Поздний героизм 15 страница
И изгибов Калабрии. Пирра близка Барине, кому Гораций посвятил одну из самых выразительных од: В страхе мать дрожит пред тобой за сына И старик скупой, молодые жены За мужей своих пред твоим трепещут Жадным дыханьем. (2, 8) Ее не могут бросить ни прежние поклонники, ни толпы юных, становящихся ее рабами. От ложных клятв она хорошеет еще больше, и это смешно Венере и нимфам, и Купидону, точащему свои жгучие стрелы. Страсть — также одно из чудес, неподвластных человеку, сочетание сладких и жестоких чувств одновременно, и Гораций, удивляясь такому феномену как Пирра (роковая женщина), одновременно сочувствует ее жертвам. Сочувствие, не мешающее горацианской иронии и шутке, — главная черта августовской поэзии. Автор од пытается разобраться в таинстве страсти и вместе с тем, поняв ее суть, принимает на себя роль «учителя любви», правда, в более тонком и элегантном смысле, чем в ‘Ars amatoria’ Овидия. Он обращается к женщинам и девушкам в своих одах с чувством глубокой симпатии, давая дружеские советы, предостерегая, ободряя. Это также важная для него часть его римских читателей, ее также нужно приобщить к высокому искусству, облагородить, поднять к блеску современной римской культуры, нравственно возвысить. В шести одах третьей книги, следующих за шестью римскими, поэт стремится в антитезе «политической поэзии» и «частной» показать как, по его мнению, общественное и частное должно быть связано друг с другом и какую роль в ней занимает любовь. Оды вводятся стихотворением к Астерии, которой советуется остаться верной возлюбленному, из-за бури задерживающемуся на восточном берегу Адриатики, где хозяйка явно пытается совратить его: «Не нужно плакать о Гигесе, он вернется весной, храня тебе верность, хотя вероломная хозяйка соблазняла его притчами об изменах» (3, 7). В противоположность этому Необуле советуете не противиться любви к прекрасному Гебру (3, 12) Дева бедная не может ни Амуру дать простора. Ни вином прогнать кручину, но должна бояться дяди Всебичующих упреков. Здесь содержится намек на другую Необулу, ставшую знаменитой благодаря греческому поэту Архилоху, о ком сохранилась легенда, что в женитьбе на Необуле отказал поэту ее отец Ликамб, за что и он, и она были заклеймены такими издевательскими ямбами, что покончили жизнь самоубийством. К совету хранить верность присоединяется совет — любить, совету противостоять соблазну — совет последовать призыву сердца. Связаны эти оды и тем, что герои здесь — ловкие пловцы: одного зовут Энипей (сын Посейдона), другого — Гебр (бог реки). Между ними вставлены оды, где поэт говорит от своего имени: приглашение к Меценату (3, 9), где он называет себя ‘Caelebs’ (в настоящее время без возлюбленной), замечательный диалог влюбленных, обещающих друг другу вечную любовь после ссоры (Donee gratus eram tibi (3, 9)) и парадно-инструментованная ода (3, 2), где поэт призывает на помощь лиру Меркурия, которая может приманить тигров и задержать стремительные реки, а теперь она должна помешать сопротивлению Лиды, которая обязана полюбить поэта, а не обречь его на смерть, как Данаиды, убившие своих женихов. Пусть станет той из них, которая пожелала юношу и сама готова была умереть! Великий мифологический пример приводится, чтобы вызвать в памяти высочайший образ «жертвующей ради любви» девушки, подобной Лаодамии, ушедшей из жизни при вести о гибели под Троей ее молодого мужа Протезилая. Гораций близок здесь к толкованию любви, свойственной римской любовной элегии. Встречается у него и мотив о разрушительной, губящей любви — также характерный для элегиков. Автор погибает от ревности, слушая похвалы Лидии красавцу Телефу, «он не владеет своим умом», слезы катятся из глаз, «выдавая огонь, сердце сжигающий». «Я сгораю...» (1, 13, 8—12). Но в конце он намекает на надежду любить вечно, которая его избавит от страданий, а ее — убережет от ошибок. Прекрасны строки, в которых сказано, чем очаровывает его Лидия: ...Oscula, quae Venus quinta parte sui nectaris imbuit. (1, 13, 15—16) «Поцелуи, которые Венера напоила пятой частью своего нектара». Гораций показывает нам любящего поэта в разных положениях, и личное сливается с подмеченными у других наблюдениями, образуя известное поэтическое единство, и нельзя, как считали раньше, видеть в любовных стихотворениях Горация только шутливую игру с отовсюду заимствованными мотивами. Пора понять, что поэт эпохи Августа — всегда индивидуальность, и можно, и нужно поднимать «ширмы», за которыми он скрывается. Показать многообразие аспектов и в этой сфере жизни — его задача, но она имеет и другую сторону, о которой говорил Гете, называя свои стихотворения «Дневником внутренних переживании», в известной степени это можно отнести и к Горацию. Личное явно присутствует во многих его одах, особенно любовных, многогранных по ситуациям и обилию чувств: радости, ревности и мечте о счастливой взаимности. В рассмотренной оде 1, 13 есть еще одна важная особенность: ошибочной форме любви поэт противопоставляет идеальную. «Если ты отдаешься мне, тебе не опасен ревнивый Телеф». Не надейся любезною Быть надолго тому, кто так неистово Милый ротик уродует .............................. Те лишь много крат счастливы, Кто связался навек прочными узами: Им, не слушая жалобы, Не изменит любовь раньше, чем смерть придет. В Риме почитались два бога любви: Cupido и Amor (страсть и любовное влечение). Они родственны эротам Eros и Anteros (Eros = Cupido, Anteros = Amor). В эпоху Ренессанса их отчасти отождествляли с Eros Pandemos и Eros Urania, получивших широкое распространение в философии и искусстве. На одной картине Тициана на вилле Боргезе в Риме изображены Eros и Anteros; Eros завязывает Венере глаза, и крылья его коротки, другой — идеальная форма любви, с огромными крыльями, готов уже взлететь к высокому небу. Но эти формы любви, дополняющие друг друга, образуют единство. На этом единстве основано и единство разбираемой оды — любовь стремится к совершенной форме, но при этом не уходит. Повсюду, где любовные чувства находят свое выражение в форме близкой к элегии, она серьезна и здесь нет шутки и иронии. Но есть один пример где мотивы римской элегии и греческой любовной поэзии иронически переоформлены и превращены в игру. Это ода Галатее (3, 27). Ода обращена к неверной возлюбленной, покинувшей влюбленного с соперником; смесь благих пожеланий и проклятий, предупреждение о наступающей старости, издевательства в духе известной римлянам (но для нас потерянной) элегии поэта Галла, посвященной изменившей ему Ликориде. Во второй части рассказан миф о Европе. Похищенная быком, она себя упрекает и готова искупить свою вину: Будь сейчас он здесь, этот бык проклятый, Я б его мечом изрубила в гневе, Я б ему рога обломала, был хоть Мил так недавно .............................. ...О, если Внемлет бог какой — среди львов я голой Пусть бы блуждала!.. В резкой, издевательской форме заставляет Гораций страдать Европу, заменяющую здесь Галатею. Готовая на самоистязания, она даже готова ходить среди львов голой, как в римском амфитеатре. Между тем Венера Внемлет ей, смеясь вероломно с сыном, Лук он ослабил. Всласть натешась, Венера напоминает Европе, что в ее честь названа целая часть света. Но смеется здесь не только Венера, но и сам Гораций, лишь под конец смягчаясь к вероломной Галатее (misericordia) (5). Подытожим наши впечатления: любовная тема представлена в одах достаточно широко, мы выбрали главные, опустив много сценок (возлюбленные за пиром, в саду, под тенью платанов, где женщина — участница веселья и украшение пиршества). Для поэта любовная тема — свой своеобразный космос, к которому он внимательно присматривается: его интересуют разнообразные нюансы страстей, мотивы и положения, видит он и возвышающий характер «высокой любви», к которой и сам стремится как к идеалу. Перед нами живой, темпераментный италиец, облагороженный искусством и высокой культурой с ее humanitas, misericordia, dementia. Гораций, как видим, был не только поэтом-философом, но и поэтом любви. 1. Poschl V. Horazische. Lyrik. Held. 1991. S. 331, 336. 2. Goethes Gesprache mit Riemer. 3, Febr., 1889. Artemis Ausgabe. Bd., 23, S. 23, 87. 3. Poschl V. Horazische. Lyrik. Heid. 1991. S. 340. 4. Wlosok A. Amor und Cupido // Harward Stud. 79, 1975. P. 179. 5. Friedrich W. Europa und der Stier // Nachrichten der Akademie der Wissenschaften. Gottingen. (Phil. Hist.). 5. 1959. S. 8 ff. Гораций и политика Друг Мецената, подданный Августа, Гораций, вместе с тем, как мы видели, предпочитает частную жизнь и всячески отстаивает свою свободу. Как примирить это противоречие? Существует мнение, что после поражения при Филиппах поэт отвернулся от политики и, войдя в круг, близкий Августу, стал превозносить официальную идеологию, чтобы сохранить независимость личного существования (1). Эти взгляды примитивны и несостоятельны, потому что у Горация не было поочередного увлечения частным и политическим и его отношение к Августу как к «сотеру», положившему конец гражданским войнам, не менялось на протяжении всего его творчества. В основе этого лежала не лесть и «приспособленчество», а глубокое понимание исторической ситуации, поражающее нас в римских одах. Конечно, взгляды поэта развивались как в художественной, так и в политической и религиозной сферах. Его резкий поворот от Брута (битва при Филиппах) к Меценату и Августу запечатлен в четырнадцатой оде первой книги. О корабль, отнесут в море опять тебя Волны. Что ты? Постой! Якорь брось в гавани! Неужели не видишь, Что твой борт потерял уже Весла?.. Но мы должны принимать во внимание, что лирика Горация — не лирика в современном смысле, не отражение сугубо личных переживаний, тем более в политических одах, где он выступает не как частное лицо, а как рупор общественности, как римский vates. Да, он создает панегирики Августу, но в античности эта форма («энкомий») имела твердо установленные формы и сложилась задолго до Горация. Эллинистические жанры таких прославлений, так же как и эллинистический царский церемониал вошли в Риме не только в литературу, но встречаются на монетах и статуях. Большой материал в этой области собран сегодня итальянским ученым А. Алфольди (2). В оде Горация Августу Divis orte bonis (4, 5) возвращение в Рим императора сравнивается с приходом весны: Вождь наш добрый, верни свет своей родине! Лишь блеснет, как весна, лик лучезарный твой Пред народом, для нас дни веселей пойдут, Солнце ярче светить начнет. (4, 5, 5—8) Этот мотив световой символики эллинистических восточных богов-сотеров (спасителей) и умирающих и воскресающих богов Диониса, Осириса, Адониса, использованный поэтом, доказывает, что панегирики Горация опираются на дань традиции, он их не создал, может быть, несколько изменил и обогатил римской ментальностыо и искренностью. При всей своей ориентации на «римское», Август не запрещал почитать себя в восточно-эллинистических формах не только в провинции, но и в Риме. Но главное состояло в том, что вера в Сотера-Августа охватила тогда все слои общества, мечтавшего об очищении от преступлений гражданских войн, только поэтому и могли воскреснуть и вера в римских царей, и в эллинистический апофеоз правителей, слившихся тогда в широко распространенных пророчествах Сивиллы (3). Чтобы ответить на вопрос об искренности таких апофеозов, нужно принять во внимание, что для Рима была характерна известная автономия разных областей жизни (политической, культурной, сакральной), причем столь прочная, что принадлежащие к разным сферам подчинялись принятым требованиям и традициям даже не будучи согласны с ними. Становясь должностным лицом, римлянин превращался в выразителя надперсональных установлений и взглядов, но при этом в частной сфере мог придерживаться совсем других убеждений. Известно, что Цицерон в своем диалоге «О природе богов» предлагает придерживаться официальной религии, тут же опровергая ее доводами философии. Это жестоко осуждали впоследствии христианские писатели Минуций Фелике и Августин (De vere religione) (4). Гораций в своих панегириках, выступая как vates, следовал твердым литературным традициям, другой вопрос — личные отношения. При всем преклонении перед принцепсом поэт отказался стать секретарем императора по переписке (ab epistulis). Он избегал близости с высокопоставленными, и не с него начался обычай иметь влиятельных вольноотпущенников, близких к правителям (как будет потом). Меценат при всей дружбе с поэтом оставался для него «человеком политики», от которого он был рад укрыться в своем Сабинском имении. Множество сатир, посланий и од свидетельствуют о различии их жизненных идеалов. В сатире 1, 6 Гораций восхваляет патрона за то, что этот «потомок этрусских царей» не презрел сына раба. Но низкое положение его устраивало: оно охраняло его от политики и стало просто благом судьбы — убежищем от забот и опасностей. В сатире 2, 6 поэт уже стал amicus и convictus Мецената, но и это чревато опасностями: город, обязательное присутствие в нем, шум, грохот, пыль! О rus quando ego te aspiciam... .............................. О noctes cenaeque deum... (О деревня, когда я тебя увижу! .............................. О ночи — пиры богов?) (Sat 2, 6) В басне о деревенской и городской мыши, которую рассказывает за ужином друг-поселянин (городская пригласила деревенскую полакомиться объедками пира, а та потом не могла вылезти через прежнюю дырку обратно), легко просматривается, как в сущности проблематично было положение поэта как друга «вельможи», а в знаменитом рассказе о Дамасиппе (Sat 2, 3) друг-стоик издевается над поэтом, пытающимся, как лягушка, раздуться до размеров теленка, чтобы дорасти до патрона. К себе самому относит он в послании Аристию Фуску (1, 10) басню о лошади, победившей оленя с помощью человека но за это лишившейся свободы (узда, поводья) Еще острее басня о лисе (1, 7), попавшей через щель в корзину с овощами и объевшейся там. Ласка советует ей вернуться к прежним размерам, чтобы вырваться на свободу. Но тут смеющийся Гораций произносит свое решительное: «Нет!» («Если это относится ко мне, то я от всего отказываюсь», cuncta resigno). Очарование этих басен в том, что, когда речь идет о Меценате и политике, поэт пользуется масками. Мы уже рассматривали знаменитую оду: ‘Tyrrhena regum progenies’, где поэт отвергает политическую сферу жизни, любезную Меценату, предпочитая жизнь бедняка, озаренную присутствием муз. Но мусическое связано для него с обширной областью культуры, где есть место и политике («Искусство поэзии» 391—397). Усмирение хищников Орфеем и постройка фиванских стен Амфионом, с помощью волшебства музыки, толкуется им аллегорически: оба поэта-волшебника были и строителями городов, и создателями культуры. Некогда древний Орфей, жрец богов, провозвестник их воли, Диких людей отучил от убийства и дикой их пищи, Вот отчего говорят, что и львов укротил он, и тигров. Фивские стены возвел Амфион, оттого нам преданье Повествует о нем, что он лирными звуками камни Двигал с их места, куда ни хотел, сладкогласием Лиры. А поэзия и любовь воспринимаются в это время священное. В. Пешль считает даже, что Гораций создал в своих одах своего рода религию поэзии (5) (как римские элегики — религию любви) естественно поэтому, что центр частной жизни переносится в эти сферы. Мир же политики противостоит этому сладостному существованию. Но одно без другого невозможно. И поэт отдает себе в этом полный отчет. Вот перед нами грозная ода Parcus deorum cultor (1, 34). Гораций здесь становится устрашенным свидетелем того, как внезапный гром раздается с безоблачного неба. Он потрясает землю, подземный мир, «крайние пределы» Вселенной. Такое устрашающее явление природы римляне назвали ‘prodigium’ (зловещее предзнаменование). В нем проявляется необоримая мощь богов, отождествляемая поэтом с судьбой: «только она может сделать низкое высоким, низринуть славного, сорвать венец с головы одного, чтобы, ликуя, увенчать им другого» — тут не поможет философия Эпикура, поможет только ‘religio’ и полная покорность. Речь идет несомненно о катастрофе гражданских войн. Чем поддержит потрясенный мир поэзия? Политическая тема звучит в полный голос в знаменитой оде о фортуне (1, 35). Стихотворение кипит возмущением против политического предательства, поругания верности, яростно защищает справедливость. Поэт выступает здесь с призывом быть милосердными к побежденным. Перед нами темпераментный, мудрый, политически мыслящий поэт. Ты властна смертных с низшей ступени ввысь Вознесть, и гордые триумфы В плач обратить похоронный можешь.
К тебе взывает, слезной мольбой томя, Крестьянин бедный; вод госпожу, тебя Зовет и тот, кто кораблями Бурное море дразнить желает,
И неизбежность ходит с тобой везде, В руке железной гвозди всегда неся, Свинец расплавленный и клинья, Скобы кривые — для глыб скрепленья. (1, 35, 20) Но главное для суждения о Горации-политике — его блистательные римские оды (3, 1—6). Они занимают среди его стихотворений особое месте. Став прославленным поэтом, известным каждому римлянину, он считает возможным выступить, в роли «воспитателя» граждан и «советчика» императора. Август с ним несомненно считался, и то, что именно ему было поручено составить знаменитый гимн (carmen saeculare) на торжественном празднестве Обновления веков (17 г. до н.э.), свидетельствует об этом. Оды написаны с большой смелостью и независимостью, и в них на равных основаниях, как это было в реальной жизни, представлена сфера частной жизни и жизни политической. Но удивительно, что в первой оде прославляется именно идеал бедности в противоположность жизни могучих и богатых, язвы которой с беспощадностью обнажаются. Можно иметь обширные земли, похваляться славой и могуществом, но смерть все равно настигнет каждого, а страх и заботы, как дамоклов меч, будут висеть над головой всегда, лишая спокойствия и сна. А кто доволен только насущным, тем Совсем не страшен бурного моря шум. .............................. ...Зачем менять На хлопотливые богатства Мирные нивы долин Сабинских Эта ода явно связана с разбиравшейся нами ранее (3, 29), где также прославлены эпикурейские идеалы автора, и таким образом книга обрамляется стихотворениями, где звучат личные убеждения поэта. Но его идеал имеет твердое и необходимое место во всем порядке римской жизни (виллы, культ досуга — otium). Политический строй, который не обеспечивал бы такого существования, не удовлетворил бы Горация. Именно поэтому так важно положение первой оды среди других, которые символически воспроизводят общий строй римского мира. В ней достигнуто равновесие между личным и политическим, между личностью и государством, стоической и эпикурейской философией. Обе они важны как теоретический базис римской жизни. В то время как первая ода остается в сфере частной жизни поэта, во второй прославляется одно из важнейших общественных достоинств — мужество в военных и политических делах. Красна и сладка смерть за отечество, А смерть разит ведь также бегущего И не щадит у молодежи Спин и поджилок затрепетавших.
Падений жалких в жизни не ведая Сияет доблесть славой немеркнущей И ни приемлет, ни слагает Власти, по прихоти толп народных
И, открывая небо достойному Бессмертия, Доблесть рвется заказанным Путем подняться, и на крыльях Быстро летит от толпы и грязи. (3, 2) Virtus, — не подчиняется воле толпы, до конца остается верна обязанностям, принятым на себя политическим деятелем, и поэтому ей обеспечена высшая награда — Бессмертие. Высокие нравственные идеалы — вот основа, на которой должна держаться любая политика. Гораций указывает путь — благородный и обязательный для каждого римлянина, кем бы он ни был: воином, государственным деятелем, гражданином. Но есть еще и доблесть «хранителей тайн», имеются в виду Элевсинские мистерии: ...est et fidele tuta silentia merces.
...Но есть награда также хранителям тайн. Но, конечно, подразумеваются здесь не мистерии, а как бы обволакивающая их участников праведная безупречность, блистательная красота, нечто стоящее выше всего политического так, что можно подумать, что Гораций думает здесь и о себе. Помните? ‘mea virtute me involvo’ (3, 25) («я облекусь в свою доблесть»). Чего не портит пагубный бег времен? Отцы, что были хуже, чем деды — нас Негодней вырастили; наше Будет потомство еще порочней; (3, 45) Как объяснить это? Вероятно, сознание вины и предчувствие гибели было не чуждо римлянам и в «Золотой век» Августа. В римском цикле од Гораций показывает своим современникам дорогу к исцелению, но если его не будет, остается частная жизнь с ее радостями. Поэт верит в равновесие двух сфер: личной (otium) и политической (Respublica), ведь семья и общественная жизнь всегда были теми столпами, поддерживаемыми правом и религией, на которых держалось римское общество. И именно августовская культура, подняв и прославив исконно римское (mos maiorum, religio) одновременно придала небывалый блеск и совершенно новое значение частному, личному и этим внесла бесценный вклад в общую культуру человечества. Таков Гораций — мудрый созерцатель жизни и глубоко понимающий горе и беды современного Рима, что и позволило ему выступить в роли vates в политических одах. Алкеева строфа дала повод поставить ударение на одной из главных тем лирики Алкея — политической. Лирика и эпос Овидия Поэт по-разному предстает в своих лирических стихах. Иногда читатель верит, что пород ним - прямая исповедь человека, и через века знакомится с ним. Уже почти двести лет - с эпохи романтизма - мы привыкли требовать именно этого: лирика есть для нас неповторимо-индивидуальное выражение эмоций, которое может быть гарантировано только подлинностью авторского переживания. И невольно те же критерии прилагаются к далекому прошлому: к сонетам Петрарки и Ронсара, к песням трубадуров и вагантов. Нужно усилие над собой, чтобы увидеть: "свежие образы" гениальных поэтов - в том числе и образ автора - взяты ими у предшественников, порой менее именитых, а потом, освященные их именем, повторены десятками последователей. Конечно, великое не становится менее великим оттого, что строится из типических деталей. И все же, подходя к поэзии античности, средних веков, Возрождения, необходимо помнить, что традиционное для нее важнее, чем оригинальное, и что традиция определяла не только жанр и форму, но и само изображение поэта. Когда Гораций представлял себя читателю эпикурейским мудрецом, бежавшим в скромную сельскую обитель от страстей и соблазнов города, это имело некоторую биографическую основу, - причем поэт скорее сознательно стремился в жизни следовать рисуемому в стихах образу. Когда лицеист Пушкин стилизовал себя иногда под горацианского сельского мудреца, никакой биографической основы за этим не было: было только следование традиции, идущей издалека и воспринятой через "Арзамас". Зато в зрелых стихах именно Пушкин (наряду с Гете) достиг того абсолютного равновесия литературно-традиционного и индивидуально-биографического, которое сделало его создателем новой русской лирики. В мифах всегда для меня нужный найдется пример, -
|
