ДЕВЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

Карлсруэ, 13 октября 1911 г.

Лекции, прочитанные до сих пор, привели нас в существенном к двум вопросам. Один из них относится к объективному событию, связанному с именем Христа Иисуса, относится к сущности того импульса, который как импульс Христа вступил в развитие человечества. Второй вопрос относится к тому, каким образом единичный человек может восстановить связь с импульсом Христа, каким, так сказать, образом деятельность этого импульса Христа вступает в единичного человека. Само собой разумеется, что ответы на эти вопросы сливаются вместе. Потому что мы увидели, что событие Христа является объективным фактом в развитии человечества, и что как раз из того, что встречает нас в Воскресении, исходит нечто реальное, нечто действительное. Из гроба поднялся со Христом как бы своего рода зародыш восстановления состояния нашего человеческого фантома, и в том, что как зародыш поднялось со Христом из гроба, заложена возможность воссоединиться с теми людьми, которые находят связь со Христовым им пульсом.

Это объективная сторона этой связи отдельного человека с импульсом Христа. Сегодня же к рассмотрениям, которые мы провели в течение последних дней, мы привнесем субъективную сторону, то есть мы попытаемся найти ответ на вопрос, который может быть поставлен следующим образом: как отдельный человек находит возможность постепенно вбирать в себя то, что благодаря Воскрсению изошло от Христа?

Желая ответить на этот вопрос, мы должны сначала различать двоякое. Когда христианство вступило в мир как религия, оно не было религией лишь для оккультно стремящихся людей, то есть для людей, которые хотели подойти ко Христу каким-нибудь духовным путем; но оно было религией, которая должна была стать доступной всем людям, которая могла быть принята всеми людьми. Поэтому не следует думать, что для нахождения пути ко Христу необходимо было какое-то особое оккультное или эзотерическое развитие.

Таким образом, мы сначала можем констатировать определенный путь ко Христу, путь экзотерический, который в ходе времени могла найти каждая душа, каждое сердце. От этого пути мы должны отличать другой: тот путь, который до сих пор, вплоть до нашего времени, открывается такой душе, которая хочет им следовать эзотерически; которая, таким образом, хочет искать Христа не просто внешним путем, но которая хочет Его искать, разрабатывая оккультные силы. То есть, мы должны различать путь физического плана - и путь сверхчувственных миров.

Из истекших столетий никакое другое не пребывало в такой неясности по отношению ко внешнему экзотерическому пути ко Христу, как девятнадцатое. Но весь ход девятнадцатого столетия был, в свою очередь, таков, что его первая половина имела в этом отношении больше ясности, чем вторая. Можно сказать: люди все больше и больше отдалялись от познания пути ко Христу. В этом отношении люди, живущие в современном мышлении, не создают себе правильных представлений о том, как, например, еще в восемнадцатом веке души шли своим путем ко Христу, и как еще в первую поло вину девятнадцатого века лучилась некоторая возможность обрести импульс Христа как нечто реальное. Потеря людьми этого пути ко Христу больше всего падает на девятнадцатое столетие. И это понятно, если мы считаемся с тем, что мы стоим в начале нового пути ко Христу. Мы часто говорили об открывающемся душам новом пути, так сказать, об обновлении Христова События. С развитием человечества всегда обстоит так, что перед появлением нового света оно проходит по от ношению к нему через своего рода упадок. Поэтому и отклонение от спиритуальных миров, наступившее в девятнадцатом столетии, есть нечто само собой разумеющееся по отношению к тому факту, что в двадцатом столетии во всей её полной необычности, о которой уже часто говорилось, для спиритуальной жизни людей должна начаться совсем новая эпоха.

Иногда даже тем людям, которые уже не сколько освоились с духовной наукой, кажется, что это спиритуальное движение, в котором мы живем, является чем-то совершенно новым. Если мы не примем во внимание, что в последнее время обогащение в спиритуальном стремлении Запада состоит в приобщении его к идее реинкарнации и кармы, если мы не примем во внимание появление этого учения о повторных земных жизнях и его значения для всего человеческого развития, то нам придётся сказать, что в остальном для развития западного человечества пути в духовные миры, очень сходные с нашим антропософским путём, совсем не новость. Но только человек, который стремится проникнуть в духовные миры современным теософским путем, ощущает определенную отчужденность по отношению к характеру, которым, например, обладала теософия восемнадцатого века.

Как раз в этой местности (Баден), и именно в Вюртемберге в восемнадцатом столетии очень много занимались теософией. Только повсюду отсутствовала ясность учения о повторных земных жизнях, чем, конечно, затемнялось все поле теософской деятельности. Также и для тех, кто мог глубоко проникать в оккультные взаимоотношения и именно как раз в соотношение мира с импульсом Христа - это проникновение затемнялось тем, что не хватало настоящего учения о повторных земных жизнях. Но из всей области христианского миро воззрения и христианской жизни всегда излучалось некое теософское устремление. И действие этого теософского устремления сказывалось повсюду, сказывалось и на тех внешних экзотерических путях, на которых люди не могли продвинуться дальше простого внешнего сопереживания, скажем, в пре делах христианской общины и тому подобного.

Каким образом это теософское начало пронизывало собой христианское стремление, это мы можем увидеть, назвав такие имена, как Бенгель, Этингер, людей, деятельность которых протекала в Вюртемберге, которые - если мы примем во внимание, что им недоставало идеи повторных земных жизней - по-своему вполне пришли к тому, к чему можно прийти в отношении высших воззрений на развитие человечества, поскольку ему свойственен Христов импульс. Приняв это в соображение, мы должны признать, что основной нерв теософской жизни существовал всегда. Поэтому много верного в том, что в предисловии к появившейся в 1847 году книге Ротэ, который преподавал в непосредственной близости от

Карлсруэ, в университете Гейдельберга, высказал как раз о теософии восемнадцатого века. Он говорит:

"У более старых теософов часто бывает трудно распознать, чего, собственно, желает теософия... но не менее ясно и то, что на том пути, которым шла теософия до сих пор, ей никак не достичь научно обоснованного существования, а вместе с тем и никакого более или менее широкого поля деятельности. Заключать из этого, что она вообще является научно неоправданным и только эфемерным феноменом - было бы слишком поспешно. Против этого достаточно громко свидетельствует история. Она нам показывает, что это загадочное явление никак не могло преуспеть и тем не менее все вновь пробивалось, будучи удерживаемо в своих многообразнейших формах цепью неумирающих традиций".

Здесь надо принять во внимание, что писавший эти строки мог познакомиться лишь с такой теософией в сороковых годах девятнадцатого столетия, какой она перешла от того или иного теософа восемнадцатого века. В этом отношении надо сказать, что перешедшее таким образом не могло быть, конечно, влито в формы нашей научности; поэтому трудно было допустить, что теософия того времени могла бы захватить более широкие круги. Но если закрыть на это глаза, нам не может казаться незначительным как раз такой голос из сороковых годов девятнадцатого столетия, который нам говорит:

"..Главное состоит в том, что как только теософия станет настоящей наукой и ясно продемонстрирует определенные результаты, которые постепенно станут всеобщим убеждением или обретут популярность, эти результаты как общепризнанные истины унаследуют даже те, кто сам не в состоянии идти путем, на котором эти истины были открыты и на котором они только и могли быть открыты".

Правда, здесь проступает пессимистическое настроение, которое в настоящее время мы больше не можем разделять в отношении теософии. Потому что тот, кто разберется в современном характере духовнонаучного стремления, придет к убеждению, что эта теософия силой всего её построения уже способна стать популярной в самых широких кругах. Поэтому дальнейшие слова действуют уже ободряюще:

"Но это покоится в лоне будущего, которое мы не пытаемся предвосхищать. Пока же порадуемся прекрасному труду любезного Этингера, который, без сомнения, может рассчитывать на интерес широкого круга людей".

Мы видим таким образом, что теософия является как бы благочестивой надеждой тех людей, до которых еще нечто дошло из этой старой теософии восемнадцатого века. Затем поток теософской жизни оказался погребённым в материалистических стремлениях девятнадцатого века; и только благодаря тому, что нам теперь дано принять как зарю нового времени, мы опять приближаемся к действительной спиритуальной жизни; теперь, однако, в такой форме, которая может быть настолько научна, что, в сущности, её может понять любое сердце и любая душа.

В девятнадцатом веке уже ничего не осталось от того понимания, которым еще полностью обладали теософы восемнадцатого столетия по отношению к тому, что они называли "центральным органом чувств" (Zentralsinn). От Этингера, например, деятельность которого протекала здесь, в непосредственной близости, в Муррхардте, мы знаем, что в течение некоторого времени он был учеником совсем простого человека в Тюрингии, которого его ученики знали, как владеющего тем, что именовали центральным органом чувств. Чем же являлось это центральное чувство для того времени? Оно было ничем иным, как тем, что и теперь возникает в каждом человеке, если он строго и с железной энергией следует тому, что вы найдете в моей книге "Как достигнуть познаний высших миров? ". В сущности говоря, именно этим обладал этот простой человека из Тюрингии [13] - его звали Фёлькер - именно это он реализовал в своей очень для того времени интересной теософии, так подействовавшей на Этингера. Современному человеку трудно понять что эти теософские глубины не так уж далеки от нас и что такое теософское углубление отражено в литературе, которая, правда, похоронена в библиотеках и у антикваров, так же трудно ему и другое: принять Христово Событие как объективный факт. Сколько спорили в этом направлении в девятнадцатом столетии! За малостью времени невозможно даже схематично охватить все множество воззрений на Христа Иисуса в этом девятнадцатом столетии. Когда же пытаешься разобраться в каком-то количестве этих воззрений на Христа Иисуса - будь они с мирской или с теологической стороны - то тогда действительно встречаешь немалые трудности, если хочешь все, сфабрикованное девятнадцатым веком по этому вопросу, связать с временами, в которых еще господствовали лучшие традиции. В девятнадцатом веке стало даже возможно рассматривать как крупных христианских теологов людей, вообще далеких от того, чтобы принять объективного Христа, Который вступил в мировую историю и действовал в ней. И здесь мы подходим к вопросу: какую связь со Христом может обрести тот, кто не следует эзотерическим путем, но полностью остается в области экзотерического?

Пока стоишь на той почве, на которой действительно стояли теологи девятнадцатого века, - что человеческое развитие это нечто такое, что может протекать только во внутреннем существе человека, что с внешним миром макрокосмоса не имеет, так сказать, ничего общего - вообще невозможно придти к объективной, достойной оценке Христа Иисуса. Тогда приходишь к различным причудливым идеям, но никогда не находишь отношения ко Христову Событию. Если человек думает, что достичь высочайшего возможного в земном развитии человеческого идеала он может просто внутренним душевным путем, своего рода самоспасением, то связь с объективным Христом невозможна.

Можно было бы также сказать: как только мысль о спасении становится для человека чем-то таким, на что можно отвечать лишь психологическим путем - связи со Христом не существует. Но кто глубже проникает в мировые тайны, тот очень скоро найдет, что если человек думает, что достичь высочайшего идеала своего земного бытия он может единственно благодаря самому себе, только силой своего внутреннего развития, то он вообще порывает свою связь с макрокосмосом. Он имеет тогда макрокосмос перед собой как своего рода природу, а наряду с макрокосмосом, опять-таки, внутреннее душевное развитие, протекающее как нечто ему параллельное; связи же между обоими он не может найти.

Гротескность развития в девятнадцатом веке состояла вот в чём: то, что нуждается во внутренней связанности - микрокосмос и макрокосмос - раздваивалось, разрывалось. Если бы этого не произошло, то не возникли бы и все те недоразумения, которые связаны с наименованиями "теоретический материализм" с одной стороны и "абстрактный идеализм" с другой. Подумайте, что этот разрыв между микрокосмосом и макрокосмосом привел к тому, что люди, которые мало обращают внимания на внутрен­нюю душевную жизнь, пришли к тому, что причислили эту внутреннюю душевную жизнь, как внешнюю телесность, к макрокосмосу, чтобы затем всё свести к материальным процессом. Другие же, те, кто замечал, что внутренняя жизнь все же существует, мало-помалу подпали абстракциям в отношении всего, что в конечном итоге имеет значение только для человеческой души. Если хочешь уяснить себе эту трудную вещь, то, пожалуй, следует вспомнить нечто значительное, чему люди учились в мистериях. Спросите себя, сколько людей в настоящее время в глубине своего сознании убеждены в следующем: "Если я что-нибудь думаю, например, плохую мысль о моем ближнем, то, в конечном итоге, для внешнего мира это не имеет никакого значения: эта мысль только во мне. Если же я ему дам пощечину, то это будет иметь совсем другое значение; это уже происшествие на физическом плане; тогда как первое это просто чувство или просто мысль. Или пойдем дальше. Сколько существует людей, которые, согрешив, солгав или вообще совершив ошибку, говорят: "Это происходит в душе человека", - и в противоположность этому, если, например, с крыши падает камень: "Это происходит вовне".

Здесь человеку легко объяснить из сил грубого чувственного понимания, что если с крыши падает камень, к тому же, например, случайно падает в воду, то в воде возникают волны, расходящиеся дальше и так далее, так что здесь видимы определенные последствия этого, продолжающиеся дальше в невидимое; то же, что происходит в душе какого- нибудь человека, это замкнуто от всего другого. Отсюда могли поверить, что, скажем, грешить, заблуждаться, а затем все это вновь исправлять - что это вообще является личным делом души. На такое сознание должно странно действовать то, что прошло перед нами в течение последних двух лет, по крайней мере, перед многими из нас.

Я бы хотел напомнить о сцене в розенкрейцерской драме "Врата посвящения", где Капезий и Штрадер выступают в астральном мире, и где показано как то, что они мыслят, говорят и чувствуют, не остается без значения для объективного мира, для макрокосмоса, но вызывает бури в мире стихий. Для современного человека мысль, что разрушительные силы деятельны в макрокосмосе уже оттого, что кто-нибудь неправильно мыслит, является дикостью. Это как раз особенно пояснялось людям в мистериях, что если, например, кто-нибудь лжет, совершает ошибочный поступок - то это является реальным событием, которое имеет от ношение не только к нам. Возникла даже немецкая пословица: "Мысли беспошлинны", - именно потому, что при возникновении мыслей не видишь таможенных загородок! Но они тогда принадлежат объективному миру, являются не просто душевными событиями. Ученик мистерий убеждался тогда: "Если ты говоришь ложь, это означает в сверхчувственном мире затемнение определенного света, и если ты совершаешь бессердечный поступок, то силой этого огнем бессердечности в духовном мире нечто сжигается; ошибками ты гасишь свет макрокосмоса". Это было действие, которое показывалось ученику в объективном событии: как заблуждением нечто гасится на астральном плане и наступает тьма, или как жестокий поступок действует подобно разрушающему и сжигающему огню.

В экзотерической жизни человек не знает, что происходит вокруг него. Он действительно подобно страусу зарывает голову в песок, не видя, поэтому последствий. Последствия же ощущений - они здесь, и они приводились к зрительному восприятию, когда человек, например, вводился в мистерии. И только девятнадцатый век смог умудриться дойти до того, что говорилось: "Все грехи человека, что он несет в себе как слабость, это его личное дело; его искупление должно произойти силой душевного события. Поэтому и Христос может быть лишь внутренним событием в душе".

Но чтобы человек не только нашел свой путь ко Христу, но и вообще не порвал бы своей связи с макрокосмосом, для этого необходимо следующее знание: когда ты заблуждаешься и грешишь, то это не субъективные, а объективные события, и тем самым нечто совершается во внешнем мире. И в то мгновение, когда человек осознает, что его грехом и заблуждением совершается нечто объективное, когда он знает, что совершенное им и ставшее уже не зависимым от него действует и дальше, но уже в связи со всем объективным ходом мирового развития, лишь тогда человек, охватив взором весь этот ход мирового развития, не сможет больше сказать себе, что исправление совершенного им является лишь внутренним делом его души. Если бы было возможно, - что имело бы даже положительное значение: рассматривать то, что в течение следующих одна за другой жизней вводит и вводило людей в заблуждение и слабость, как внутреннее обстоятельство - но не единичной жизни, а кармы. Но не существует никакой возможности, чтобы человеческим усилием устранить из мира то событие, которое само по себе не исторично и не принадлежит человечеству, как это обстоит с люциферическим влиянием древнего лемурийского времени. С одной стороны, вмешательство Люцифера пошло на великое благо человеку, дав ему свободу; с другой же стороны, за это человек должен был принять в себя возможность заблуждения и отдаления от правого и хорошего пути, а также и от пути истины. Наступившее в ходе инкарнаций является обстоятельством кармы. Но с тем, что так вплетается из макрокосмоса в микрокосмос, с тем, что дали человеку люциферические силы, человек не может справиться самостоятельно. Чтобы это вновь сгладить - для этого необходим акт объективного поступка. Короче, человек должен почувствовать: поскольку совершаемое им как заблуждение и грех не есть нечто только субъективное, то для его искупления недостаточно также чего-то только субъективного в душе.

Таким образом, тот, кто убедился в объективности заблуждения, непосредственно согласится и с объективностью акта искупления. Никак невозможно представить люциферическое влияние как объективный акт, без того, чтобы одновременно не привести уравновешивающий, сглаживающий акт События Голгофы. В сущности, как теософ имеешь выбор лишь между двумя вещами. Можно поставить всё на основу кармы; относительно всего, что привносится самим человеком, это было бы вполне оправденным; но тогда человек сталкивается необходимостью любым образом проделывать повторные жизни вперед и назад и в этом "вперед и назад" не добираясь до конца. Всё идёт подобно крутящемуся колесу. И, напротив, второе - это то конкретное представление о развитии, которое мы охватываем, говоря, что существовало сатурническое, солнечное и лунное бытие, которые совершенно отличны от бытия земного; что затем лишь в земном бытии совершались - как нам известно - повторные земные жизни; затем произошло единственное в своём роде событие с Люцифером. Вот что является истинным содержанием теософского (антропософского) мировоззрения.

Но все это совершенно не мыслимо вне объективности События Голгофы.Если мы рассматриваем дохристианские времена - об этом уже упоминалось с другой точки зрения - то мы находим, что в определенном отношении люди тогда были иными. Низойдя из духовных миров в земные инкарнации, люди принесли с собой определенную сумму божественного субстанционального элемента. Он иссякал лишь понемногу, по мере дальнейшего продвижения человека в земных инкарнациях, и иссяк ко времени наступления палестинских событий.

Поэтому, размышляя, так сказать, о своей собственной слабости, люди дохристианских времен ощущали, что то лучшее, чем обладал человек, про исходит из Божественной сферы, из которой он спустился. Они еще постоянно чувствовали последние отзвуки Божественного элемента, но и они умолкли ко времени, когда Иоанн Креститель произнес свои слова: "Измените ваше постижение мира, потому что времена стали иные; вы теперь не можете больше подыматься к духовному, как это бывало до сих пор, потому что древняя духовность недоступна больше взору. Измените ваши чувства и примите Божественное Существо, которое заново должно дать людям то, что они потеряли при нисхождении!

Поэтому все чувства и ощущения людей - это можно отрицать, если хочешь мыслить абстрактно, но этого нельзя будет не признать, когда оглядываешь внешнюю историю действительно конкретным взором - стали иными при переходе от древнего времени к новому, рубежом которого являются события Палестины. После совершения палестинских событий люди начали ощущать свою оставленность, ощущать её при переживании труднейших вопросов, которые касались самого внутреннего, самого конкретного души; когда они, например, спрашивали себя: что станет со мной во всем миропорядке вселенной, когда я пройду через врата смерти с целым рядом неоплаченных поступков? И тогда в этих людях возникала определенная мысль, которая, правда, рождалась сначала из сил их душевного томления, но которая могла быть удовлетворена только тем, что душа человека приходила к определенному переживанию: "Ведь жило такое Существо, которое вступило в развитие человечества и к Которому ты можешь внутренне стремиться, и Которое во внешнем мире, где ты уже ничего не можешь сделать, деятельно в области уравнивания, сглаживания твоих поступков; Которое помогает тебе опять исправить то, что силой люциферического влияния стало плохим! Чувство покинутости и в то же время чувство своей сохранности в лоне могучей объективной яви вступило в человечество; ощущение, что грех есть реальная сила, есть объективный факт. И другое, связанное с этим, что и искупление есть объективный факт, нечто, что находится за пределами сил единичного человека - потому что не он вызвал люциферическое вмешательство - и только у Того, Кто вершит в тех же мирах, в которых сознательно деятелен и Люцифер.

Все это, облекаемое мною в слова, взятые из духовной науки, не существовало сознательно, как понятия, как познание, но лежало в чувствах и ощущениях; и переживалась необходимость обратиться этими чувствами и ощущениями ко Христу. Для этих людей, конечно, существовала тогда возможность в христианских общинах найти пути для того, чтобы углубить подобные чувства и ощущения. В сущности, что встречал человек, созерцая внешнюю материю в период времени, когда он потерял свою первобытную связь с богами? Нисхождением человека в материю все больше и больше терялось созерцание спиритуального, физически Божественного (des physisch Goetlichen) в великом мире. Существовавшие еще остатки старого ясновидения постепенно терялись и в определенном смысле природа стала безбожна. Перед человеком распростерся чисто материальный мир. И в отношении этого материального мира человек был совершенно не в состоянии сохранить в силе веру, что в нем должна вершить объективная деятельность Христова принципа. Образовавшееся, например, в девятнадцатом веке воззрение, что возникновение нашей Земли идет из канто-лапласовской туманности, что затем на единичных планетах возникла жизнь, что, в конце концов, привело к тому, чтобы вообще мыслить всю вселенную как сочетание деятельности атомов - мысленно присоединить Христа ко всему этому построению, мысленно соединить Его с этой мировой картиной материалистического мышления о природе - это, конечно, было бы безумие. В такой мировой картине не удержать существа Христа. В такой мировой картине не удержать вообще ничего духовного. Но мы должны понять, когда кто-нибудь говорит то, что я вам прочел: что он вынужден будет разорвать всю свою картину происхождения мира, если он должен будет поверить в Воскресение. Вся эта, возникшая понемногу мировая картина, показывает только, что для внешнего воззрения на природу - в отношении мышления о внешней природе - исчезла возможность уметь вдумываться в живую сущность природных фактов. Если я теперь говорю таким образом, то это не является осуждающей критикой. Это должно было однажды произойти - чтобы природа предстала лишенной Бога и духа - для того, чтобы человек смог охватить совокупность абстрактных мыслей для постижения природы, как это стало возможно в воззрениях Коперника, Кеплера и Галилея. Паутина мышления, приведшая теперь к нашему времени машин, должна была захватить человечество. Но, с другой стороны, для этого времени был необходим эрзац для того, что не могло существовать в экзотерической жизни, эрзац для того, что стало больше невозможно: невозможно стало нахождение не посредственного пути от земного к духовному. По тому что если бы могли найти путь к духовному, то должны были бы найти и путь ко Христу, как его найдут в грядущих ближайших столетиях. Должен был существовать эрзац. Теперь вопрос: что стало необходимо для экзотерического пути человека ко Христу в течение столетий, в которых понемногу распространялось атомистическое мировоззрение, которое все больше и больше обезбоживало природу и которое в девятнадцатом веке срослось с обезбоженным рассмотрением природы?

Было необходимо двоякое. Экзотерически духовный взор ко Христу мог быть обращен на двух путях. Один из них был возможен благодаря тому, что человеку давалась возможность убедиться, что это, конечно, неправда, что вся материя является чем-то совершенно чуждым его внутреннему существу, его духовному внутреннему началу. С одной стороны, действительно должна была быть показана неверность того, что все в пространстве, где появляется материя, является только материей. Как это могло произойти? Это могло произойти не иначе как только тем, что человеку даровалось нечто, что одновременно являлось духом и материей, о чем он должен был знать, что это есть дух, и что он видел как материю. В полной жизненности должно было пребывать превращение, вечно сущностное превращение духа в материю, материи в дух. И это происходило посредством того, что Тайная Вечеря, причащение в течение столетий сохранялось и лелеялось как христианское установление. И чем дальше от времен введения причащения мы углубляемся в истекшие столетия, тем сильнее мы ощущаем, что более древние, менее материалистические времена понимали лучше также и причастие. Потому что, как правило, по отношению к высшим вещам происходит так, что как доказательство того, что их больше не понимают, по их поводу вступают в дискуссии. Существуют факты, дело с которыми обстоит так, что пока их понимают, о них мало рассуждают; о них начинают спорить лишь тогда, когда их больше не понимают - как и вообще дискуссии являются доказательством того, что большинство из тех, кто спорит о данном положении, его больше не понимают. Так было и с причастием. Пока о причастии знали, что оно является жизненным доказательством того, что материя не есть только материя, но что существуют церемониальные действия, силой которых материи может быть привнесен дух, пока человек знал, что это пронизание материи духом является пронизанием её Христом, как это выражено в причастии, до тех пор это принималось без всяких споров. Затем пришло время, когда уже взошел материализм, когда уже больше не понималось, что заложено в причастии, когда заспорили о том, являются ли хлеб и вино просто символами божественного, или же в них действительно вливается божественная сила - словом, когда пришли все споры, возникающие как раз в начале нового времени, но которые для того, кто видит глубже, означают ни что иное, как то, что первоначальное понимание этих вещей утерялось. - Для людей, которые хотели подойти ко Христу, причастие являлось полнейшей заменой эзотерического пути, если они не могли им идти; так что в причастии они действительно могли найти соединение со Христом. Но все явления имеют и свое время. Конечно, как истинно то, что в отношении спиритуальной жизни наступает совершенно новая эпоха, так же истинно и то, что тот путь ко Христу, который для многих столетий был правильным, еще и впредь останется на многие столетия. Явления лишь посте пенно переходят одно в другое, и то, что было верно прежде, мало-помалу - по мере созревания людей - преобразуется в другое. И этому должна способствовать антропософия: в самом духе постичь нечто конкретное, нечто реальное. Вследствие того, что, например, посредством медитаций, концентраций и всего, что мы изучаем как познания о высших мирах, люди созревают к тому, чтобы жить в своем внутреннем существе не просто миром мыслей, не просто миром абстрактных чувств и ощущений, но пронизать себя в этом своем внутреннем существе элементом духа, вследствие этого они переживают причастие в духе; тем самым в людях смогут жить мысли - как медитативные мысли, которые будут тем же самым, но только идущим изнутри, чем был знак причастия - освященный хлеб - принимавшийся извне. И как неразвитый христианин мог искать свой путь ко Христу через причастие, так сможет христианин, прошедший свое развитие в продвинув шейся науке о духе и узнавший из неё облик Христа, подняться в духе к тому, что должно стать экзотерическим путем для людей в будущем. Это будет той притекающей силой, которая должна будет принести людям более широкое пони мание Христова импульса. Но тогда изменится и вся церемониальность, и что прежде совершалось посредством хлеба и вина, в будущем будет совершаться силой духовного причастия. Идея же Тайной Вечери, причастия - останется. Но должна быть дана возможность, чтобы определенные мысли, которые притекают к нам из сообщений, даваемых в рамках духовнонаучного движения, чтобы определенные проникновенные мысли, проникновенные чувства также священно исполняли бы собой и одухотворили наше внутреннее существо, как в лучшем смысле внутреннего христианского развития это одухотворение и пронизание человеческой души Христом происходило в причастии. Когда это станет возможно - а это станет возможно - тогда мы опять продвинемся в развитии на шаг дальше! Этим самым опять будет дано реальное доказательство того, что христианство более велико, чем его внешняя форма. Ибо как раз тот небольшого мнения о христианстве, кто думает, что оно будет повержено, если окажется поверженной та его внешняя форма, которая связана с определенным периодом времени. Истинного же мнения о христианстве придерживается лишь тот, кто проникся убеждением, что все церкви, которые лелеяли идею о Христе, все внешние мысли, все внешние формы суть временные и поэтому преходящи; но в будущем мысль о Христе будет вживаться во все новых и новых формах в сердца и души людей, как бы мало еще ни проявлялись эти новые формы в современности. - Так, собственно, лишь духовная наука учит нас всему значению причастия, которое на экзотерическом пути оно имело в истекших временах.

Другой экзотерический путь был путь Евангелий. Здесь опять надо усмотреть, чем в истекших временах являлись для людей Евангелия. Еще не так далеки от нас те времена, когда Евангелия читались иначе, чем в девятнадцатом веке; когда они читались так, что их рассматривали как живой источник, из которого в души вливалось нечто субстанциональное. Их не читали так, как я это разобрал в первой лекции этого цикла при рассмотрении ложного пути, но их читали так, что в них переживали, что к душе извне притекает то, о чем она томилась; она находила описание реального Спасителя, о котором она знала, что Он действительно и непреложно существует во вселенной.

Для людей, которые умели так читать Евангелия, бесчисленные вопросы - которые для уверенных в себе и особо умных людей девятнадцатого

столетия как раз стали "вопросами" - были, собственно, уже разрешены. Здесь достаточно указать лишь на одно: сколько раз при затрагивании вопросов о Христе Иисусе повторялось в той или иной форме этими особо умными людьми, начиненными до отказа всей ученостью и науками, что с новейшим мировоззрением поистине несовместима мысль о Христе Иисусе и событиях Палестины! И с кажущейся полной очевидностью они говорят: пока человек еще не знал, что Земля является совсем маленьким мировым телом, то он еще мог думать, что крестом Голгофы вызвано на Земле новое, особое событие. Но после того, как Коперник показал, что Земля такая же планета, как и другие, следует ли допускать, что Христос пришел к нам с другой планеты? Почему следует допускать, что Земля является таким исключением, как этому верили раньше?! И здесь приводится образное сравнение: после такого расширившегося воззрения на мир подобное представление является в таком виде, как если бы какое-нибудь значительнейшее художественное произведение поставили бы не на большой сцене столичного города, а на маленькой сцене провинциального театра. Так события Палестины предстали людям - ибо Земля есть такое крошечное мировое тело - как постановка великой исторически-мировой драмы на сцене маленького провинциального театра. Но этого как раз и не могли допустить именно потому, что Земля так мала по отношению к великому миру! Когда говорится подобное, это выглядит так умно, но умного в этом немного. Потому что христианство никогда не утверждало того, что со всей кажущейся наглядностью здесь опровергается. Христианство никогда не перемещало восход Христова импульса в какие-то блистательные места земного бытия, но в нём всегда сказывалась определенная и большая строгость в том, чтобы рождению носителя Христа дать совершиться в хлеву у бедных пастухов. Христианская традиция выискала не только маленькую Землю, но и совершенно скрытое на этой Земле место, чтобы перенести туда Христа. На вопросы очень умных людей христианство ответило уже с его изначальных времен; только ответы, которые дало само христианство, не были поняты, потому что люди были больше не в состоянии позволить действовать на душу жизненной силе этих величественных образов. Тем не менее в одних только образах Евангелий, вне причастия и всего, что с ним связано - ибо это находится в центре всего христианского и других культов - не мог быть найден экзотерический путь ко Христу: ибо Евангелия не смогли бы стать до такой степени доступными, если бы только и исключительно с их помощью надлежало бы стать общедоступным этому пути ко Христу. Когда же затем Евангелия стали общедоступны, то это не особенно пошло на внутреннее благо. Потому что с популяризацией Евангелий сразу же возникли большие недоразумения: тривиальное отношение к ним, и все то, что из этих Евангелий сделало затем девятнадцатое столетие. Совершившееся, говоря вполне объективно - явление до известной степени плохое. Я думаю, что антропософы могли бы понять, что это значит, когда говоришь, что явление "до известной степени плохое", - что это не

критика, что тем самым не обесценивается прилежность, которую проявил девятнадцатый век в его исследованиях при всех научных - включая и естественнонаучные - работах. Но в этом как раз и заключается трагизм, что эта наука - и тот, кто её знает, согласится с этим - как раз силой её глубокой серьезности и её огромнейшего, полного самоотдачи прилежания, которому можно только удивляться, привела к полнейшему расщеплению и уничтожению того, чему она хотела учить. Будущее развитие человечества будет ощущать это как особенно трагичное культурное явление нашей эпохи -что наукой, заслуживающей бесконечного удивления, люди хотели научно завоевать Евангелие, и это привело к тому, что это Евангелие потеряли!

Таким образ