Иголки мертвого дикобраза

«… Мы добрались до Орлеана рано утром, город поглощен широкой тенью Жанны д’Арк. Я не забочусь показать Ганису городские ценности, оправленные рамой бурных улиц, красочных кварталов и проспектов, обрамленных в свой черед домами, где горящий свет определяет вставших жителей, уже погасший обличает всех ушедших.

Таверна «Дева Орлеана». Баск ушел, и до сих пор он, верно, дуется: я не пошел с ним в собор… сейчас не вспомню этого названия. Он виден был нам из окна, юноша хотел смотреть на Жанну д`Арк, чья статуя здесь даже в маленьких часовенках.

Итак, Ганис ушел, сердито топая ногами. Я тем временем отправился на рынок. С лошадью. Мне кажется, Ганис ее боялся до смерти, но просто потому что он коня в горах седлать не научился.

 

300 франков. Хоть я весел был всего на двадцать, захотелось лечь, и, подперев руками голову, уснуть в неловком лунном свете, под любым из фонарей.

Ночь открыла пасть, и, брызгая слюной из едкого тумана на промозглую аллею лесопарка, доедала вечер. Женский силуэт. Мгновенно испарилась сонная рассеянность. Я нагонял ее. Стволы густели. Вскоре все и вовсе перестало быть похожим на посадку. Впереди я видел полусотню крохотных огней – конечно же - разбитый лагерь.

Я изумленно наблюдал ее босые ноги под цветным лохмотьем юбок. Через плечо на кожаном ремне висел мешок, отчетливо звеневший мелочью. Одновременно жалкая и фантастичная… едва ли небольшой кусок холстины мог служить ей верхом, голова была повязана в цыганский узел.

И так, я нагонял ее, она же делала свой каждый шаг быстрее предыдущего, готовясь закричать. Но она сама была сочнее, ярче и сильнее, чем костер, к которому отчаянно стремилась. Лагерь был уже передо мной, когда я прекратил преследовать. Вокруг кострища дюжина шатров расположилась полумесяцем.

Шатер (запомнить про походное жилье). Конструкция его располагает шесть опорных мест из двенадцати жердей, пересеченных к верху парами. Горизонтальная перекладина устроена на месте их пересечения, служа одновременно с ними замечательной опорой полотнищу. Полотнище прибивают кольями к земле.

С визгливым шумом всюду здесь носились дети. Рядом я услышал яростные вопли, чей-то бас рассыпался в проклятиях: разнимали свалку двух дерущихся, в которых с хищной дикостью голодных вурдалаков один другому был готов вцепиться в горло. Первый, я отчетливо рассматривал его лицо в свечении хрипящего костра, как будто подтвердив мое сравненье, усмехнулся, щелкнув челюстью. Он отступил назад, закрыв собой прелестную и юную цыганочку. Второй, с трудом переведя дыхание, присел на голую, сырую землю.

- Маленький сатана! – пробормотали рядом.

Он расхохотался, запрокинув голову.

- Ганис! – воскликнул я, а он, не ожидая вовсе здесь меня услышать, вздрогнул, обернулся и сейчас же бросился ко мне. Мы обнялись.

 

И, наконец, я чувствую удовлетворение любовной ненасытности, я вижу подлинный исход.

А между тем со всех сторон на нас таращился цветной поток бродячих водорослей, словно мы на океанском дне, а не в лесу, среди цыган. Немолодой широкоплечий мужчина перемещался к нам под звон огромной бляхи на ремне, его чулки отчетливо синели в темноте:

- Что нужно чужакам?

Ганис поймал меня за руку, этим самым попросив меня молчать. Промедлив несколько минут он, кажется, все тщательно обдумал, и решительно шагнул ему на встречу.

- Сударь, спор со старшим братом этой милой девочки, я полагаю, исчерпал себя, когда он, мой ровесник, в честной схватке победил меня. Товарищ мой раскаялся, как я. Не знаю, правда, что он натворить успел. Я слышал, что вы едете в Берри, мы просим приютить нас в это путешествие.

- Каков подлец! – вскричал цыган. – Ты говоришь отлично! – он недосказал, когда ребенок врезался в него, и с шумом от удара рухнул у его сапог. Он сгреб в охапку мальчика и передал Ганису:

- Вот что, - произнес цыган задумчиво, - ты замечательно ответил. Если вдруг сумеешь всех бесят угомонить, - он потрепал за волосы ребенка на руках Ганиса, - угомонить быть может сказкой, то будешь табору пригоден. Мы возьмем тогда тебя и твоего товарища с собой.

И фантастично! В середине сказки дети совершенно смолкли, только произнес он заключительное слово все беззвучно разошлись в свои шатры.

 

Легенда о Новом небосводе

 

Вы думаете, Луна, восходящая на новых небесах, была такой всегда? Лишь в Пиренеях помнят старики, что не было на ней ни пятен, ни теней; светлая, и чистая, как прокипяченная тарелка, тогда поднималась Она над горами. В те давние ночи, что были когда-то, Луна на нас смотрела, и гулял по Пиренеям Трамонтана - ветер Севера. Злым был этот ветер: то снегом глаза засыплет, то пыль за шиворот забросит, в попытках согнать вас с дороги. И хуже всего было то, что не терпел он, когда его бранили. От того же было все ему дозволено.

Однажды дул Трамонтана всю ночь напролет, овец заморозил, людей в дома загнал, даже дров нарубить не пускал. Тогда же, не в силах больше терпеть один из басков, живущих у Полуденного Пика, юный Пиар, в бурю выскочил из дому, поднял к небу изможденное и бледное свое лицо, да начал Трамонтану бранить, чуть ли не силами меряться звал. Последний усмехнулся осколками звезд, и перебросил смельчака с земли на небосвод.

То был поздний час, когда наш старый синий горизонт сменялся новым – черным, длилась до зари власть ветров над землей. Блуждал Пиар по всем дорогам неба и, устав вконец, присел он на обочине одной из них, холодной и сырой от стуж. Смотрел он сонными, печальными глазами вниз, на старую свою деревню. Во дворе соседа свет горел, но в доме было пусто. Юноша поднялся, и собрался было продолжать свой путь, но тут перед собой увидел крестьянина, того самого соседа. Тот погнался за своей служанкой, что бежала за подпаском, а подпасок гнался за двумя ворами, что, со двора угнали у соседа двух волов. А он же, Трамонтана, в воздух этих пятерых и двух волов поднял да и забрал с собой на Новый небосвод. Теперь они шагают чередой по черноте дорог небесных, словно семь звезд. Назвали люди их Большой медведицей, но это имя, наверное, звезды уже в другой стране получили, поскольку в Басконии никто на небо медведицу не закидывал.

В отчаянии Пиар грозил бессильным жестом Трамонтане. Ветер подхватил его тогда под руки, завертел и закружил, к Луне принес, да там и бросил. Стал баск жить в горах Луны, один. И тем, кто на земле остался, бедному Пиару не помочь, не знают ведь они к Луне дорог. Лишь Трамонтане ведомы они, да есть ли ветру дело до людских забот и горестей? И думать про Пиара он забыл. Последнему остались лишь немые вздохи, не с кем даже словом перекинуться.

А кто не знаком с историей, те просто пятна видят на Луне. Им невдомек, что там Пиар в одиночестве мается.

 

- Эй! Дайте пить гостям!

Вечер, замкнутый и молчаливый закрутился, завертелся в цыганском танце. Сапоги его запахли хмелем, счистились с носков следы февральской слякоти.

Юноша внезапно обернулся вокруг своей оси. Приходилось буквально держать его в стоячем положении. Таким нелепым образом мы двигались к предложенному нам цыганскому шатру. Я уложил его. Мы говорили сбивчиво и путанно, пока он совершенно не уснул.

Если вдруг забыть мне все, что я понаписал, забыть, что хмель усугубляет чувства, и забыть, что принужден надолго врать Ганису. Я почувствую, как сильно мне сдавило горло…»