ИНСТРУМЕНТЫ САМОУПРАВЛЕНИЯ

Таким образом, при Людовике XIV в центральном правительстве доми­нировали две элиты. Государственные секретари представляли «дворянст­во робы», чей сравнительно низкий социальный статус определял их тес­ную связь с клерками и бумажной работой. Они были, по едкому определе­нию современников, «людьми пера и чернильницы». Хотя после блестящих браков, которые устраивал для них король, они давали начало славным династиям, социальный водораздел отделял их от одворянившихся земле­владельцев, властью которых в провинциях нельзя было пренебрегать. Обе этих группы со своими клиентами, размещавшимися на всех государст­венных должностях, составляли личную фракцию монарха. Реинтеграция «дворянства шпаги» в правящие круги государства смягчила недовольство, ставшее одной из причин Фронды. Таким образом, ставится под сомнение представление о Людовике XIV как о монархе, чьи буржуазные бюрократы маргинализировали феодальную знать и стимулировали развитие «абсо­лютистской» централизации, провозвестницы современного мира. Такая картина, созданная Токвилем в 1856 году, сохраняется по сей день, хотя и в несколько поблекшем виде.[73] Результаты современных исследований дока­зали, что корпоративные и дворянские организации были неотъемлемыми и ничуть не устаревшими составляющими государственного управления. Однако точка зрения Токвиля жива по вполне очевидным причинам. Ин­ституты, в которых доминировала аристократия, должны представляться существующими за пределами «абсолютистской» системы; если бы они на­ходились внутри, то спровоцировали бы ее разрушение. Ни центральная, ни местная аристократия не лишилась власти. Хардинг показал, что губер­наторы-аристократы сохранили свое влияние, став союзниками интендан­тов; Меттам продемонстрировал значение «дворянства шпаги» в качестве советников короля; а Кеттеринг доказала, что посредники в распределении патроната связывали воедино всю систему отношений. Интенданты дейст­вовали через локальных боссов, обладавших собственным влиянием и соб­ственными полномочиями, а не являлись их альтернативой. Если бы они попытались ею стать, то ограниченность королевской власти без поддерж­ки союзников на местах обнаружилась бы очень быстро. Знать по-прежне­му была задействована в управлении провинцией.

ИНСТРУМЕНТЫ САМОУПРАВЛЕНИЯ

Первоначально государственный аппарат представлял меньшую угрозу на пути королевской власти, так как был обязан ей и своим существовани­ем, и своими полномочиями. Более опасными при неосторожном управле­нии являлись институты, обладавшие собственной, не предоставленной извне властью. Ассамблеи и советы провинций, городов и деревень, дво­рян, духовенства и мастеровых имели собственные полномочия благодаря своему представительскому или корпоративному статусу. В этом смысле они существовали независимо от короля. Они имеют важнейшее значение при анализе «абсолютизма», который историки по-прежнему обвиняют в выхолащивании или уничтожении всех организаций, за исключением госу­дарственной бюрократии и постоянной армии.^[74]

Важной особенностью «абсолютизма», по их мнению, является распад независимой судебной системы. Чтобы установить «абсолютизм» раз и на­всегда, следовало сокрушить все парламенты. Важной вехой в этом процес­се историки считают декрет 1683 года, запретивший парламентам опроте­стовывать законы до регистрации. Однако мы должны понимать, что здесь нет повода для трагедии. Активные действия парламента в эпоху Мазарини были реакцией на необычную ситуацию: правительство работало при несо­вершеннолетнем монархе, а ведущую роль в нем играл фаворит-иностранец, которого многие считали деспотичным и некомпетентным. До 1661 года ни одно из выдвинутых парламентом условий не было выполнено. Начав пра­вить самостоятельно, Людовик удовлетворил одно из сокровенных жела­ний фрондеров. Он действительно запретил парламенту когда-либо вновь вмешиваться в государственные дела. Но одновременно он проявил себя приверженцем политики компромисса и сотрудничества. Спокойствие су­дов объяснялось тем, что корона избегала рассмотрения вопросов, способ­ных спровоцировать конфликт, а также делегировала им полномочия на ак­тивное проведение программы реформ.^[75] Расследование афер финансистов, организация полиции в Париже и изучение жалоб на злоупотребления дво­рян в далекой Оверни занимали их больше, чем споры с короной. Тулузско- му парламенту отводилась почетная роль в управлении Лангедоком.³

Между 1667 и 1673 годами политика короля не вызывала возражений, и парламент не опасался возврата к провокациям, которые использовал Ма­зарини. По-видимому, судьи не считали, что потеря ими права на протест является серьезным нарушением конституции. Они не проявляли беспо­койства и рассматривали данное изменение как временную меру, направ­ленную против безответственных провинциальных парламентов. Только что была объявлена война Голландии, и правительство заранее проявляло беспокойство по поводу возможной обструкции своим финансовым запро­сам. С конституционной точки зрения фискальная политика Людовика бы­ла практически непогрешима. Он предлагал новые налоги только в крити­ческих случаях (например, в начале войны), проверял их целесообразность вместе с судьями и отменял их по заключении мира. Нет никаких доказа­тельств тому, что Людовик собирался сделать декрет 1673 года постоян­ным, но поскольку война продолжалась до 1713 года, указ действовал вплоть до конца его царствования.^[76]

Если не принимать во внимание безнадежные попытки исследователей найти существенные признаки продвижения Франции к «абсолютизму», то у нас нет оснований усматривать в ограничительных законах 1673 года признаки серьезных конституционных изменений. Меттам обращает вни­мание на то, что ранее отмечали лишь немногие: ограничения касались лишь патентов ЦеНегз ра1еп{) — формы законодательного акта, использовавше­гося главным образом при пожалованиях отдельным лицам. Ордонансы, эдикты и декларации не подпадали под действие ограничительных зако­нов.^[77] Когда члены парламентов предпочитали держать язык за зубами, они тихо саботировали те королевские эдикты, которые их не устраивали; од­нако попыткам усиления власти папы в 1713 году они оказали яростное противодействие. Задачи и обязанности парламентов были теми же, что формулировались еще в ходе обсуждения Буржской Прагматической санк­ции в 1438 году.^[78] В исполнении своих судебных функций парламенты так­же не утратили духа независимости. Хотя в других странах результаты го­сударственных судебных разбирательств редко ставились под сомнение, Людовик XIV не смог обеспечить вынесения смертного приговора Фуке, попавшему в немилость министра финансов. Независимость судей гаран­тировалась тем, что они приобретали свои должности: что бы они ни гово­рили и ни делали, король не мог их сместить. Если они и смирились с более скромной ролью в абсолютистском государстве, это довольно трудно заме­тить. Со своей стороны корона никогда не выражала несогласия с претен­зией парламента налагать вето на королевские указы и проверять их соот­ветствие существующему законодательству. На поддержку парламента Людовик опирался при проведении своей антипапской политики, а также во всех вопросах, касавшихся престолонаследия; поэтому перед смертью он доверил хранение своего завещания именно ему. Таким образом, он не рассматривал парламент в качестве обыкновенного суда.^[79]

Если правовая система сохранила свою целостность, то, по меркам XVII века, не были нарушены и гражданские свободы. Обычно их считают одной из главных жертв «абсолютизма», и режим Ришелье, безусловно, дал тому немало оснований. Он резко контрастирует с царствованием Людовика XIV. Казни, вызвавшие недовольство знати политикой Ришелье, не повторялись в эпоху Людовика XIV: в период его правления не было вынесено ни одного смертного приговора по обвинению в государственной измене. Кем бы ни был Человек в Железной Маске, ему сохранили жизнь, а не отправили на тот свет, чтобы навсегда избавить себя от хлопот. Несмотря на то что тео­рия божественного права провозглашала короля всеведущим, Людовик проявлял толерантность к своим политическим — но не религиозным! — противникам. Но даже здесь его так называемая нетерпимость преувеличе­на. Он не провел ни одного аутодафе, такого как, например, сожжение в 1680 году восемнадцати еретиков, проходившее в присутствии его испан­ского кузена Карла II. Он не делал серьезных попыток пресечь неортодок­сальность Бейля и Фонтенеля, которые были членами академий и находи­лись под его покровительством.^[80] Кружок критиков короля, сформировав­шийся вокруг герцога Бургундского в 1690-х годах, выступал за участие грандов в правительстве, за создание штатов во всех провинциях и за сво­боду торговли для обеспечения экономического роста. Фенелон, идейный вдохновитель группы, резко критиковал самого короля. Однако тот не пред­принял никаких усилий, чтобы пресечь влияние этих людей на наследника трона или же удалить их из числа ближайших советников монарха. Люди гораздо менее высокого положения не боялись говорить и королю о своем недовольстве действиями его министров, и министрам о недовольстве дей­ствиями их подчиненных. Кто-то решался пройти через сложный процесс подачи жалоб, памятуя о том, что часть министров положительно реагиру­ют на одни процедуры, а их прочие коллеги — на другие.^[81]

Существование «абсолютизма» может считаться спорным по крайней мере на половине территории тогдашней Франции. Однако Людовик XIV определенно не был «абсолютным» монархом в областях со штатами. Это не является незначительным исключением из правил. Историки слишком часто сравнивают французские провинции с английскими графствами. Эта аналогия неверна. Сепаратистские традиции и учреждения Лангедока бы­ли более серьезными, чем в любом самодовольном английском графстве. Более того, по площади Лангедок почти в два раза превосходил Уэльс. Про­винциальные штаты являлись камнем преткновения для правительства, и методы взаимодействия короля с ними были такими же традиционными, как и методы Ришелье. Существует четкая разница между использованием штатов в своих интересах и стремлением ускорить их разложение, но лишь немногие историки это понимают. Король не подавлял их и не действовал окольными путями, а манипулировал штатами через посредников. Повсе­местное использование этой тактики свидетельствует об успехах королев­ской политики контроля. Ранее в провинциальных штатах клиентов короля было совсем немного. Однако Людовик XIV и Кольбер подкупили большин­ство епископов и дворян в штатах Лангедока, а для закрепления успеха включили в список на получение королевских пенсий и депутатов третьего сословия. Там, где количество людей было настолько велико, что для их подкупа потребовалось бы увеличить национальный доход, расплачивались с одним влиятельным аристократом, например, таким как герцог Роган, ко­торый в свою очередь укомплектовывал штаты провинции Бретань своими клиентами. Другим эффективным способом было изменить место проведе­ния ассамблеи непосредственно перед ее открытием и сообщить об этом только сторонникам правительства. Пока нелояльные депутаты блуждали в поисках места заседания, союзники короны проводили нужные решения.

Кольбер возвел эту уловку в ранг настоящего искусства. Он больше, чем его предшественники, полагался на интендантов, большинство из которых были его собственными клиентами. Его главным приемом было использо­вание кнута и пряника, то есть сочетания убеждения и устрашения, предос­тавления или лишения королевских милостей. В Провансе доблестный Оп­пед управлял штатами столь же надежно, как и парламентом. Его несвое­временная кончина, наступившая во время заседания ассамблеи, привела к тому, что его место занял Гриньян, вовлеченный в борьбу за власть с Жан- сон-Форбеном, родственником Оппеда. Конкуренция за право считаться доверенным лицом короны могла вылиться в серьезную вражду. Это было недостатком системы патроната как метода контроля. Тем не менее Гринь- яну удалось успешно управлять штатами в течение десятилетий, и Кольбер целиком полагался на таких союзников и в других областях со штатами.

Проблема контроля принимала различные формы, определявшиеся внут­ренним устройством ассамблей. В большинстве штатов сословия заседали и голосовали раздельно, поэтому духовенство и дворянство могли получить перевес над третьим сословием. В Лангедоке же число депутатов от третье­го сословия было вдвое больше, чем от первых двух, и голосование прово­дилось совместно; в результате третье сословие могло одержать верх над духовенством и дворянством. Одни штаты собирались три-четыре раза в десять лет, а другие создавали короне проблемы ежегодно.^[82] Мэйджор пола­гает, что более высокая степень королевского контроля над областями со штатами означает окончательное утверждение «абсолютизма». Однако, по его же словам, при Людовике XIV происходит возрождение штатов, о кото­ром говорит увеличение числа дворян, посещавших заседания. Например, при династии Валуа в работе штатов Бретани участвовало от десяти до трид­цати одного дворянина. При Людовике XIV их количество возросло до пяти­сот.^[83] Кроме того, нет никаких свидетельств тому, что штаты механически одобряли решения короля. Тщательная подготовка, проводившаяся коро­левскими агентами накануне их созыва, говорит о том, что сотрудничество между короной и представительством считалось необходимым. Мягкое об­хождение, подкуп, переговоры и отказ от рассмотрения спорных вопросов обеспечивали видимое спокойствие и штатов и парламентов.^[84]

В 1600 году штаты собирались регулярно в двух третях провинций Фран­ции для одобрения налогов. В 1700 году они носили регулярный характер только в одной из каждых трех провинций. В Нормандии, Гиени и Оверни при Людовике XIV штаты перестали собираться из-за враждебности чинов­ников и внутренних противоречий. На местах это не вызвало протеста. В своих «Мемуарах», которые Людовик XIV создавал для наставления до­фина, король нигде не предлагает использовать элю как альтернативу шта­там, хотя такой точки зрения придерживались Сюлли и Марийяк. Если Кольбер критиковал штаты, то, как правило, за то, что они угнетали местное население, а вовсе не за то, что ратовали за принцип одобрения, чуждый идее абсолютизма. Следовательно, утверждение о том, что корона желала их исчезновения в принципе, необоснованно. Сохранившаяся традиция созывать различные представительные органы по разнообразным поводам подтверждает нашу правоту.

Создается впечатление, что в правление Людовика XIV и после его смер­ти королевская власть пыталась найти удовлетворительную замену утра­ченным консультативным механизмам. В трех областях, где штаты уже дав­но не собирались регулярно, в 1694 и 1700 годах ассамблеи трех сословий были вновь созваны для рассмотрения вопросов о новых военных налогах, капитации и десятине. В 1700 году крупнейшие города получили первое с 1596 года распоряжение направить своих представителей на специальное заседание Ассамблеи нотаблей. Штаты были восстановлены в территори­ях, недавно присоединенных к королевству: в Артуа, Эно и Лилле. Долгое время спустя после прекращения регулярных собраний штатов в Анжу и Пуату эти провинции стали представлять синдики, работавшие на посто­янной основе в тесном сотрудничестве с королевской администрацией.[85]В конце своего правления Людовик XIV собрал совет по вопросам торгов­ли, который, по мнению изучавшего его историка, был важен для укрепле­ния консультативного сотрудничества.[86] Все эти формы деятельности сове­щательных органов игнорировались историками XIX века, обращавшими внимание лишь на ассамблеи общенационального уровня.

Однако представительств национального масштаба существовало не­много. Перерыв в деятельности Генеральных штатов, длившийся с 1614 по 1789 год, — широко известный факт истории французского «абсолютизма». Однако о том, что в период с 1460 по 1560 год Генеральные штаты собира­лись не более двух раз, упоминается гораздо реже. Это позволяет предпо­ложить, что возражения короны вызывало не существование этого органа, а низкая результативность его работы. Таким образом, временное прекра­щение деятельности Генеральных штатов было вызвано не их высокой ак­тивностью, а, напротив, полной бесполезностью в качестве консультатив­ного органа. Тем не менее большинство историков чересчур буквально вос­принимает заявления современников о том, что король мог вводить налоги без одобрения представительных органов. Эта точка зрения может служить центральным пунктом в концепции автократического «абсолютизма».[87] На самом деле в XVII веке публикации такого содержания являлись полеми­ческими, использовались правительством для пропаганды, которая не обя­зательно принималась всерьез и была далека от политических реалий.[88] Ко­рона умела добиться согласия по вопросам налогообложения путем пере­говоров с множеством корпораций: с провинциальными штатами и парла­ментами, с ассамблеями духовенства, дворянства и горожан. Ей не хватало только согласованного общенационального волеизъявления, способного сделать принятые решения общими для всего королевства.

Еще один путь к участию в государственных делах открывала деятель­ность приходских и сельских собраний. Хотя корона, возможно, и начала жестче регулировать их действия, они, как и прежде, занимались решени­ем местных проблем. Собрания обычно проводились один раз в месяц после окончания воскресной мессы прямо в церкви или на площади перед ней. На них мог присутствовать любой член общины, хотя правом голоса были наделены только главы семейств, включая вдов. Для проведения этих со­браний, на которых председательствовал кюре или судья, назначенный сеньором, необходимо было наличие кворума в десять человек. Если бы Людовик XIV задумал собрать Генеральные штаты, то местные органы са­моуправления составили бы «тетради» жалоб на рассмотрение королю, а затем объединили бы их в более полный документ, перечислявший все причины недовольства жителей данной области. Кроме того, они должны были бы назначить двух представителей для участия в выборах депутата от третьего сословия. Сельские собрания могли также участвовать в состав­лении правил для местной таможни.

Хотя отправление правосудия было прерогативой сеньора — владельца феодального поместья — к расхожим представлениям о порабощенных крестьянах следует относиться критически. Сельская община возбуждала против сеньоров коллективные иски: получала правовую консультацию, нанимала адвоката и нередко выигрывала процессы. Она не приглашалась к обсуждению национальных проблем, но зато самостоятельно избирала оценщиков имущества и сборщиков налогов, ответственных за взимание установленных податей. От этих тягостных повинностей освобождались старики, больные, малоимущие, школьные учителя и отцы восьмерых де­тей. Община владела коллективной собственностью в виде земель и уго­дий; кроме того, она могла вводить местные налоги. Вопросы экономиче­ского регулирования, социальной помощи, здравоохранения, образования и охраны порядка также решались на собраниях общины. Она устанавлива­ла на своей территории оплату труда и цены, занималась ремонтом дорог и мостов, платила жалованье сельскому глашатаю, учителю и повивальной бабке. Таким образом, право решать местные проблемы принадлежало ме­стному населению.^[89] Многие историки, кажется, полагают, что трения воз­никали в связи с проводившейся Кольбером общенациональной програм­мой экономического и социального реформирования. Фактически же он не проявлял интереса к местным проблемам, если они не имели общенацио­нального подтекста. По-другому может считать только тот, кто хочет ви­деть в Кольбере человека, действовавшего сталинскими методами.^[90]

Многое из сказанного о сельских общинах справедливо и в отношении городов, масштабы угнетения которых королевской властью также сильно преувеличивались. Городские органы самоуправления отличались от шта­тов тем, что их руководители, избиравшиеся из представителей местной элиты, безответственно относились к своим обязанностям. В городах фи­нансы чаще растрачивались попусту и реже направлялись на решение со­циальных проблем. Не желая брать на себя обязанности муниципальных органов, корона тем не менее выказывала беспокойство, потому что кто-то все же должен был их исполнять. Желательно было также получать больше дохода с городов, известных своей скупостью. Поэтому корона заручалась поддержкой местных епископов и дворян и пыталась влиять на выборы в го­родские советы. По эдикту 1692 года король получил право указывать на предпочтительного для него кандидата на пост мэра, но он не имел намере­ния прекращать проведение местных выборов, и в действительности кон­троль центральной власти не выходил за рамки уже описанных скромных пожеланий правительства. Два месяца спустя Дижону было позволено вы­купить право выбирать своего мэра.^[91]

Церковь в эпоху Людовика XIV в качестве инструмента центральной власти почти не использовалась.^[92] Она была крупнейшей корпорацией, об­ладавшей собственной властью, но при этом оставалась интегрированной частью государства. На церковных ассамблеях обсуждались вопросы нало­гообложения, а ее епископы становились проводниками административно­го контроля. Архиепископ Нарбонна де Бонзи был в равной степени знаме­нит и как посредник в предоставлении патроната, и как известный разврат­ник; он был бесценным союзником Кольбера, будучи председателем темпе­раментных штатов Лангедока. Церковь владела по меньшей мере десятой частью всех земельных угодий, и благодаря взиманию церковной десятины она предоставляла правительству огромные ссуды, которые, впрочем, ред­ко возвращались. Раз в пять лет церковь делала короне безвозмездное по­жертвование Ыоп §га1иИ), которое неизменно называла неадекватным. Франциск I установил контроль над назначением на высшие церковные по­сты, однако Людовик XIV не смог победить папу в борьбе за гё§а1е (право назначать епископов на освободившиеся должности в епархиях). Церковь контролировала образование, от начальных школ до университетов; цер­ковные кафедры были основными источниками распространения информа­ции в каждом из приходов Франции. После проповеди кюре зачитывали ко­ролевские ордонансы и патенты, хотя эдикт 1695 года освободил их от этой обязанности. Важная роль церкви в государстве заставляла королевскую власть вмешиваться в ее деятельность. Монарх подчеркивал свою абсо­лютную власть для того, чтобы обеспечить ее независимость от еще более высокой власти, одной из форм которой была власть папы.

Политика Людовика XIV по отношению к институтам, обладавшим не­зависимой властью, делает смысл понятия «абсолютизм» достаточно не­определенным. «Абсолютизм», как обычно предполагают, сводит значение этих институтов на нет: они оказываются в подчиненном состоянии или дублируются другими органами власти и постепенно разлагаются. Однако «король-солнце» не допускал ни того, ни другого. Людовик XIV считал, что совещательные органы помогают достичь согласия в стране и тем самым наглядно демонстрировал, что его режим не был автократическим. Он по­лагал, что они охраняют корпоративные права и свободы и демонстриро­вал, что его режим не был бюрократическим. При этом он не признавал за ними права вмешиваться в государственные дела: государственная поли­тика относилась к сфере компетенции одного короля, который мог выбрать себе необходимых помощников. В этом он продолжал дело Франциска I и Ришелье и подтверждал, что ни один феодал не смеет делить верховную власть с королем. Соответствует ли все это привычному смыслу понятия «абсолютизм»? Если да, то возникает другая проблема. Ибо король Англии вел себя точно так же.