Канада. Ассинибойя. Северный участок. 28 мая 1899 г.

 

В палатке, изображающей собою амбулаторию, с самого раннего утра идет спешная работа. Народу битком набито.

Кого здесь только нет! И старые и малые, и мужики и бабы — все это ждет своей очереди, чтобы воспользоваться услугами доктора, который на-днях уедет отсюда на Южный участок.

Большинство больных все еще были из тех, которые, захватив на Кавказ лихорадку, не могли с ней расстаться даже и здесь.

Хинином объедались решительно все, следствием чего, с одной стороны, было то, что хинин, принимаемый даже огромными дозами, не помогал, с другой стороны — среди больных, явившихся к доктору, оказалось очень много лиц с ясными признаками хининного отравления.

Доктор пришел в ужас от подушного дележа хинина, который практиковался среди духоборов, и всячески убеждал собрать оставшийся на руках хинин и передать его в распоряжение фельдшерицы.

— Здесь масса отравившихся, это прямо невозможно! — горячился он. — Они едят хину как хлеб.

— Потому дюже мы к ней привыкли, — объяснили духоборы.

Однако часть хины была все же принесена в аптеку, хотя я убежден, что больше половины осталось у духоборов.

Были тут всякие болезни, но главными, по огромному проценту больных, этими болезнями надо считать две: лихорадку со всякими осложнениями, и желудочные болезни, выражавшиеся во всякого вида катаррах и поносе.

Не мало оказалось и просто истощенных людей. В особенности печальный вид имели дети. С большими животами, на тонких ножках они имели одутловатые серые лица и тонкие, как плети, руки. Многие страдали всякими сыпями, болячками и глазными болезнями, бравшими начало все в том же недоедании.

Всем им доктор назначил рыбий жир, который, как и все лекарства, отпускался тут же из привезенного запаса.

Просто страх брал при виде этой огромной толпы все прибывающих больных. Целый день, до поздней ночи, работали доктор и фельдшерица и все же не приняли и половины пришедших за помощью. А между тем было осмотрено более ста больных! И это из 1.400 душ населения!

Вот тут подводился наконец итог всему, что перенесли за последнее время духоборы. Тут можно было видеть, чего стоила им их духовная свобода. По этим серым с земляным оттенком, истощенным лицам, по этим дрожащим рукам, по тусклым неживым глазам, которые странно было видеть у таких огромных тел, как видно некогда щедро наделенных природою несокрушимым здоровьем, лучше всего можно было прочитать историю духоборов. Это была прекрасная иллюстрация, объяснявшая многое из того, что так тщательно скрывается в жизни человеческих обществ...

———

К сожалению, духоборы по отношению к медицине стоят на такой же ступени развития, как и весь русский народ. Своих мало-мальски знающих лекарей между ними совершенно нет. Вся медицинская помощь подается им „бабками", которые у духоборов лечат так же, как и в других местах Российской империи. Лечат они и сулемой, и кровопусканием, и навозом, и всякими настоями, часто безвредными, часто ядовитыми и лишь изредка полезными, и — чего я никак не ожидал — даже „наговорами" и „шептанием".

Не вяжутся как-то эти „наговоры" и „шептания", эти грубейшие из суеверий, с представлением о духоборах, которые и по своей религии, и по общему духовному развитию, вообще говоря, мало суеверны.

В огромном сборнике духоборческих псалмов, стишков и другой духоборческой литературы, который создался исключительно благодаря упорному труду В. Бонч-Бруевича, целый отдел отведен для всякого рода заклинаний, заговоров, нашептываний и т. д. Содержание их до смешного бессмысленно и полно детских усилий создать нечто страшное и таинственное. Нужно однако сказать, что как только среди духоборов появляется доктор или фельдшерица, они тотчас же бросают своих бабок и торопятся посоветоваться с доктором. Вообще я заметил, что духоборы чрезвычайно доверчиво относятся к докторам и их лечению. А женщины даже любят, если можно так выразиться, лечиться. Раз имеется поблизости доктор, ни один духобор не пойдет лечиться к „бабке", и я не помню даже случая, чтобы кто-нибудь из них сравнивал деятельность доктора с лечением „бабок".

Не мало курьезов можно было наслушаться и насмотреться в палатке-амбулатории.

Мужчины, жалуясь на боль в спине, заявляли, что у них „становая жила лопнула", а одна из женщин с печальным лицом конфиденциально сообщила, что у нее „высохла плодовая жила", следствием чего является бесплодие.

Одна из больных катарром кишек, прежде чем приступить к объяснению своей болезни, попросила всех находившихся в палате замолчать. — Т-с! слышите? — обращается она к доктору. — Слышите? — и, положив его руку себе на живот, смотрит испуганными глазами вперед и сама внимательно прислушивается к урчанию. Во... во... слышите... — говорит она, подняв кверху указательный палец. — Это она самая „грызь" и есть! Вот так и грызет, так и грызет; и днем и ночью все грызет, грызет, просто житья мово нету...

В ее представлении существует какое-то злое животное, „грызь", которая, забравшись в человека, грызет его внутренности, причиняя ему невыносимый страдания до тех пор, пока не доберется до сердца. А тогда уж наступает смерть.

Некоторые принимали биение аорты, которое было слышно благодаря большой исхудалости брюшных стенок, за ту же „грызь", которая так колотится и бьется, желая выйти из человека.

Для излечения от лихорадки прибегали иногда к очень героическим средствам, желая вернее „уморить эту самую лихорадку".

Перед фельдшерицей стояла огромная широкоплечая женщина с изрядными усами и твердым взглядом, а рядом приютился робкий тщедушный мужчина. Это жена привезла своего мужа к доктору. К мужу вернулась лихорадка, которую она было вылечила.

— И скольки она его мучила, — забасила дородная женщина, любовно поглядывая на свою меньшую половину, — скольки мучила, страсти!.. Уж ему и белой хины давали, и красной, и шпигинаром натирали, и керосин я заставляла его пить и чего-чего ни делала, — не берет ее, хоть что хошь!..

— Да, это точно, ничто не помогало, это в точности, — подтверждает жиденьким тенором муж.

— Ну... одначе я надумала... Говорю ему одначе вечером: „Семен, говорю, одевайся". — „Куда, спрашивает, милая?" — „Одевайся, говорю: я свой умысел знаю..." А в тае время он на печке лежал, любошный, и уж она его там и сюды ворочает и туды, во все стороны кидае...

— Мало тольки не на выворот, — смеется тенорок.

— Ну, вышли мы на улицу, а на дворе мороз, даже круг месяца круг изделался, — во какой мороз. Он, сердешный, за мене тольки держится: таково холодно, и опять же трясет его... Ну пришли мы к прорубу, я и говорю ему: „Раздевайся, говорю, теперь, Семен, дочиста". Ну, он было не хотел сначала, — одначе я ему настрого приказала, чтобы скореи-ча...

— Дюже боязно было: легкое ли дело сказать, зимой-то на снегу... А мене-то все кидае и кидае.

— Ну, тут взяла я его под руки и давай купать в прорубу, — так веритя ли: прямо так затрясла его лихорадка этая в таю пору, даже скрючило бедного всего! А посля того весь он стал синий, синий, равно бы черным. Ну, думаю, будя, — теперя небось какая была лихорадка, вся выскочила... И точно, с той поры доселева как и не бывало...

— Это именно, все правильно она рассказывает. До сей поры — вот уже почесь три года, а не верталась... Тольки вот как пошел на просек железной дороги, — так опять она меня скрючила.

Даже на привычных к подобным средствам духоборов рассказ этот произвел некоторое впечатление.

Между больными было несколько человек, почти отравленных сулемой, приемами которой хотели убить „грызь" или лихорадку.

Но больше всего меня поразила сцена, которую я застал в одном из „сараев". Там толпилось довольно много народу, а снаружи у стенки стоял, прислонившись к бревнам, бледный как мертвец молодой парень и странно глядел перед собой неподвижным взглядом. Лицо его как-то блаженно улыбалось.

В сарае этом, оказывается, собравшиеся духоборы „пускали себе кровь".

— Теперя май, — объяснял мне один из них, — и беспременно надоть выпустить порченую кровь.

— За зиму она застоится, — поясняет другой: — ну, и человеку тягостно от нее бывает.

— Да откуда же вы кровь пускаете? — спросил я.

— А кто откуда хочет. Ежели у кого голова болит, то значит, надо головную кровь выпустить, нога болит — ножную, а ежели просто вот как теперь весною, то все пускаем: редко кто не хочет. Очень помогает, потому что за зиму она застоится, ну... и т. д.

— И много вы выпускаете крови? — полюбопытствовал я.

— Не чего ты боишься, малость, — вот эту чашку, — показал он мне окровавленную чашку вместимостью с добрый стакан.

Долго я толковал о кровообращении, о страшном вреде, который они себе приносят этим кровопусканием в то время, когда так нужны силы и нет достаточного питания; но все мои разглагольствования, кажется, очень мало повлияли на духоборов. Уж много лет они бросают себе весною „застоявшуюся кровь", и не мне было убедить их.

———

 

 

В ГОРОДКЕ.