. Пообещайте мне не пить.

- Наглец! – граф отпустил ребенку подзатыльник, и, не выдержав, вдруг рассмеялся глядя на ему состроенную мину.

- Но меня тревожит эта ваша скверная привычка… - Артус взял его за руку и Ганис умолк.

Последний, между тем, разглядывал огромное строение, что возвышается над Сите. С высоты его вершин глядели статуи царей, покинувших страницы библии, желая сохранить Собор Парижской Богоматери.

- Давайте перейдем на остров!

И, не дожидаясь утвердительных ответов, юноша прибавил шагу.

Остров встретил новый день веселой суетой и громкой радостью людей, которые счастливы только от того, что полудневная погода не сулит ни снега, ни дождя. Сегодня рыночная площадь Сите будет продавать. У оружейной лавки граф остановился:

- Здесь, не далеко есть винная лавка «Дон Кихот». Дождитесь там меня.

Джон коротко кивнул, одновременно соглашаясь и прощаясь, подтолкнул вперед Ганиса, вынуждая юношу последовать за Жаном.

- Возвращайтесь только по скорей, – произнесли все трое.

Граф промедлил несколько минут, теряя из виду своих друзей, и повернул дверную ручку, замирая сердцем. Выскочил на встречу Артусу мальчишка лет восьми. Он крикнул удивленно:

- К вам пришли!

Весь в саже и мазутных пятнах, без особенных примет ребенок был под стать своей лавчонке. Крепкий человек, едва ли достававший графу до плеча был средних лет, и вышел следом за ребенком. Боже! Как он неопрятен был! Весь порванный и всклоченный мужчина походил на мошкарой изъеденный парик судьи. Из-под бровей, напоминавших куст шиповника, взгляд глаз невидящих, частично обволокнутых полупрозрачной пеленой был устремлен туда, где потрясенный граф стоял, едва живой от ужаса.

- Кто здесь? Я налог платить не собираюсь, господа гвардейцы, так и знайте, – произнес глухой, скрипящий голос старика.

- Эмиль! – граф сжал его в своих объятьях. – О, несчастный друг, – слеза, скупая, как английский разговор сбежала по его щеке – невероятно сложно выносить чужое горе.

- Неужели это мой Ксавье де Люксембург-Шатийон-Оллон-Монморанси. – старик готов был рассмеяться.

- Нет! – воскликнул граф, отпрянув, словно от удара закрывая побледневшее лицо. – Не называйте так меня.

- Как тогда к тебе мне обращаться? – удивился лавочник Эмиль.

- Я Артус, граф де Эдельвейс.

- Ну что же, Артус, граф де Эдельвейс. Описывай себя.

- Я постарел, мой друг, черты мои ожесточились, щеки пожелтели, лоб покрылся неглубокими морщинами.

Эмиль прервал его нетерпеливо.

- Я ведь не просил тебя описывать меня, а от твоих ужасных слов живое сердце нарывается, и, кажется, вот-вот взорвется, вздувшись, как гнойник. Гастон, сюда.

Из-под стеллажа вылез вам уже знакомый мальчик.

- Опиши мне молодого человека, дворянина, что стоит пред тобой.

Гастон внимательно рассматривал его с минуту.

- Господин чуть выше среднего, широк в плечах. Высокий, белый, словно мрамор, лоб, большие черные глаза, прямой и тонкий, но довольно крупный нос…

- Довольно. Я теперь чудесно понимаю, что мой давний друг прелестен, как всегда. Гастон, найдите мелочь в моих карманах. Сколько там? Три франка? Заберите два. Вложите третий в руку мне; сегодня вы свободны.

- Плащ его до дыр затерт, - Гастон продолжил шепотом, на ухо старику, - не ожидайте от него покупок.

И за юношей закрылась дверь.

- Вот плут, - пробормотал Эмиль.

- Эмиль, мой дорогой Эмиль, теперь мне расскажи – что сталось? – граф сказал, едва до крика не срываясь.

- Что же, - лавочник вздохнул, - тебе известно, что родители Рене в тюрьме? Его отец, мой старый друг мне завещает сына с булочной. Считая, что от этого последнего (но боже, на какие ухищренья он не шел, что б сохранять ее для сына) лишь одни проблемы я продал ее, купив на вырученные деньги оружейную. Рене растет, мечты об Африке не покидают юного Кайе. И в 1817 году впервые он отправился исследовать далекий континент. Король пообещал 1 000 000 экю тому, кто предоставит сведенья о Тимбукту. Не вижу и не слышу я Рене вот десять лет. Спустя три года загорается моя лавчонка, а последствия пожара все еще виднеются на этом вот лице, - он прикоснулся к своим глазам. – Все реже присылает письма мне Рене. Их мне читал мальчишка, что ушел недавно. Прежде чем я дам тебе, за чем явился ты, пообещай мне.

- Что?

- Окажешь помощь моему Рене, когда тебя попросит он?

- Я обещаю.

- О, ты облегчил судьбу мою. Он будет извещен письмом о слове, что ты дал. Теперь, не видя твоего лица, я все же ощущаю – ты взволнован и нетерпелив. Да погоди же! как дрожит твоя рука! – воскликнул он, схватив запястье Артуса, - Вот эту оружейную купил я, - продолжал он, расстегнув камзол другой рукой, - считая знаком то, что поручил мне ты. Ну, вот твое сокровище!

И на его ладони граф увидел розовым, латунным кольцом свернутую змейку. Артус повернул головку из литого серебра, пружина звякнула и подалась. Из ножен он извлек клинок невероятной, исключительной пластичности. На картуше был вытравлен французский герб и золотые фразы: «Разум и сила; сила и разум». А с другой же стороны: «Лишь сердцем будь руководим».

Они простились со слезами на глазах, в последний раз сердечно обнимаясь.

 

Юноша Гастон, который через день вернулся для работы, на столе нашел письмо. Оно, рукой нотариуса, рассказывало мальчику о том, что лавка после совершеннолетия его к нему же переходит. Подле, с блестящею монетой достояньем в целый франк, написана была ужасно не разборчивая просьба помянуть Эмиля наивкуснейшей сладостью.

 

Кругом тускнело, сумерки испортили погоду. Ветер вырывал у неба дождевые капли, и нещадно разбивал их. Солнце прикоснулось к Сент-Шапель и вскоре вовсе скрылось за поблекшим горизонтом. Зажигали фонари.

- Я встретил здесь конец и новое начало. Ха! Рука об руку в жизнь мою они вошли. Прощай, Эмиль! – граф шляпой на прощание взмахнул. – Ганис, дождись меня. И вы, милейший Жан, любезный Джон, не торопитесь уходить. Но, боже мой, - проговорил он, глядя на карманные часы. – Уже четвертый час, меня ведь ждут! Ведь ждут меня, что значит – жив я! О, я Жив! – буквально прокричал он в радостном порыве.

Артус шляпой салютовал прохожим, веселясь от их недоуменных взглядов. Без каких-то злоключений мы доводим графа до таверны Дон Кихот.

- Ты говоришь мне о возвышенных умах! – вскричал Жан, допивая свой бокал. – Но ты подумай только, женщина-ученый – это ведь ужасно!

- Почему? - Джон удивленно и не без труда сосредоточил взгляд на Жане.

- Ты представь ее великий ум, который облачился в неряшливую девку, что небрежно, неприлично даже запахнулась в засаленную, старую рубаху. Все очарование ее умом снимает, как рукой при виде неухоженного тела этой женщины-ученого. А я прожил с такой неделю. И, поверьте, только слыша запах этой неопрятности, друг, тут же я стремился перейти в другую комнату. Конечно, я француз, но извращенец не на столько.

- О, Ганис, у нас закончилось вино!

С великим облегченьем баск поднялся, радуясь любой возможности уйти. Два друга, разговором эти, сердце юное и полное надежд терзали. У, до блеска чистой, барной стойки юноша нашел хозяйку и сказал ей просьбу. Женщина обиделась внезапно и с досадой отвернулась. Что бы растопить большую печь она носила на себе дрова. Лишь только сев перевести дыхание она вскочила:

- Господи, они ж к чертям все отсыреют! – в этом крике заключилась жизнь ее.

«Ни что не расположит женщину, как помощь!» - юноша подумал. Он изящно поклонился и сказал:

- Мадам, располагайте мной.

Ганис перетащил дрова коморку, лампой тускло освещенную. Хозяйка улыбнулась, предложив ему ключи.

- Идите в погреб и возьмите лучшего вина бесплатно. Но, ведь я забыла! – и прибавила, смутившись. – Там мой… друг с каким-то незнакомцем. Постарайтесь не тревожить их.

- Спасибо.

Скрипнул ключ в замочной скважине. Ганис забрал бы первое вино, что на глаза ему попалось, торопясь скорее выйти, как раздалась речь, которая заставила ребенка в любопытстве вжаться в стену у двери и замереть. Вот то, что он услышал.

Голос Лэнсо был взволнован и дрожал:

- Нет, наша сделка не возможна! И, отныне, замок занят.

- Кем же? – собеседник Лэнсо спрашивал. – Ведь я могу вам предложить выплачивать за проживанье больше, чем они заплатят.

- В нашем замке будем мы же жить. Вот ваши вещи. Я счел за необходимое собрать их.

Ответом послужило тихое, досады полное ворчание. Со вздохом облегченья Лэнсо отворил вторую потайную дверь и незнакомец, подхватив все сумки, вышел прочь.

- О боже! – это восклицанье вырвалось у бедного слуги, когда они столкнулись с юношей в дверях.

- Мерзавец, ты все слышал!

Страшная гримаса исказила все его черты. Он ослабел и с сардонической улыбкой опустился на колени.

- Верно, ты меня осудишь, и, сейчас же, все расскажешь господину. Но ты сперва послушай и предположи, на что он жил во времена всех пьянок, кутежей, разгулов? Да, когда он заложил что было для него возможно, продавал я комнаты в его огромном замке без его согласия. Но он же ведь не жил и не желал жить там, где умирали и рождались знатные его родители, - и слезы брызнули из глаз высокого, сухого старика. – Мой господин, когда узнает, не позволит даже говорить с ним. Тут же он меня прогонит! Горе мне, о горе!

Юноша задумался, как было велено, и необычайно мягко отвечал, подняв слугу с колен:

- О, Лэнсо, вы во мне ошиблись! Верен я и господину вашему, и вам. Клянусь, о вашей тайне я не пророню ни слова.

Слезы горького предубеждения сменили слезы умиления. Казалось, целый чудный мир был отпечатан на лице Ганиса. Но чем больше Лэнсо вглядывался в молодого человека, тем бледнее становился. Суеверный ужас, наконец, сверкнул в его глазах. Он вздрогнул:

- Тысяча чертей!

- Что?

- Не важно, - бледное подобие улыбки появилось на его губах. – Мне только померещилось. Отныне, - он продолжил, одолев себя, - ты так же господин мне, как граф Артус.

Юноша протестовал:

- Я не нуждаюсь в слугах, милый Лэнсо. И пора вам скрыться, если не хотите быть замеченным, - он произнес с нетерпеливостью, что детям свойственна.

С улыбкой Лэнсо поклонился и Ганис покинул погреб.

- Где вино? – спросила удивленная трактирщица.

- Я получил, от туда, то, что лучше всякого вина. Ну, наконец-то! – крикнул юноша, бросаясь к Артусу, который шел к нему на встречу. Невыразимой радостью объятый, но одновременно и печальный, граф ответил на его рукопожатие.

- Все хорошо?

От графа не укрылся быстрый, беспокойный взгляд, которым юноша его окинул. Артус с оттенком равнодушия кивнул. Вдвоем они отправились к друзьям.

- Вина, Ганис, вина!

- С вас хватит, Жан. Вы рухните сейчас, - ответил Жану граф. – Я взял у вас, Ганис, две сотни франков. Столько нужно было мне отдать за вещь, что очень для меня важна (надеюсь, вы, читатель, разгадали в этой вещи шпагу, что два года сохранялась у Эмиля). Но сейчас я возвращу свой долг.

- Отлично! Как?

- Сыграю.

Со щемящим чувством и тяжелым вздохом юноша последовал за графом. Он боялся показаться Артусу неинтересным.

За столом играли в крэпс. Граф делал ставки. Каждая в два раза превышал предыдущую.

- Один к одному, - он, наконец, поставил все.

Ганис сложил в молитве руки. Артус с насмешкой у него спросил:

- Какому из богов ты молишься?

- О, Бог один. И у него прошу сейчас я помощи.

- А где ты здесь увидел Бога? Где? Среди всех этих пьяниц и воров? С какой из проституток был твой бог, когда безумцы – граф обвел рукой весь зал – развратом и вином себя убили.

Артус бросил кости, не перемешав.

Эй, сударь! – крикнул кто-то. – Здесь шесть пять! Ваш выигрыш восемь тысяч франков.

Артус и Ганис вернулись за свой стол.

- Ну что? – спросили Джон и Жан.

- Я заплачу за этот стол, - ответил граф.

Ганис не произнес и слова.

Вчетвером они покинули трактир.

- Еще немного помолчишь, Ганис, - я лично отведу тебя в Отель-Дье.

- Джон имел в виду больницу, что недалеко здесь расположена, но я сейчас согласен с ним, - прибавил Жан.

Он улыбнулся, и настолько сильно хлопнул баска по спине, что тот едва не угодил в канаву. Графа испугали неподвижный взгляд и бледность юного Ганиса. Он спросил:

- Вы не нашли, что возразить мне?

Юноша остановился и взял Артуса за руку:

- А если не останется теней, то, что в итоге будет на земле?

- Любовь. Любовь – вот Бог. Она не оставляет тени. Ну а люди за собою тень влекут уж слишком длинную, как ночь зимой. Поэтому, мой милый друг, здесь Бога нет. Как и любви в сердцах людей.

- Вы так считаете? Вы не способны прочитать ее в чужих сердцах? Но не значит вовсе это, что ее в них нет. Любовь в цветах, что дарят юноши своим возлюбленным, Бог в каждом вздохе новорожденных детей, любовь и Бог в древесном соке, что несут врачи к постели умирающих, как эликсир для исцеленья.

- Вы, юны, и вы поэт.

- Теперь вы самому себе противоречите. Как я, поэт, могу быть не способным на любовь? – Ганис вздохнул и отвернулся. – Вы несчастны. Я смотрю на вас – мне больно выносить взгляд ваших глаз, как будто холод мертвеца из склепа пронизал меня. Зачем вы неживой?

- Кто ты такой?! – неистово вскричал почти безумный граф. – Ты дьявол?

- О, я не могу быть дьяволом, ведь вы не верите в иные царства, - отвечал Ганис с особой горечью.

- Он тот, кого к вам сами ангелы призвали, - произнес вдруг Жан, с той прозорливостью, что свойственна лишь пьяным.

- Будет, господа! – воскликнул Джон. – Уж слишком я и Жан пьяны, что бы мирить вас в роли секундантов. Здесь недалеко причал, где мы работаем. Как вам идея обогнуть весь Сите?

Жан кивнул и улыбнулся.

- Время выбрано довольно неудачно, - возразил им Артус.

- А, мне кажется, чудесная затея, - произнес ребенок.

- Трое против одного, решайтесь, граф. Дождь кончился, да и не важно, что нам выбросит погода – небольшое расстоянье отделяет нас от берега. Возьмем, пожалуй, двух «малюток» (лодки для двух человек прим. автора) и фонарь.

 

- Ты сам просил тебе позволить прогрести без перерыва четверть нашего пути.

Жан сел за весла. Тяжело дыша Ганис, боролся с ознобом. Взявшись за борта дрожащими, руками он всмотрелся в Сену. Несколько минут баск просидел не шевелясь.

- Вода здесь так черна,

Что я не вижу дна. –

проговорил он, наконец, меняя позу.

Ночью только черные коты,

Прозрачно ясным днем

Ты можешь разглядеть на них

Довольно светлое пятно.

Ганис от удивленья выронил кинжал, которым управлялся для открытия бутылки с «сухим».

- Вы знаете эускара? – спросил он.

- Что я знаю?

- Только что вы мне сказали…

- Я сказал? Да разве мы с тобой о чем то говорили?

- Ах, мой друг, вам явно нужно меньше пить, - со вздохом произнес Ганис.

- Что ты там возишься?

- Я откупорил бутылку.

- Для подобных целей ты уродуешь чудеснейший кинжал? Да это варварство! Постой, ты не умеешь им владеть?

- Владеть? – переспросил Ганис, и с наслажденьем выпил.

- Именно! – воскликнул Жан.

Как после боевого клича он вскочил. «Малютка» поднималась, словно лошадь, на дыбы, едва с себя не сбросив юношу. Жан выхватил большой рыбальский нож, такими разрезают сети, и занес его над головой Ганиса, словно собираясь нанести удар. Последний тут же оказался на ногах, упершись в сидение ступней, он молниеносно отпарировал своим кинжалом. Прежде чем опомнились Джон с графом, юноша и Жан пропали под водой. Хоть лодка опустела, но осталась на плаву. Друзья их помертвели в ужасе. Отчаянье и страх наполнили их крики и сердца.

- Ах, бесполезно! – произнес Джон несколько минут, спустя в сердцах бросая весла.

Артус сделал резкое движенье, словно он намеревался броситься на помощь за борт. Джон поймал его за плечи и вскричал:

- Смотри туда!

Дрожа всем телом Артус взял фонарь и осветил плывущего Ганиса. Баск, казалось, совершал невероятное: ребенком хрупким на плаву титана он держал. Тот приходил в себя и мог теперь плыть сам. Запрыгнув в лодку Жана, Джон помог последнему туда забраться. А Ганис уже без сил хватал ртом воздух, он все больше уходил под воду. Артус сгреб его в охапку и единственным усилием втащил его почти, что не дышащим в лодку. Юноша ожил, согретый лаской, чуть ли не сошедшего с ума, от счастья, Артуса.

 

Alborada

 

Наконец и фразы, полные родительской заботы, смолкли. Под покровом тишины закралось в душу графа подозрение. Окинув все тревожным, воспаленным взглядом Артусу мерещился злой умысел в фигуре Жана. Тут же исказились графские черты, в которых юноша увидел отраженье мыслей Артуса. Под властью неожиданной затеи баск запел своим горячим сердцем, извлекая песню из веков прошедших чистым, звучным голосом:

 

На жизненной дороге

Все случится с каждым:

Страхи, ошибки, тревоги…

Но ты двигайся дальше

 

Когда безликие туманы

Не позволят увидеть,

А случайные раны

Тебе помешают в пути.

 

Посмотри, как рождается день,

И с нашей великой зарей

Во мне расцветает сирень.

 

Я долго боролся,

И занемог там опасно,

Но я могу улыбаться –

Все не напрасно,

 

В том замке небесном,

Что обещан нам верой,

Я на заре грядущей воскресну.

 

Благодарю тебя, рассвет,

Блеснувший на бледном челе,

Я сохраняют твой свет,

Теперь я сияю в тебе.

 

 

- Что-то я хотел сказать тебе, но то уже не важно. Мысли… Все смешалось в голове моей, и, кажется, сейчас я мог бы ни о чем не вспоминать. Ведь вспышки ярких чувств редки в моей душе, а разум чужд и непривычен им.

- Как удивительно! – воскликнул юноша.

- О чем ты?

- Раздраженно и нетерпеливо отвернулись от меня вы в тот момент, когда, упомнив полуночный разговор, я вам задал вопрос, и вместо откровенного ответ вы смутили сердце мне ужасной аналогией Парижа. Даже дважды я вас спрашивал одно и то же. А сейчас, так просто, без вопроса мне ответили, и это удивительно. Ваш ум запутан…

- Если вдруг захочется распутать, возврати мне голову мою, и прекрати копаться в ней, - ответил Артус.

- Кажется, придется отменить прогулку на воде, - печально крикнул Джон.

Без тени сожаленья граф кивнул:

- Боюсь, иначе юноша простудится, и друг ваш выглядит неважно.

- Вы обиделись? – спросил Ганис у Артуса.

- Ничуть! Ты разве дал мне повод?

- Мало ли… Вы с вашей городской фантазией могли бы обвинить меня в нескромности.

Граф рассмеялся.

- О, тебя, мой мальчик, дерзость не испортила.

Тем временем Жан не спускал с Ганиса взгляда. Джон и юноша пришвартовали лодки. Граф взял под руку последнего. Жан за плечи обнял Джона, что-то прошептав ему на ухо. Артус понял все в один момент, ссылаясь на свою усталость, нежелание идти пешком он попросил Ганиса заказать повозку. Пристально граф наблюдал за лодочниками. Жан вздрогнул, встретив взгляд его, а Джон, бледнея, прошептал:

- Ах, черт возьми, я был уверен в их родстве, они похожи, как две капли. Граф ведь дворянин, когда-то лучшие дома Парижа были для него открыты. Он, по слухам, отказался от всего. Но баску граф всего лишь друг. Вот дьявол, что за шанс мы упустили! Посмотри внимательней ему в глаза, и ты увидишь взгляд убийцы. Человек такого склада, если нужно, если станем для него, или для юноши угрозой - голыми руками нас задушит.

- Я в разы его превысил ростом и размером, - Жан ответил уязвленно.

- Он тебя сильнее. – Что же, обнимите, милый граф, за нас Ганиса. Нам пора.

Граф на прощанье и одновременно торжествуя, поклонился им. Он отпустил эфес, когда те двое скрылись в сумраке ночи.

Ганис вернулся несколько минут спустя.

- А где же Джон и Жан?

- Ушли.

- Я рядом обнаружил станцию. Пожалуй, я дождусь там почтовых и…

Граф не дал ему договорить. Изящного и легкого он подхватил его, и, не смотря на все протесты, внес в повозку.

- Хватит препираться, - произнес он, наконец, - уставшим и полубольным я никуда тебя не отпущу. – Монморанси 13.

Мы оставим Артуса и юношу, что бы их встретить позже в замке, и отправимся по тем следам, что нам оставили Джон с Жаном.

- Неужели вы хотели довести все до вести все до убийства?

- Нет, я в полубреду решил с ним Сену переплыть.

- Зачем?

- Доставить Лафайету.

- Гм, если учесть, что нет его сегодня в городе…

- Тогда же – к Мартиньяку.

- Он ведь запретил подобное.

- Ты говорил о графе… Артус отказался от всего. О, как он прав! Ведь предводитель нашего дворянства чертов плут. Да будь ты проклят, Полиньяк! Плач для нашего народа! Интриган для королевства!

- Замолчите, - вскрикнул Джон, бледнее приведенья, - вы погубите нас всех!

- А если баски нам откажут в помощи, клянусь, я буду так же их винить в падении Парижа, целой Франции! Я прокляну людей эускара!

Увы, дальнейшая судьба двух лодочников мне не известна, знаю только, что они не ночевали больше дома.

Кровь есть то, что нас рождает и сопровождает пламенем своим на протяжении всей жизни, что бы в конце пути отправить на тот свет, где мы лишимся этой всемогущей проводницы. Кровь пугает нас, и вынуждает к подвигам. Кому ты подавала перст Великих Су